Текст лекции 1 страница

Как управляют научной продуктивностью

Мы публикуем расшифровку лекции кандидата социологических наук, доцента факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, сотрудника Лаборатории социологии образования и науки Санкт-Петербургского филиала ГУ-ВШЭ Михаила Соколова, прочитанной 25 ноября 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

Я начну с распоряжения рыть канаву от забора и до обеда, и с того, что в нем плохо с управленческой точки зрения. Люди, которых вы послали рыть канаву на этих условиях, вовсе не мотивированы выкладываться. Они получат свой обед или свою зарплату вне зависимости от того, сколько метров канавы они пророют. Поэтому обширная область современной микроэкономики, которую иногда называют теорией стимулов (theory of incentives), занимается тем, что предлагает какие-то более эффективные типы контракта, которые заставляли бы людей рыть эту канаву с максимально возможной – ну, или с оптимальной для их здоровья и для получения результата скоростью. Например, в случае с канавой можно платить за каждый вырытый метр. Или можно разделить рабочих на две команды и заплатить премию только той, которая выроет больше. Или - это уж совсем жестокий, но, я подозреваю, управленчески очень эффективный вариант: разделить рабочих на две команды, велеть рыть навстречу друг другу и сказать, что та команда, которая первой пророет больше к моменту, когда они встретятся, получит обед, а вторая вообще ничего не получит.

Теперь к этой задаче можно добавить одно усложнение. А именно такое: что будет, если вы не видите эту канаву? И никогда ее не увидите. Допустим, вы сидите в конторе где-то ниже по склону и вверх по склону вы послали людей рыть канаву, но вы не знаете, что они там делают. Может быть, они как раз не роют канаву, которую вы послали их рыть. Все, что вы можете сделать, чтобы убедиться, что канава вырыта, – это спросить их. Но если уж они такие нечестные, то почему вы надеетесь, что они ответят вам правду? Скорее всего, вы будете действовать примерно так. Вы опросите их отдельно друг от друга, устроите допрос по всем законам следственной науки. А может быть, даже пошлете специальных агентов, чтобы они сказали вам, хорошо ли там роется канава. Агентов второго рода. Агенты первого рода – те, кто роют для вас канаву, агенты второго рода – это те, кто наблюдают за агентами первого рода. Конечно, есть риск, что агенты первого рода сговорятся с агентами второго рода, разделят с ними свою зарплату и опять ничего не будет вырыто. Поэтому вам нужно придумать какую-то форму организации, которая вас обезопасит от такого риска. Например, нанять агентов второго рода из другой страны и на короткий срок, чтобы они при всем желании не смогли договориться с вашими рабочими.

И, наконец, представьте себе совсем сложный вариант. Канава роется в густом тумане. Никто, в общем, не видит ее целиком. Даже те люди, которые ее роют, не знают, сколько они вырыли, насколько хорошо они вырыли, и ни один человек, которого вы туда послали за этим наблюдать, тоже всего не увидит. Поэтому вам приходится собирать информацию по кусочкам у людей, которые не знают полной картины, а вам нужно как-то убедить их, во-первых, сказать правду, а во-вторых, из этих кусков сложить что-то, что позволит вам вынести оценку. Добавьте к этому, что люди, которых вы посылаете копать канаву или следить за теми, кто ее копает, обычно близкие знакомые, которые любят друг друга или не любят друг друга, в общем, скорее всего, они чрезвычайно пристрастны.

То, что я описал, – это, видимо, довольно точная аналогия для набора управленческих задач, который возникает всегда, когда администратор обращает свой взор в сторону науки. Администратор не понимает, что там, собственно, делается. И, скорее всего, даже не надеется это понять. Все, что он знает, он знает со слов ученых. Но ученые, как рабочие, которые роют канаву - подозревает администратор, - могут рассказывать не всю правду. Могут, скажем, строить воздушные замки. Обещать какие-то феноменальные открытия - и при этом ничего не делать. Могут сами искренне заблуждаться. Могут попасться на лесть, которую слышат от окружающих, в то время как окружающие льстят только потому, что те им льстят в свою очередь – быть вовлеченными в цикл самовосхваления. Управленцы в этой ситуации похожи на людей, которые находятся где-то низко по склону. У них перед глазами есть канава, которая соединяется с канавами, которые роются наверху. Не со всеми. Скажем, с некоторыми ничто не соединяется. Но по некоторым иногда начинает течь вода. Однако если вода не течет, мы не знаем в каком месте проблема. Текущая вода – это какая-нибудь вещь типа нового оружия или новая технология, про которую видно, что она есть у соседей, и ее нет у нас, а мы хотим, чтобы у нас тоже было. Но та канава, которая у нас перед глазами, гораздо ниже по склону, чем та, из которой поступает вода откуда-то сверху. Поэтому если что-то не так, нам приходится опрашивать своих землекопов. Иногда передают восторженные отзывы других землекопов, которые работают на соседей, они говорят соседу, что наши канавы гораздо лучше, чем его канавы, говорят своему нанимателю, наниматель говорит нам, нам очень приятно. И то, и другое, понятно, чрезвычайно не надежно.

Управленец, который берется руководить наукой, должен каким-то образом получать финансовые ресурсы, выбивая их у других администраторов, должен каким-то образом распределять их между приоритетными направлениями и должен решать, как именно распределять их между исполнителями. Последнее подразумевает решать, кому конкретно дать эти деньги, предполагая, что именно те рабочие, которые их получат, - самые надежные, самые достойные доверия. И при этом все, на что он (или она) может полагаться, – это крайне смутные догадки, которые строятся не на достижениях как таковых, а на символах этого достижения. Открытия невидимы для неспециалиста – что не-биолог вынесет из статьи Уотсона и Крика? - но видимы такие вещи, как похвала, которые ученые воздают друг другу. Это видимо и это легко понятно. Или видима критика, которой эти ученые друг друга потчуют. В общем, задача администратора в этой ситуации - разработать для себя такую схему считывания этих сигналов, которая позволяла бы ему точно понимать, кого надо вознаграждать, и придумать, как обеспечить это вознаграждение. А там, где естественно возникшей системы сигналов нет, надо заставить ученых производить специальные сигналы, нужные именно для того, чтобы управленцу было проще их считывать.

Требований к системе таких искусственных сигналов три. Во-первых, они должны каким-то образом сузить коридор произвола для людей, которые сигнализируют о достигнутых ими или другими людьми успехах. То есть у них не должно больше быть возможности совершенно произвольно принижать достижения одних людей и так же произвольно завышать достижения других. Это базовое требование. Если они начнут распоряжаться ими своекорыстно, это должно быть легко обнаружить, и их должно постичь немедленное наказание. Во-вторых, те сигналы, которые доходят до управленца, должны иметь какое-то отношение к научной производительности в высшем смысле. И это, видимо, самая проблематичная точка, потому что никто не знает, что такое научная производительность в высшем смысле. И, наконец, в-третьих, само производство этих сигналов не должно быть слишком трудоемким. Издержки на то, чтобы верно сигнализировать о том, кто достиг наиболее выдающихся результатов и кто как ученый наиболее перспективный, не должны поглощать все силы академического сообщества. Возвращаясь опять к рабочим, довольно уверенно можно определить, что какая-то канава вырыта наверху, если вы потребуете принести вам сверху землю, которая извлечена. Но это, понятно, может отнять больше сил у рабочих, чем само рытье канавы. Некоторые из сигналов, которые свидетельствуют о профессиональных достижениях, необычайно дорого стоят в терминах времени, затраченного на их испускание. Возьмите диссертацию. Диссертация представляет собой один из таких сигналов, самый древний. Диссертация отнимает, как правило, полгода жизни у диссертанта, если она кандидатская. Однажды, когда я первый раз сказал что-то такое, мне критически настроенные естественнонаучные коллеги объявили, что это только у социологов она отнимает полгода жизни, а физик, например, пишет ее три года. Но дело в том, что я имею в виду только затраты, которые связанны с написанием диссертации как определенного типа текста и процедурой ее защиты. Исследования, которые проводятся три и больше лет, проводятся для науки. По ним публикуются статьи, и они являются каким-то вкладом в свою область знания. Но диссертация как особый текст почти никогда не является вкладом в науку, поскольку ее практически никто никогда не читает; карнавал, который связан с процессом защиты и отнимает столько времени, представляет собой ритуал перехода в категорию кандидата или доктора наук. Во всех остальных смыслах для науки это вычеркнутое время. Однако эти полгода, а потом, не знаю, год, сколько обычно защищается докторская, тратится только на то, чтобы произвести определенный сигнал. Кроме того, в защиту вовлечен руководитель диссертанта, оппоненты, рецензенты и члены ученого совета, которые тоже вместо участия во всей этой процедуре могли бы заниматься чем-то осмысленным. Желательно, конечно, чтобы такого рода издержки сигнализации были минимальными. Чтобы сигналы производились как бы сами собой, без специальных затрат, чтобы они точно сообщали о достижениях и чтобы они не были в руках какой бы то ни было злокозненной группы.

Та экономическая проблема, о которой я говорил вначале, известна как проблема принципал-агента, и она здесь, в нашем случае, приобретает известные новые оттенки. Представьте себе, что у нас есть два варианта поведения. Мы можем каким-то образом формализовать систему сигналов. Мы объявляем, что вот это является сигналом достижения какого-то рода. Земля, принесенная к нам вниз, – это есть мера достижения в рытье канавы. Ни на какие другие вещи мы никогда больше не смотрим. Такого рода использования определенного, недвусмысленного, но не обязательно валидного сигнала – это один из импульсов или одно из движений, течений, которые всегда существуют в управлении, в управлении наукой - в особенности. Есть течения, которые ставят на надежность против валидности. Некоторые способы оценки достижений, продуктивность и перспективность и чего-нибудь еще, хороши, потому что они недвусмысленны. Потому что мы точно можем посчитать количество статей в журналах из списка ВАК, которые индивид опубликовал. На самом деле, как мы увидим дальше, мы никогда не можем слишком точно посчитать это. Тут возможны всяческие вариации, но, по крайней мере, мы на выходе имеем совершенно точную меру достижения. Она может быть абсолютно невалидная, но она хотя бы надежная. Три статьи – это три статьи, больше, чем два, меньше, чем четыре.

Противоположное течение можно назвать харизматическим движением. Оно всегда ставит на валидность за счет надежности. Оно говорит, что на самом деле оценить достижение может только другой эксперт, который в состоянии оценить всю массу нюансов. Тут нужен кто-то, кто вникнет в ситуацию. Кто-то, у кого есть чутье, что важно и что неважно в данной области. Нам нужен кто-то, кому мы можем делегировать решение, и тогда, скорее всего, мы получим самую точную оценку. Легалистская традиция апеллирует к тому, что эксперт может попасться коррумпированный, и тогда все будет очень плохо. Харизматическая – к тому, что ни один из формальных способов оценивать науку нельзя считать достаточно хорошим, и даже если часть экспертов будет коррумпирована, это все равно будет лучше, чем если мы будем подсчитывать ВАКовские публикации или цитирования. Легалисты ставят на то, что можно сузить коридор произвола, который есть у каждого из агентов. Харизматисты – на то, что можно выбрать правильных агентов, которым можно оставить руки развязанными – и они все равно примут правильное решение.

Если мы нарисуем реальную принципал-агентскую цепочку, которая ближе к тому, что мы наблюдаем в реальных научных учреждениях, то увидим, что там нет одного принципала и одного агента, а есть агент-исследователь, который ответствен в некотором роде перед главой своего подразделения или перед коллегами по подразделению, которые отчитываются перед руководством института и коллегами по институту, которые отчитываются перед отделением Академии Наук, которое отчитывается перед Общим собранием, которое отчитывается перед правительством, которое отчитывается перед избирателями. Вот у нас такая длинная цепочка из субпринципалов и субагентов, из которых только находящийся в самом начале этой цепочки - безусловно агент, и только в самом конце - безусловно принципал. Пока я говорил об агентах и принципалах первого рода, то есть тех, кто выполняет задачу. Кроме них, есть агенты и принципалы второго рода, те, кто их оценивает. Проблемы в управлении наукой возникают из-за того, что все агенты, как первого, так и второго рода, принадлежат к одному сообществу и одной субкультуре экспертов в данной области науки, и эти эксперты в благополучном случае оценивают друг друга беспристрастно и так хорошо, как могут, а в неблагополучном - пытаются что-то сфальсифицировать или что-то подделать. Сигнальная система регулирует ширину горизонта оценок, который есть у каждого из них. Этот горизонт может быть выше, или уже, или шире. Например, если вас просят оценить статью как хорошую или плохую, вы чувствуете, что коридор вам оставлен широкий. Вы можете завысить оценку, занизить оценку и сказать, что вам так показалось, что вы так думаете. Вы не можете доказать, но как специалист в этой области вы чувствуете, что это направление работы бесперспективно. Или вроде ничего статья, но уж больно ученическая, очень вторичная, нет настоящей оригинальности. И редактор, скажем, опираясь на ваш отзыв, отвергает статью, или фонд не дает гранта, хотя никакого доказательного обвинения вы вроде как и не предъявили. В этом случае у вас очень широкий горизонт. В ситуации, когда вам надо посчитать количество статей в ВАКовских журналах, горизонт узкий. Здесь уже особенно не разгуляешься. Так вот, легалистская традиция старается сузить все горизонты произвола, а харизматическая – расширить их, одновременно изобретя механизм селекции экспертов, обеспечивающий то, что только самые прозорливые и добросовестные будут выносить оценки.

История того, как развиваются системы сигналов с соответствующими им коридорами суждения, очень любопытна. Первый ныне существующий тип сигналов - степени - исторически появляются как результат борьбы корпорации университетских ученых за монополию на рынке преподавательского труда. Первый раз, когда степени появляются, они возникают по аналогии с цеховой монополией. Университет во многих отношениях - самая архаичная из ныне существующих организационных структур. Кроме, может быть, церкви. Мы в ней находим очень многие черты экономического устройства, во всех остальных областях давно исчезнувшие. Так вот, у нас был цех, в цехах были подмастерья-бакалавры, также были мастера - магистры или доктора, первое время магистр и доктор не были последовательными степенями, а были параллельными – в одних университетах – магистр, в других - доктор. И вот подмастерья были на посылках у мастеров или докторов. Мастера и доктора обладали монополией на предоставление образовательных услуг, которые тогда, разумеется, никто не называл «образовательными услугами». Магистры – как любые мастера той эпохи - хотели иметь какую-то монополию, которая и была им пожалована папской буллой. Первым, кто выступил в роли ВАКа, агента второго рода высшего порядка в нашей терминологии, был Папа Римский, который объявил, что доктора Болонского университета могут преподавать свободно, причем не только в Болонье, но и за ее пределами. Это как раз было довольно необычно для цеховой монополии. Обычно она действовала только на какой-то одной территории. Таким образом, корпорация успешно отстояла требование, что только доктор, член этой корпорации может преподавать, может быть профессором.

Сейчас мы часто слышим голоса людей, говорящих от имени академического сообщества, которые утверждают, что любого рода формальные, легалистские меры научной состоятельности – это изобретение администраторов, глубоко людям науки чуждое. Ирония истории в том, что исторически такие символы скорее появились как средство самозащиты этого сообщества. Это давало корпорации возможность благополучно противостоять попыткам любого рода не принадлежащих к корпорации администраторов протолкнуть куда-либо своего человека. А администраторы иногда сопротивлялись этому, а иногда не очень сопротивлялись. Потому что для администраторов, безусловно, сужение канала обеспечивало снижение неопределенности и снижение их ответственности. Действительно, в последние десятилетия часто мы обнаруживаем, что именно администраторы толкали вперед на всех уровнях разные формализационные реформы. Не потому что они обязательно хотели извлечь больше из своих подопечных, а потому что это всегда оставляло их в простой ситуации, когда надо было давать ответ перед своими собственными более высоко стоящими администраторами.

То, о чем я буду рассказывать дальше, есть первый результат, полученный в рамках одного исследовательского проекта. Проект назывался: «Системы статусного символизма в науке, сравнительный исторический анализ и оценка эффективности».[1] Эмпирически он заключался в том, что мы пытались проследить, как на самом деле организованны в пяти самых больших, самых важных и самых влиятельных в смысле подражания им национальных академиях все эти цепочки. Кто осуществляет мониторинг? Кто следит за кем? Откуда и как выбираются эксперты, кто финансирует их работу, кто перед кем отчитывается? Вся эта работа вписывается в одно направление, которое иногда называется политическая социология науки. Оно пережило свой бум примерно в районе 1970-ого года как последствие Студенческой революции предыдущего десятилетия. Тогда была написана книга Балдриджа об Университете как политической системе.[2] Тогда Блау, Парсонс, Рисмен, в общем, ведущие американские социологи тогда пишут про Университет, потому что все видят, что тогда происходит в американских университетах. Университет становится очень важным, его будущее и настоящее становится очень важной темой для обсуждения. Про это все пишут, про это все спорят, и одна из идей, которая тогда носилась в воздухе, - применить современную политическую теорию, или теорию организации, или экономическую теорию, чтобы посмотреть: а как университет работает с их точки зрения?

Я перечислил некоторые важные работы, которые ничем не связаны, кроме того, что они важные и написаны в некотором смысле классиками. В нашем проекте мы пытались действовать примерно таким же образом, отчасти привлекая разный апгрейд, который был достигнут в соответствующих областях социологии за прошедшие 30 или 40 лет. У нас была интернациональная команда, и мы брали интервью и анализировали документы, относящиеся к наукам в Британии (в основном Англии), Германии, России, США и Франции. Существенное ограничение, о котором надо сказать, – мы делали интервью с людьми, работающими в области социальных наук и, прежде всего, социологии. Мы хотели выбрать людей, насчет которых мы понимаем, что они имеют в виду, когда говорят о достижениях по возможности. Социология – это крошечный в финансовом отношении, в кадровом отношении и в любом другом отношении сегмент науки, разумеется. И политология, даже экономика, из которых мы иногда брали экспертов, – они совсем не так велики и важны, как биология или физика. Более того, они в каком–то смысле тоже реципиенты, так как разные периферийные академические системы копировали, клонировали системы, завезенные из стран-лидеров, вот так же социальные науки клонировали институциональные, коммуникационные и иные структуры, которые были изобретены совсем не у них. Поэтому социология в каком-то смысле не очень хороший пример. Но в данном случае мы предполагали, что наша собственная способность разобраться в том, что происходит в самой науке, перевешивает эти сложности.

В том, о чем я говорил до сих пор, есть одна маленькая хитрость - или одна маленькая условность, которую некоторые из присутствующих наверняка уже для себя отметили. Принципал - слово, которым принципал-агентская литература обозначает любого человека, который делегирует другому обязанности, чтобы эти обязанности были выполнены, - так вот, принципал существует в определенной культуре подозрения, у него есть определенный репертуар этих подозрений. Отправляя людей выполнять работу, он подозревает, как именно эти люди могут обмануть своего заказчика. Этот репертуар меняется со временем. В рамках обычного экономического подхода мы предполагаем, что работники ленивы, не хотят ничего делать, если смогут, они ничего не выкопают, а заберут деньги зазря. Ленивые и нечестные. Но мы не предполагаем, что, например, среди работников есть сознательные вредители. И они выроют канаву, но выроют так, что по ней ничего не потечет. И вроде бы как к ним и не придерешься, канава на месте, но эффекта нет никакого. Мы знаем из истории, что были субкультуры, в которых преобладала такая форма подозрений. Все мы хотели бы оказаться от них по возможности дальше. Применительно к ученым они тоже действовали. Те защитные механизмы, которые наш администратор использует, или те превентивные меры, которые он употребляет, определяются репертуаром подозрений, которые он предъявляет к ученым. В нашем случае есть несколько таких групп подозрений, которые связаны с большими нарративами о науке, существующими в западной культуре. Я их назвал в честь кинематографических персонажей, двух кинематографических, одного литературного: нарративами доктора Хауса, доктора Стрейнджлава и доктора Воф-Ху.

Доктор Хаус - понятно – это такой мейнстримный нарратив об ученом как отчужденном, странном, замкнутом, отстраненном от других людей, но при этом очень добродетельном, благожелательном человеке, который, в конечном счете, всех спасет. Это то, как ученые сами предпочитают себя видеть. Второй нарратив - доктора Стрейнджлава, который плавно перетекает в предыдущий. Если мы подчеркиваем странность, отчужденность и пренебрежение ученого конвенциями, мы можем изобрести для себя ученого, который так далеко отдалился от всего общечеловеческого, что для него реальность превратилась в серию математических загадок. Атомная война ему кажется очень интересной - захватывающий эксперимент! Возьмите биографию фон Неймана - и вы найдете там живой образец ученого такого рода. И, наконец, доктор Воф-Ху из рассказов О'Генри о Джеффе Питерсе и Энди Таккере, это переодетый в индейского вождя Джефф Питерс, который притворяется индейским целителем с докторской степенью, продает чудодейственные снадобья и мази и таким образом обманывает ничего не подозревающих обывателей. Это еще один взгляд на ученого, взгляд на ученого как на потенциального шарлатана - или мошенника, или коррумпированного человека, - который пользуется завесой из наукообразных терминов для того, чтобы обманывать невинных жертв. Образ медика в художественной литературе от Мольера до Марка Твена – это обычно образ такого шарлатана. С тех пор кое-что изменилось, потому что мы же вряд ли можем поверить, что все ученые сплошь шарлатаны, которые ничего не могут, но подозрение, что многие из них на самом деле шарлатаны и многие из них на самом деле пользуются наукообразием для эксплуатации, никуда не делась особенно среди управленцев.

И здесь есть две версии нарратива доктора Воф-Ху. Одна специфически правая, вторая специфически левая. И та и другая инициировали вполне реальные реформы. Более левая версия - это видение доктора Воф-Ху как элитиста, который предубежден, склонен к дискриминации, происходит из высшего среднего или просто даже из высшего класса, притесняет всех, кто к этому классу не принадлежит, возможно, даже расист, и уж точно сексист. Когда левые начинают реформировать науку, то они обычно борются с таким типажом. Они пытаются найти свидетельства дискриминации и внедряют программу, поддерживающую действие, которое создает преимущественные условия для женщин, или для студентов, представляющих всевозможные меньшинства. Это левый доктор Воф-Ху – субъект неприятный, но при этом, может быть вполне сносным ученым. А правый доктор Воф-Ху – это бесстыжий жулик и бездельник, который просто притворяется ученым, а на самом деле шарлатан и пытается всех обмануть. Или немножко более сложный типаж – человек, который сам себя обманул, который живет в прошлом веке, архаичный, существующий в кругу таких же атавистических типов, как он. Он лучше в моральном плане, потому что честный, но для науки, по большому счету, такой же вредный. Потому что отказывается слушать кого-либо кроме себя, деньги берет, а никаких успешных результатов не производит. Первый, тот, который более циничный негодяй, может быть заподозрен еще и в запущенном непотизме – старается всюду пристроить своих родственников, своих людей и при случае давит всех молодых прогрессивных и настоящих ученых. Вот это тот враг, с которым правые реформаторы науки пытаются бороться.

Та разновидность мер, которые я описываю, обычно мотивируется именно специфически правой академической культурой подозрения. Эта версия везде опасается встретить таких научных мафиози или научных гангстеров, которые оккупировали все места, не пропускают не своих, а только живут за государственный счет и за счет налогоплательщиков. Эти разновидности нарратива, разумеется, связанны и с более широкой политической программой. Те, кто озабочены дискриминацией, – это те партии или те движения, которые вообще ей озабочены, преимущественно - левые. Те, которые озабоченны продуктивностью и эффективностью, – это преимущественно правые либералы. И здесь мы наблюдаем такую же очевидную связь с более общей космологической картиной мира, которая стоит за всеми этими движениями. В конечном счете, у этих разных сил очень разный взгляд на то, что может давать образование и что такое эффективность в науке. Более левая, более гуманитарная версия, гумбольдтовская, смотрит на науку как, в конечном счете, на приложение к образованию и как что-то, что попадает под право индивида на саморазвитие. Более правая версия видит в науке источник продуктивности, экономического роста, военной конкурентоспособности, а не что бы то ни было еще. И поэтому когда правые приходят к реформированию наукой, они ищут в ней потенциальных мошенников и стараются повысить продуктивность, которая конвертируема в экономический рост и в военное превосходство. Легалистские реформы последних трех десятилетий, надо сказать, исходят из правого и из левого лагеря, но эти реформы несколько разного свойства. И самые крупные образцы легалистских реформ, которые всюду пытаются внедрить, жесткие количественные показатели – это в основном именно правые реформы. Это реформы, которые начинают либералы в ситуации, когда им нужно сокращать бюджетные расходы. Потому что они во все время подозревают ученых в том, что те немного жулики, но пока экономика растет, с ними предпочитают не связываться – визгу много. Но когда нужно урезать расходы, тут уже деться некуда. Тут приходится кого-то оставлять без хлеба. И тогда начинаются реформы, которые направлены на то, чтобы вычленить эффективных и финансировать только тех, кто эффективен. А всех остальных отправить за борт. И два самых известных примера: тэтчеристские реформы, в результате которых появился RAE, о нем немного дальше, и ныне развертывающаяся реформа Саркози во Франции. И те, и другие вызывали протесты - британские гораздо меньше, французские сегодня гораздо больше,.

Итак, экономические реформы и связь продуктивности с экономическим вознаграждением. Здесь мои коллеги и я попробовали классифицировать разные подходы, которые существуют. И вот те три варианта, которые у нас получились. Первая большая группа подходов – это подходы через статусные рынки. Мы определенные экономические ниши резервируем только для обладателей каких-то символов, сигнализирующих о научном достижении. Самые древние тут ученые степени, существующие с XI – XII веков. И это как раз пример статусного рынка. Только дипломированные ученые могут преподавать, только доктора наук могут занимать профессорские позиции. Есть корпоративная, есть индивидуальная вариация статусных рынков. Только факультет, который обеспечен докторами наук по определенной специальности, говорит нам Госстандарт 2 или 3 поколения, может открыть магистерскую программу по ней. Тем, у кого нет этого кадрового потенциала, на этот рынок вход воспрещен. Таким образом, экономические вознаграждения за достижения распределяются вместе с какими-то позициями на рынке труда.

Второй способ - премиальный. Мы выплачиваем премии за какой-то уровень достижений. Причем премии варьируются, они делятся на три типа: постоянные – вроде надбавок за степени или кумулятивные - надбавка за выслугу, совсем не существующая сегодня в России, но, к удивлению многих русских, уезжающих на Запад, процветающая в Англии и во Франции. Есть, наконец, третье - возобновляемые меняющиеся премии, которые выплачиваются каждый год на основании академической результативности. Пример, который знаком наибольшему количеству людей в России, - ПРНД, но многие учебные заведения вроде Государственного Университета - Высшей Школы Экономики или СПбГУ обзавелись собственной шкалой таких вознаграждений, и они распространены и за пределами России в специфических формах, как правило, не в индивидуальных, а корпоративных. RAE – это как раз пример корпоративного вознаграждения.

Наконец, есть гранты, в которых оцениваются не столько предыдущие достижения, сколько потенциальная сила заявки. Я скажу совсем мало о грантах и немного больше о первых двух разновидностях распределения.

Идея статусных рынков появляется первой - и в России, и за ее пределами. В середине XVIII века в записках Ломоносова появляется следующая идея о том, как бы поддержать науки в России. Науки способствуют украшению монаршего величия, – пишет он в докладах, адресованных Елизавете, - конечно же, и надо бы поддержать ученых. А поддержать ученых проще всего следующим образом. Во-первых, создать университеты, конечно. В университетах позиции зарезервировать за теми, кто имеет степень. Только доктор может быть профессором, а также - это для Ломоносова очень важно и важно для всех ученых в России до самого 1917 года - указать на способ конвертации академической иерархии в универсальную бюрократическую валюту чина. Вот это вот табель о рангах. Она структурирует все российские представления о карьере в XVIII и XIX веках, и Ломоносов, конечно, думает о том, как важно предусмотреть чин. Он этого уже не застанет, но в 1803-1819 гг. все его предложения будут приняты. Причем конвертации степени в чин будут установлены едва ли не превосходящие самые смелые ожидания тогдашних ученых. Студент, окончивший курс университета, согласно «Указу об устройстве училищ» 1803 года автоматически получает 14 чин, который в тот момент дает уже личное дворянство, например. А профессор эквивалентен полковнику, что очень хорошо. Более того, по меркам службы, вы можете сделать карьеру в Университете головокружительно быстро. Там, конечно, есть свои способы сдерживания. Вы, например, не можете защитить магистерскую диссертацию слишком быстро после кандидатской, а докторскую слишком быстро после магистерской - тогда магистр стоял между кандидатом и доктором, - но при этом вы все равно можете по этой лестнице пройти примерно вдвое быстрее, чем человек аналогичного происхождения по гражданской службе. А в некоторых секторах втрое. Почему университеты при этом испытывают хроническую недоукомплектацию, не совсем понятно, это для меня одна из величайших загадок русской истории. Я буду очень рад, если кто-нибудь предложит объяснение. Казалось бы, это совершенно изумительный карьерный трек. Можно обскакать всех, кто пошел на гражданскую или на военную службу, очень быстро. И, тем не менее, в XIX веке толпы не стоят у Университетов.

Дата добавления: 2015-05-29