Текст лекции 2 страница

Другой пример статусных рынков, современный, тоже многим знакомый – это аттестационные требования, которые Академия Наук приняла в 2008 году. Она говорит, что ведущему научному сотруднику нужно быть доктором, руководить диссертациями, работать по гранту, иметь не менее 7 или 10 публикаций за 5 лет в реферируемых изданиях, делать доклады на всероссийских и зарубежных симпозиумах. Нам всем, вероятно, эти требования очень знакомы. Та же самая идея. Каждому уровню в академической иерархии обеспечивается соответствующее финансовое обеспечение и соответствует определенный уровень очень легалистски трактуемых сигналов, свидетельствующих об эффективности или продуктивности. Ключевой элемент всей этой статусной организации академических рынков – это степени. Первый и до сих пор самый важный.

В истории степеней были свои взлеты и свои падения. Например, в XIX и даже первой половине XX века они гораздо менее важны, чем сейчас, в большинстве западных стран. Во Франции они до сих пор не очень важны. Некоторые доминирующие французские социологи до сих пор не имеют степени. Но общий тренд последних 30-40 лет такой: степень обязательна для получения любой постоянной позиции в практически любой западной академии. В России аналогичное требование, легально закрепленное, функционирует в XIX веке. В конце XIX века в какой-то момент устав 1884 года допускает послабление, когда оказывается, что достаточного количества докторов не набрать, и магистрам разрешают занимать кафедры в статусе экстраординарных профессоров. Но, в принципе, степень - обязательный реквизит для того, чтобы продвигаться по академической лестнице.

Возьмем теперь системы остепенения, действующие в разных странах. В некоторых странах степени индивидуальны и присваиваются университетом, но регламентирующие их присвоение процедуры при этом обычно довольно похожи. Все американские довольно похожи, все германские довольно похожи. Так вот, когда мы все это сличаем, обнаруживаем, что практически любая западная степень беззащитна по сравнению с российской. Сложность системы контроля и каких-то гарантий качества, которая встроена в российскую, превосходит любую англо-американскую в разы. Орган, который присваивает вам степень, берем ли мы французский, британский или американский случаи, – это диссертационный комитет, который собираете вы вместе со своим научным руководителем. От 3 до 5 человек, которых вы лично сами позвали. Ничто не мешает вам позвать своих приятелей и приятелей научного руководителя. В России вас встречает постоянный совет, состав которого не вы выбираете. То есть 25 членов - и не вы их выбираете. Договориться с 25 людьми по идее гораздо сложнее, чем с тремя, особенно, если это уже ваши знакомые. Англо-американские или германские положения регламентируют в какой-то степени, кто должен быть в этих комитетах. Например, обычно включается требование, чтобы хотя бы один человек в вашем комитете был не из вашего же университета. Оно появилось в 1970-х, а еще в 1950-х было сравнительно мало распространено, и в 1960-х совсем не было универсальным. Но это все у нас регламентируется - количество докторов наук, количество кандидатов наук и так далее. Все, кто когда-то защищал диссертации, помнят, как сложно все это прописывается. Сколько человек из организации, при которой создан совет, сколько - из чужой организации, а еще у вас есть кроме всех этих два обязательных оппонента, а еще есть ведущая организация, а еще нужно принести отзывы. Отзывы вы собираете сами, но все остальное только отчасти под вашим контролем. По идее, рецензентов и ведущую организацию вам назначает совет. Система гораздо защищеннее той, которую мы встречаем на Западе. Далее, в России есть ВАК, есть агент второго рода высшего порядка, который наблюдает за тем, как агенты второго рода низшего порядка справляются со своими обязанностями. У ВАКа были предшественники. Степени исходно подписывал, утверждал Министр народного просвещения, затем они попадали в разные другие руки, некоторое время после восстановления всей системы степеней, с 1934-ого по 1937 год, были разные комитеты для разных областей науки. Есть прекрасная статья Ларисы Козловой[3] на эту тему, как раз про то, что происходит со степенями в 1920-1930-е годы. А затем, наконец, воцаряется ВАК, который следит за всем. ВАК тоже сменяет свой административный статус, он то оказывается при Совете министров, то сейчас передан Рособрнадзору, но какая-то институция существует все время. Совету на местах не доверяют присваивать степень. Вот такой структуры мы не находим ни в какой другой стране из нами охваченных. Везде за университетом признается суверенное право присваивать степень и поступать с ней так неразумно или коррумпированно, как университет захочет. В общем, ничто не мешает продать университетам свою степень. Правда, здесь есть одно маленькое «но».

То, что не было по большому счету никогда институализировано в России и в той или иной форме существует в континентальной Европе, – это абилитационные экзамены, которые не эквивалентны степеням. Иногда германскую абилитацию сравнивают с докторской, но она не похожа на докторскую ни по функциям, ни по процедуре, поскольку она дает вам право преподавать. Степень - одно, то есть свидетельство вашего интеллектуального потенциала, право на преподавание – это другая вещь. Абилитация присваивается в Германии конкретным университетам и автоматически не конвертируема – если вам разрешили преподавать в Кельне, то это не значит, что разрешат в Гейдельберге. Де-факто она обычно конвертируется, особенно если университет считается хорошим, то человек с абилитацией из него легко берется, конечно. Но, вообще говоря, это степень, которая действует только в этом университете. Французская абилитация универсальная, действует на всей территории Франции, но в ней своя хитрость: она действует фиксированное время, она действует 4 года. Если вы за 4 года не нашли работу, вы должны пересдать абилитационный экзамен. В англо-американских странах или странах, находящихся под их влиянием, нет никакого аналога абилитации в дисциплинах, не связанных с либеральными профессиями. В праве и в медицине у вас этот экзамен все-таки есть. Тем не менее, степень как таковая гораздо более беззащитна. ВАК и те, кто думал за него, изобрели гораздо более разветвленную систему контроля.

И, тем не менее, англо-американскому информанту было, в общем-то, довольно сложно объяснить, что за проблемы со степенями в России. Девальвацию степеней легче было объяснить через девальвацию школьных оценок. Вот с девальвацией школьных оценок это было понятно, потому что она там происходит, а девальвация степеней не осознавалась как большая проблема и даже вообще не ощущалась. Кто-то говорил: «нет, нет, нет. Вот в наше время 30 лет назад диссертацию было защитить гораздо проще. Вот я антрополог, я 5 месяцев просидел в поле, написал диссертацию. Сейчас от вас потребуют 24 месяца минимум. Никто не верит, что за 5 месяцев можно сделать приличную полевую работу». То есть какого-то однозначного впечатления, что степени продаются, что они не те, что раньше, ничего не стоят, им нельзя доверять, - нет. Некоторые скажут вам прямо противоположные вещи. Вот так выглядит ситуация со степенями. Вот так выглядит ситуация со статусными рынками.

Но по поводу степеней нужно сказать еще кое-что. Степени имели очень разную историю. Как мы уже говорили, идея привязать право занимать позицию к степени принадлежала не администраторам, которые пытались так управлять продуктивностью, а самим ученым. Как это происходило в Америке, очень хорошо показано в великой книге Дженкса и Рисмана «Академическая революция»[4]. Здесь возникает очень интересная тема академического найма. Процедура найма в разных странах в общих чертах похожа. Обычно ему предшествует обсуждение в органе, в котором непосредственно предстоит работать нанимаемому, потом происходит обсуждение в органе более высокого порядка, например, в Ученом Совете факультета. Названия, как вы понимаете, очень разные. Потом это обсуждает коллегиальный орган всего университета в зависимости от ранга: должности профессора чаще обсуждают, ассоциированный профессор - уже реже. И где-то между этими тремя уровнями выносят окончательное решение. Конкретные полномочия распределяются по-разному. В 1920-е СССР – это пример предельного демократизма, где решение низшего уровня практически окончательное. И отмене не подлежит. А на противоположном полюсе находится случай французского национального научного центра (CNRS), в котором руководитель лаборатории может выразить только осторожную рекомендацию, насчет того, что он не против взять этого кандидата, но основное решение принимает соответствующая панель в Париже, которая, если считает нужным, благополучно пренебрегает рекомендациями человека в подразделении, в которое найм происходит. Руководитель не решает, с кем ему работать, коллеги – тем более. Французская система вообще в целом сверхцентрализированная в этом плане, гораздо более, чем российская. И там эти окончательные решения перенесены с низового уровня как можно выше. Но в целом тут одна логика.

Гораздо более различаются неформальные механизмы, по которым ищется работа и по которым эта работа находится. Кое-где работают неформальные связи. То есть кое-где информация рассылается по сетям. Везде есть, добавлю, формальное требование эту информацию разослать. Но неформально кое-где – в России, в первую очередь - существует такой же строгий запрет на то, чтобы приходить на конкурс, если вас не звал руководитель кафедры или сектор в Академии Наук. В нескольких интервью всплывала тема – мои коллеги и я несколько раз слышали, как люди возмущались тем, что кто-то с улицы брал и приходил: «Ну что это такое? Ну да, конкурс, конечно, объявили, открытый конкурс, но понятно же, что руководитель в секторе знает, с кем он хочет работать. Что за человек с улицы приходит, да еще у него хороший список публикаций, ему надо как-то отказывать, а непонятно как. Невоспитанность-то какая!» Кое-где эти неформальные механизмы работают как дополнительные по отношению к открытому конкурсу. Скажем – история из британского интервью - не очень хороший университет боится, что конкурс совсем не состоится, и поэтому закроют профессорскую позицию. И тогда они специально подговаривают прислать им каких-то своих людей по знакомству, чтобы хоть кто-нибудь да был. Но надеются, что придет и на open call некоторое количество заявок, и там будут получше кандидаты, чем те, которые могут по знакомству появиться. Информанты из лидирующих, особенно англо-американских университетов, но и германских тоже, сходились на том, что здесь патронаж практически не работает. По крайней мере, если 30 лет назад звонки по старым друзьям еще как-то практиковались, то сейчас это что-то, что совсем не типично. Очень критически настроенные сотрудники низшей категории университетов, которые много плохого говорили про Кембридж, про Гарвард, тем не менее, в общем, подтверждали эту картину. Никто не говорил, что процедура найма каким-то образом сильно перекошена.

Основной элемент этой системы, особенно чувствительный в англо-американском университете, - это то, что главным активом при устройстве на работу во всех этих обсуждениях являются ваши академические достижения. С 1958 года, когда вышла книга Каплова и Макги[5] об академических рынках, обычное дело в соответствующих областях социологии - подмечать вопиющее несоответствие. Практически все исследователи в области социальных наук преподают в университетах. И, главное, обязаны в Университете преподавать и еще заниматься администрированием. Берут их туда за исследовательские заслуги. В результате университетам приходится расхлебывать кашу, связанную с тем, что они нанимают звезд, но эти звезды капризные и плевать хотели на своих коллег, университетское начальство и студентов. У них случаются приступы вдохновения - и тогда они не приходят на лекции. Там есть прекрасные цитаты: какая-то звезда поставила неудовлетворительные оценки по физике всему курсу, потому что ни одно решение задачи не было гениальным. «Ну да. Все верно, это по учебнику, но где проблеск мысли?! В вашем возрасте, молодые люди, мы писали уже статьи, за которые давали Нобелевские премии». Это обычная история с такого рода людьми. В любом университете, говорят американские социологи тех времен, есть скрытый конфликт между двумя группами: cosmopolitans and locals – пришлыми и местными. Пришлые опираются на дисциплинарные авторитеты и на то, что у них очень крутые публикации, они очень известны, у них есть профессиональная репутация. А местные говорят, что они служат в этом учреждении всю жизнь, что они полезны этому учреждению. Что они работают в администрации, они тянут все на себе. А тут приходят эти люди и получают продвижение быстрее, чем они. Эти две группы конфликтуют, и, в общем, конфликт в какой-то степени никуда не делся. Но с тех пор, как началась академическая революция в американском высшем образовании, условно, поздние 1860-е, точно уже 1870-е, баланс власти все время смещается в сторону академических достижений.

Все это произошло без малейшего вмешательства со стороны государства, любого государственного управленца или любого централизованного вмешательства вообще, потому что, конечно, университет никак в государственную образовательную систему не вписан. В начале периода академической революции, в 1860-х, университетом управляет местный попечительский совет. Через него университет связан с какой-то локальной общиной или субкультурой. Афроамериканцы из бывших рабовладельческих штатов, девушки-католички с северо-запада – вот типичная клиентура для колледжа, которая потом преобразуется в университет. Там есть попечительский совет из местных крупных фигур, которые выбирают президента, президент нанимает преподавателей. Преподаватели - не более, чем наемная сила, нужны для того, чтобы читать лекции по данному им попечительским советом учебнику, они даже от учебника отступать не могут. Нормальная картина еще для 1850-ого года. Потом возникают исследовательские университеты, потом почему-то президенты и попечительские советы выпускают из своих рук власть, и всем начинают заправлять пришлые люди со степенями, полученными в других университетах, и слово им поперек не скажи. Почему это происходит с организационной точки зрения – загадка. Потому что обычно принято считать, что внутри бюрократической организации подразделение по своей воле власть из рук не выпускает.

Два объяснения, которые берутся из Дженкса и Рисмана и позднейшей книги Пола Стара «Социальная трансформация американской медицины»[6], указывают на два обстоятельства. Первое - появление общенационального рынка труда, по которому движется рабочая сила, и ситуация, когда эта сила становится гораздо более мобильной, а ключевым ресурсом для нее становится общенациональное унифицированное образование. Когда-то, еще в начале XIX века, тот, кто идет в локальный колледж, знает, что проведет всю жизнь в этой общине. Читать книги, которые читают на восточном побережье, приобщаться к культуре проклятых янки, если вы сами не проклятые янки, совершенно не нужно. 50 лет спустя ситуация изменилась. Теперь, даже если вы в Скалистых горах родились, вам с этими янки нужно жить, нужно работать, нужно готовиться стать одним из них, нужно готовиться поехать туда, и поэтому нужны люди оттуда, которые приобщат вас к той же общенациональной культуре. И поэтому лидирующие общенациональные университеты переживают бум спроса на своих выпускников. Все хотят, чтобы кто-то сначала из хорошего колледжа, а потом хорошего исследовательского университета их чему-то научил.

Второй процесс, происходящий одновременно с первым, - это изменение патронажного финансирования науки. Теперь появляются большие гранты для graduate schools и для проведения исследований, в университетах типа Джонса Хопкинса, которые раздают олигархи. И эти олигархи делают позиции в своих университетах престижнее, богаче, гораздо легче с точки зрения преподавательских нагрузок, и все хотят попасть именно на такую позицию. Это такой пик карьеры. И теперь все знают, какие университеты лидирующие, и это те самые университеты, которые где-то там на Востоке или Среднем Западе понастроили люди вроде Рокфеллера. Изменение баланса власти в университете, когда большой профессор может унести такой большой грант, что университет потеряет ощутимую часть своего бюджета, приводит к тому, что прежние локалистские группы одна за другой теряют свое влияние. Но когда эти новые пришлые борются со старыми и местными, они вынуждены опираться на формальные достижения как на легко транслируемые, универсальные символы своего академического статуса. Первое время так работают степени, и до сих пор в Америке происхождение степени гораздо важнее, чем в большей части Европы. Есть многочисленные исследования, которые показывают, насколько, на самом деле, в Америке важна степень. Начиная с работы Дайаны Крейн 1960-х[7] и до последних работ на эту тему Вола Барриса[8] 2004 года показывалось, что, по крайней мере, в социальных науках, то, из какого университета ваша степень, всю вашу жизнь гораздо важнее, чем то, сколько вы публикуетесь и как много вас цитируют. Есть выбросы, признанные звезды. Но, как правило, никакого отклонения от этого паттерна не происходит. Вы можете окончить Гарвард и не публиковаться, вас все равно возьмут в Принстон. Потому что вы из Гарварда. Брать людей из Academic Siberia никто не хочет, это не круто.

Таким образом, именно группа академических космополитов отстаивает важность степеней. Она выигрывает у местных колледжей, она производит культ публикаций и она настаивает на том, чтобы публикации считались, потому что таким образом она отстаивает свои позиции в столкновениях с теми университетами местными, которые совсем несчастливы, но делать им нечего. Отчасти космополитов поддерживает правительство. Но это меньшая сила. На самом деле побеждает коалиция «невидимых колледжей»: ученых, просвещенных олигархов, и секторов публики, которые очень хотят, чтобы их учили самому модному, самому современному, принесенному с восточного побережья, а то и вообще европейскому. Это коалиция сдвигает баланс власти в университете, и такие легалистские, очень формальные символы становятся более важными для американской академии, чем были прежде. Централизованное федеральное правительство играет какую-то роль - в медицине, по крайней мере, - но сравнительно малую сравнительно с этими негосударственными коалициями. Интересный пример того, как все может произойти без вмешательства государства.

Теперь про другой тип экономического механизма, премиальный. Премии могут распределяться в соответствии с какими-то формальными достижениями во время занятия позиции или в соответствии со статусом, который имеет нанимаемый в момент устройства на работу. Здесь экономическое распределение тоже происходит через позиции внутри университета, постоянные штатные позиции, но само устройство немножко другое. Когда мы имеем дело с постоянными премиями – это премии, которые получаются при входе, как надбавка, или в ходе торговли университета с аппликантом. Интересно, что в одном отношении либеральные реформы, типа британских или французских, существенно расширили горизонт произвола для местных администраторов. И они расширили этот горизонт в том, что касалось возможности для университета торговаться с нанимаемым. Прежде университеты хотели поставить в положение, когда местный принципал, то есть местный университетский администратор не может предложить нанимаемому профессору сколько угодно денег. Они были привязаны к универсальной тарифной сетке, что госслужбы в Германии, что в Британии гражданской службы, и даже в Америке в университетах штатов делались попытки институализировать какую-то общую тарифную сетку со служащими по этому штату.

После того, как администраторы поверили в то, что академическая революция победила и университеты действительно готовы принять на работу самого лучшего ученого, руки были развязаны, и администраторам дали возможность торговаться с привлекаемыми профессорами, предлагая им большую зарплату. На самом деле торговля присутствовала всегда. Кроме денег университет давал профессору очень много. Иногда он предоставлял жилье или помогал с его поисками. Иногда обеспечивал работой супруга или супругу. Есть даже специальный английский термин для супружеского найма, когда хотят заполучить звезду, а его или ее партнера тоже нанимают, потому что так вдвоем переезжать легче. Если нельзя поднять человеку зарплату, то можно заплатить вторую зарплату в домохозяйстве. Очень распространенный способ торговли. Или часы сократить. В общем, так или иначе, можно было манипулировать. Теперь, однако, в результате реформ - что британских, что французских - свободы маневра стало гораздо больше. Во Франции есть просто два трека: один преподавательский, один исследовательский, и исследователь гораздо меньше работает со студентами. В Британии появилось 4 трека. Внутри каждого есть определенная свобода маневра, плюс трек для старшего гениального профессора совсем не ограничен сверху. То есть университет может в принципе предложить любую сумму. Раньше подобными вольностями пользовались только «древние университеты», типа Оксбриджа, теперь – все.

Кумулятивные премии – это те виды премий, которые связанны с выслугой, и они, пожалуй что, в последние десятилетия в целом теряли популярность - что среди администраторов, что среди разных групп ученых.

Но зато последний тип – возобновляемая премия - осуществил практически триумфальное шествие. Премиальные выплаты выдаются за какое-то достижение, которое имело место в предыдущий период. Прелесть с точки зрения всей правой культуры академических подозрений подобных премиальных выплат – это то, что их легче всего сделать легалистскими. Легче всего привязать эти выплаты к жестким количественным показателям, публикациям в ВАКовских журналах, показателям цитирования в базе Web of Science. Вот что-то такое, универсальное, ясное, однозначное простое, и не оставляющее никакого коридора для произвола. Нам это всем знакомо в форме ПРНД. Более распространившиеся в Британии, отчасти во Франции и в некоторых других европейских странах не индивидуальные, а корпоративные оценки, когда финансирование целого подразделения, например, лаборатории или департамента, определяется баллами, которые эта лаборатория или департамент набрали. В качестве дополнительного сюжета, еще один тренд вполне объяснимый – это повсеместная отмена tenure, потому что если вы пообещали платить зарплату нашему землекопу, который ушел наверх, чтобы он там ни накопал, то, если мы живем в мире этой правой подозрительности, мы всегда думаем, что он ничего не будет делать, если ему все равно платят. Tenure успешно отменили при Тэтчер в Великобритании и кое-где даже в американских университетах, хотя далеко не везде.

Могут ли такого рода легалистские реформы что-то изменить в продуктивности? Могут ли они хотя бы сделать то самое главное, что они обещают сделать, то есть снизить коридор произвола? Если ввести ПРНД в блогах, можно сразу собрать массу историй о том, как плохо они с этим справляются. Они практически никак с этим не справляются, в общем и целом. Вот это кусок из интервью человека из одного института в Петербурге, он рассказывает о том, как он потерял там работу, то есть о том, как начался скандал, который привел в итоге к его увольнению с работы:

Р. И они начали выстраивать вот эти самые условия этих четырёх букв под себя. Объясню как. Ну, например, и у меня и у Х огромное количество докладов и конференций. В том числе, международных. Они срезают – учитывается не более двух конференций за два года или четыре конференции за два года. Отрезав нам оплату за все остальные. Причем я же на международных конференциях, конгрессах бываю минимум три раза в год. Там, за рубежом. Не считая здесь так называемых международных. Теперь издания. У Х полно книг, у меня гораздо меньше, но у меня книги. Но они издаются в Y. Они принимают решение – «только под эгидой института Z». Всё остальное – не считать. Все мои монографии летят – они не считаются, все монографии X летят – они не считаются.

И:- Только под эгидой института? Не может быть.

Р:- Нет, чтобы был институт Z в заголовке. А они там, может быть, одну или две книжки издавали. Одну или две.

И:- А если это Cambridge University Press?

Р:- Это не считается, что вы! Ну зачем? Это никуда не годится. Вот, по-моему, одна книга под их эгидой. Небольшая глава. Вот это считается. Да! Вот! Вот с грифом института, это считается.

Началось все с расчетов показателей результативности научной деятельности. ПРНД оставляет некоторую свободу маневра для института: можно было перевзвешивать баллы. В этом институте было решено, что в ПРНД входит не более фиксированного числа конференций. А потом - что учитываются только книги, которые изданы под грифом этого института, а все остальные научными книгами не считаются. Человек опубликовал в тот момент статью в Cambridge University Press, в одном из хэндбуков,. Статья, разумеется, не считалась. Кембридж не считался в этом институте, потому что комиссия по надбавкам решила иначе. Свобода маневра, которая оставалась в руках администрации, не особенно сократилась. Но самая большая ирония во всей этой истории заключается в том, что на самом деле происходило, судя по другим интервью, которые там удалось собрать, следующее. В этом отрывке, который, надеюсь, из первых рядов хотя бы можно разобрать, упоминается некий Х, дважды информант ссылается на некого Х, которого уволили вместе с ним. Так вот, на самом деле целью этих пересчетов было не ущемить Кембриджское издательство, а уволить Х, потому что Х, по искреннему убеждению подавляющего большинства сотрудников института, - заядлый графоман, и, что самое ужасное, настолько плодотворно действует, что выпускает по 7-8 монографий в год. Пересчет премий по ПРНД обозначал бы, что он оберет весь институт, получив 75% премиальных. Большая часть людей в университете уверены, что эти монографии имеют крайне сомнительное качество. И что, безусловно, ему в этом институте не место. Однако нет никакого способа доказать, что доктор наук и автор 8 монографий в год – маньяк, в этой легалистской системе доказывания. И все, что можно сделать, чтобы от него избавиться, – это перекосить ПРНД так, чтобы его все-таки уволить. Именно это делается в институте. Однако есть некоторое количество случайных жертв. В том числе - профессор, которому принадлежит это интервью. Который обнаруживает, что он сопутствует Х в этой трагической истории, его в результате тоже опускают до несоответствия статусу главного научного сотрудника, он в аффекте выступает против администрации, администрация чувствует, что кто-то выступает против нее, все заканчивается громкими увольнениями, которые широко обсуждаются и портят жизнь всем вовлеченным. И легалистская реформа такого рода не сужает, как мы видим, коридор произвола, а отбирает те формы этого самого произвола, которые производят максимум сопутствующих негативных эффектов.

А вот случай произвола, который взят на этот раз из британского кейса. Что такое RAE? The Research Assessment Exercise, иногда он менял свое название. С 1986-ого года департамент посылает блок работ своих сотрудников, каждый сотрудник посылает по 4 статьи или монографии, не больше, но и не меньше. Эти статьи или монографии отправляются в Лондон, в Лондоне собирается комиссия. Членов комиссии утверждает какой-то правительственный чиновник, который выбирает из людей, делегированных профессиональными ассоциациями, и эти люди, примерно 20 человек, читают все эти тексты. Они не оценивают качество журнала или издательства, они читают эти статьи и книги и ранжируют их, как требует от них инструкция, не на основании относительного качества, то есть это верхние 5%, это нижние 5%, а на основании абсолютного качества, которое, правда, в своем роде тоже оказываются относительным. Статьи, лидирующие в мировом отношении, – это категория 4. А категория 3 - ведущие, важные в мировом отношении, оказывающие важное международное влияние. Категория 2 – состязательные (competitive), конкурентоспособные на мировом уровне. Категория 1 – конкурентоспособные на национальном уровне. Категория 0 – ни на что не способные. Потом оценки по департаменту соединяются, потом на их основании высчитывается средняя, потом на основании этого среднего распределяется 27% бюджета, который вообще получают университеты, то есть очень большая сумма денег. Эксперты RAE в этот момент ничем не связаны. Эксперты RAE могут выставить совершенно любые оценки. Коридор произвола оставлен предельно широким. Одна из вещей, которую мы пытались разгадать в Англии, разыскать в Англии, - это какие-то крупные инциденты. Потому что когда мы прочитали про RAE, почему-то картина, которая нарисовалась в нашей голове, явно была написана российскими красками. Мы представляли себе, как соответствующий чиновник в министерстве продает места в RAE за крупные суммы денег, позволяющие ему построить хороший загородный дом где-нибудь в Уэльсе. А потом эксперты в RAE за меньшую сумму денег, но все-таки еще значительную, продают баллы. 2000 фунтов стерлингов - интернационально-конкурентная работа, 5 000 фунтов стерлингов - ведущая в мировом масштабе работа. Мы допускали, что картина могла быть не такой грубой, а гораздо более мягкой, но все равно каждый университет пытается делегировать своих людей в RAE. Каждый университет хочет, чтобы эти люди продвинули его, а если там нет их людей, они договариваются с теми людьми, которые там все-таки есть, и как-то патронажно это запускают. Интересно, что это не только российская история. Если брать общенациональный патронаж на уровне общенациональных комиссий, французская выглядит совершенно так же.

И, тем не менее, мы не раскопали ни одного большого инцидента, который был бы связан с социологией. Возможно, они есть в других дисциплинах, но социология - это прототип дисциплины с очень низким внутренним консенсусом. Социологи никогда не договариваются о том, что такое хорошая работа. 90% из них уверены, что 90% всех остальных пишут абсолютную чушь все время. При этом они как-то умудрялись выставлять оценки, которые принимались как легитимные. Было абсолютно непонятно, как они этого добивались. И было совершенно непонятно, почему никто не хочет дачу в Уэльсе. Мы, я боюсь, совершенно неприлично к ним приставали с вопросами о том, неужели не было ни одного скандала, неужели никого ни в чем не заподозрили. Какие-то там инциденты были, например, кто-то решил, что их статьи не читали в этом проклятом RAE. Потому что она вернулась с нераспечатанными страницами, но такого, чтобы, скажем, гениальная статья, по оценке значительной части сообщества была оценена в 0, почему-то там не случалось.

Дата добавления: 2015-05-29