Л. Лытаев 3 страница

Майк в этой песне создал новую энциклопедию русской жизни), Петрушевская ответила отказом, присовокупив: «Он был самым лучшим».

Я не раз беседовал о Михаиле с БГ. Однажды на радио Борис разговорился очень интересно в том смысле, что провинции Майк дал больше всех, и именно его песни совершили переворот в умах тамошних рокеров. Всем этим дотоле безвестным мастерам уезд­ных российских городов N Майк дал возможность поверить в се­бя. Его романтическая окрыленность и вера в то, что все рокеры - люди одного круга, вдохновляла наших доморощенных гуру из Бобруйска и позволяла им чувствовать себя почти вровень с Лу Ридом, Бобом Диланом и Марком Воланом. «Поэтому, - заклю­чил Борис, - песни Майка были главнее моих, скажем, для ураль­ских рок-н-рольщиков».

И на дорожку последняя смешная история. Ее рассказал Бори­су Юра Шевчук. После похорон Майка, во время плавного пере­хода от атмосферы скорби к вопиющему празднованию (вполне в стиле новоорлеанских ритуальных мистерий с танцами на улицах) ДДТешники с друзьями оказались посреди Невы на пароходе. Когда судно поравнялось с «Крестами»(старейшая петербургская тюрьма), Юра бросился в воду, чтобы организовать побег всем несправедливо осужденным узникам. День был прохладный, вода в Неве холодной, и Юрий почувствовал, что тонет. Но в самый последний момент, когда он уже шел ко дну, откуда-то сверху его ухватила крепкая длань, и он услышал повелительный голос Май­ка: «Тебе еще рано помирать».

Действительно, наш друг был маленьким, но сильным челове­ком. Я за него спокоен.

Василий Соловьев

ЧАСТЬ МИРА, КОТОРОГО НЕТ

27-го августа 1991 года в Ленинграде умер Майк Науменко, один из главных людей питерского рок-андерграунда, лидер груп­пы «Зоопарк». Сейчас уже сложно объяснять, кто был этот чело век - если есть еще кому, если кому-то еще могут пригодиться эти объяснения. Без горькой нотки, с прохладцей: если кому-то это нужно. Потому что прослушать Майка - это все равно что пере-листнуть старые брежневские газеты: настолько этот человек внутри тогдашнего времени. Но кому нужны вчерашние газеты? И все-таки здесь что-то не так.

Потому что, помнится, я презирал газету «Правда» и любил

Майка. И это есть точка отсчета.

Ныне река Забвенья переживает свой разлив. Не нам гадать, что, бывшее нам вином и хлебом, подберет внимательный пото­мок, не нам гадать, когда случится отлив, и что останется лежать на песке, а что будет всосано в себя поднявшимся илом, и найдут­ся ли хранители, пока же нынешний культурный процесс можно описать так: Лета Поглощающая воистину ненасытна. И тут уж не до Майка, это точно. И тем более не до разглядывания старинных фотографий. И все-таки...

Попробуем плюнуть на эпоху, выйти из ее потока; попробуем вглядеться в одно человеческое лицо: в песнях Майка таится что-то очень интересное, что-то живое, тонкое, неявное. И добраться до этого прямо-таки жизненно необходимо. Как выплыть из Леты и ступить твердой ногой на твердую землю.

Смерть Майка укладывается в классическую формулу подо­бных смертей: Майк умер вовремя.

Каждому поколению суждено пережить свой век, свой миф; думаю, люди с декабристскими умами после 1825-го года пред­ставляли из себя не менее грустное зрелище, чем замолчавший на исходе 80-х Майк, скрывшийся за стеклами темных очков.

Здесь можно писать о многом; о том, что любая прививка ев­ропеизма, полученная от Байрона ли, от Гете или от Мика Джаг-гера, неизбежно ставит особую русскую печать «лишнего челове­ка», превращая не в меру отзывчивого славянина в «европейца в русских снегах». И не так важно: бюстик Наполеона на письмен­ном столе или плакат Марка Болана на стене котельной.

Года с 86-го новых песен от Майка не шло, группа худо-бедно влачила гастрольное существование и жива была золотым запа­сом старых хитов, позади остались рок-альбомы, одни из первых в нашей стране, позади остались призы на питерских рок-фести­валях, квартирные концерты, все, что кипело в Питере 80-х, коро­че позади остался ленинградский миф. И наверное, петь стало не­кому и незачем. Майк остался один, без слушателя, на ничейной земле.

Что происходило с ним на этой ничейной земле - об этом я лишь догадываюсь, и об этом я буду молчать.

Есть один факт: как творческая единица он не пережил свое­го времени.

Да и как его пережить, когда даже на уровне своих текстов Майк бессилен вырваться из времени: он постоянно смотрит на часы. Вот его песни: слепок дня или ночи, портрет ночной депрес­сии или утреннего кайфа, описание гастрольного вояжа или поез-

дки в пригород, рок-н-ролльный отчет о несчастной любви. Даже слово «описание» не годится: просто Ночь, Утро, Лето, Приго­родный Блюз. Песни так и начинаются: «я проснулся днем, оде­тым в кресле», «сегодня ночью где-то около трех часов», «я пос­мотрел на часы: было восемь-ноль-одна», с указания точного вре­мени.

Собственно, песни Майка - это вырванные из времени куски его, живого мяса.

И смерть свою он так бы и спел: «Август, Двадцать Седьмое, я вдруг почувствовал себя крайне странно..».

Когда в начале гласности из андерграунда на свет торжествен­но явились «рокеры всея Руси», Майка нигде не было видно. «Зо­опарк» не попал в ту обойму, которую условились называть «рок в СССР». Возможно, это неточность моего сознания, но Майка не было. Поставить свои песни на устойчивую коммерческую ногу Майк не смог (не захотел). В период разъездов группа так и не по­бывала ТАМ. Невозможно представить себе Майка, преуспеваю­щим в мире шоу-бизнеса. Карьера, как таковая, в любой области, включая музыкальную - это уже не Майк. Выражусь языком по­литической экономии, которую Майк наверняка проходил: «Нали­цо абсолютное противоречие между интимно-частным характе­ром деятельности Майка и внелично-анонимным характером поп-индустрии».

Я знаю, что это такое: это когда приносишь рукопись в изда­тельство, ее пролистывают, о чем-то спрашивают, а тебе хочется провалиться сквозь землю. Почему так? Тут я вспомнил слова их менеджера Севы Грача, сказанные после выхода альбома «Белая полоса»: «На «Мелодии» мы больше не будем записываться - об­становка нерабочая: ни покурить, ни матом ругнуться».

Это к вопросу о соотношении поп-индустрии и ленинградско­го мифа, то есть «нормальной жизни», как сказал другой пред­ставитель питерского андерграунда. Да, я хочу вспоминать то, что я любил.

И интонация, самый приспособленный для хранения времени сосуд, не дает трещин.

Я даже не знаю, как назвать то, что делал Майк со своим го­лосом: слегка ломал его, чуть гнусавил, обильно добавлял носо­вые звуки, и эта «ложноклассическая» интонация словно слегка защищала его от чего-то чуждого, чужого, внешнего; она словно ставила какие-то эфемерные, толщиной в папиросную бумагу за­слоны между Майком и окружающим миром, столь тесно обсту­павшим обидчивого Майка. Воссоздавая в себе эту интонацию, я

тут же вспоминаю этот непереводимый на язык кайф майковских песен: немного самоиронии, немного брезгливости относительно невзрачных, замызганных и абсолютно фатальных пивных ларь­ков, и, конечно, особые ленинградские понты жителя прекрасно­го города, какая-то последняя капля воспоминания об открытой всем морям имперской столице - жителя, понуро и в то же время чуть презрительно бредущего по разбитым мостовым и созерцаю­щего увечных атлантов и отколотые кариатиды.

Этакий позднеленинградский коктейль из легкого отчаяния и легкой бравады.

На Башлачевском Мемориале, в Москве на исходе 88-го (го­воря о Майке всегда нужно держать в уме точное время), Майк пел свой «Блюз де Моску». Там есть строчки: «И барышни в сто­лице милы, но не для нас. Они не любят звезд панк-рока, идут в сплошной отказ».

Майк верно почувствовал, что этот понт уже не годится, стади­он его не примет, не поймет: какие к чертям «звезды панк- рока» в Москве-88, где и так «панк-рока» хоть отбавляй, и Майк спел как-то по-другому, не помню.

Это была одна маленькая, но наглядная клеточка того организ­ма песен, который разрушало время. На этом участке стало видно всесильного Разрушителя, который именно так, строка за стро­кой, шаг за шагом, рушит статуи, вычеркивает слова из песен, уничтожает сами песни. И видимо, к 91-му году от Майка не ос­талось ничего.

Ничего, что бы он смог спеть с убеждением: это мое, пошли вон, дураки. Похоже, его не трогали свои старые песни. Но что са­мое интересное: это лишь мнение автора, потому что что-то все-таки осталось.

Остаться могут вещи, сделанные вопреки времени, то, о чем говорят: это еще и внукам нашим послужит.

Такая вещь делается добрыми умелыми руками, и время ее не тронет, долго не тронет. И, кажется, у Майка они есть.

Хотя, конечно, у группы «Роллинг Стоунз» их значительно больше. Но сами они чуть дальше.

Начать надо с того, что мне кажется главным: Майк не был ар­тистом.

Назвать его артистом музыкального жанра как-то и язык не поворачивается: слишком личные и обнаженные песни, слишком полное отсутствие какого-либо имиджа.

Имидж - это на современной научно-критической фене; по старому - личина, «накладная рожа». То, что стало нейтральным

описанием сценического облика артиста, в свое время имело бес­овской оттенок. Это так, к слову. Майк же артистом не был и имиджа себе не создал. А имидж как раз и есть то, что остается после физиологического исчезновения артиста, в коллективном сознании. Цой оставил после себя Героя-Воителя, БГ выпустил в мир Вестника, Кинчев дал Бунтаря, Сукачев - Взбесившегося Во­допроводчика. Майк же не оставил после себя ничего. В том и за­ключалась его уникальность, что он сумел выстоять на сцене та­ким, как есть, без «накладной рожи», спеть ни о чем и уйти в ни­куда. Был человек и прошел человек.

Что от него осталось? - конечно, пластинки, которые печата­ют и будут печатать, несколько кадров из фильма «Йа-ха», не­сколько шедевров локального значения, сдержанные интервью -их не сравнить с искусной прозой ритора БГ или полетами фан­таста Курехина - достаточно ли всего этого, чтобы остаться в кол­лективной памяти?

Что бы не говорили про то, что человек наедине с собой и с друзьями - это одно, а на сцене - все-таки что-то другое, случай Майка как раз тот случай, когда артист и человек совпадали. За то и давали призы на фестивалях «за зрительские симпатии», за то и любили Майка - достаточно перечитать тогдашнюю рок-прессу.

Лирический герой песен Майка - сам Майк, его прямая речь, его жалобы,улытье, претензии, победы, поражения, поза... (в отли­чие от некоего «символа человека» БГ).

Да, вместо имиджа была поза, неловко прикрывающая какую-то рану, поза, насквозь просматриваемая: поза неудачника и поз­днего аристократа («от портвейна» - можно добавить), разочаро­ванного, усталого, разбитого настолько, насколько может быть разочарован Холден Колфилд, в тридцать лет не изменивший сво­им дурацким мечтам и за решением вопроса: «почему же мир ху­же меня?» так и не повзрослевший.

Если БГ - это умный и светлый ребенок из ниоткуда, то Майк большой обиженный городской ребенок, которому не купили иг­рушку, машинку, грубо взяв за руку и отведя от сверкающей вит­рины.

Но воспоминание об этой «витрине», запрятанное глубоко -глубоко, в лучших его вещах оживало: отстранением, что ли от ок­ружающего, или какой-то спрятанной в себе улыбкой, я не знаю.

Сначала были «Все братья - сестры»- 78, альбом совместный с БГ. Фотография Билли Усова запечатлела их втроем в обнимку: Майка, Боба и желтый однотомник Дилана - «Кастальский Ключ». Откуда-то отсюда начинает завязываться вся смысловая

материя питерского рока. Боб Дилан, Великий Акын Соединен­ных Штатов, предложил чудесные тексты - высокий рок-хаос, так можно обозначить то новое состояние мира, которое есть эти тек­сты.

Итак, молодой рок-переводчик Дилана в эпоху расцвета Импе­рии Зла (очень бардачной). Конечно, это задача для рок- музы­канта, потому что рок-перевод делается не с бумаги на бумагу, а с голоса на голос, с кассеты на кассету, на бумаге рок- смыслы невозможно перевести.

А что петь в эпоху Империи? Конечно, портвейн, девочек, личные суицидальные наклонности, дымящуюся сигарету или па­пиросу. С Империей ничего не случится, и пусть ее описывают за­езжие французские путешественники, для коих она представляет этнографический интерес. Для нас интереснее что-то другое. На­пример: ввести солнце молодежной революции в русский язык, что-то изменив в его составе, и дать новые по духу песни, которых на русском еще не было.

Остановлюсь на одном из майковских шедевров с этого альбо­ма - «Детке». Песенка, как ей и полагается, проста до безобразия: рок-герой, а именно сам Майк, ибо без подстановки на место рок-героя вечно жалующейся личности самого Майка песня рискует остаться без главной изюминки, провожает до двери девушку, на­кидывая ей на плечи «свой старый макинтош»:

Я спел тебе все песни, которые я знал,

И вот пою последнюю, про то, что кончен бал,

Про то, что одному быть плохо, что лучше быть вдвоем,

Но я разбит и слаб, и я мечтаю об одном...

О чем - попробуй, угадай -

О, ты права, чтоб ты сказала мне: прощай, детка, прощай...

Для меня это замечательное создание на тему «Жизнь есть Ил­люзия», одно из самых легких и прозрачных воплощений Майи в мире советского рок-н-ролла. В песне нет интеллектуальных хо­дов, и, упаси Господи, никаких буддистко-кришнаитских цитат, но почему-то именно это индуистское понятие - Майя, Великая Ил­люзия, просится на язык. Песня невесома: только легкая дымка вечерней печали, закатные краски каменного города - пусть в прихожую смотрит окно - исчезающие очертания сотканных из питерской измороси героев- протагонистов, последняя суета про­щания, возможно, два пустых стакана с краснотцой на дне.

В те годы жаловались на туманность БГ. Майк другой, вполне

ясный и отчетливый, мир его вещественен, в нем нет никаких сверхсмыслов, никаких переносных значений, символов, аллего­рий, разве что он вдруг поворачивается к тебе такой своей гранью, что ты чувствуешь словно какую-то нереальность, стран­ность этой вполне твоей, до боли знакомой реальности... Эти счас­тливые минуты в майковском роке очень редки, но они есть, и де­ло здесь не в языковых ходах, а в каком-то особом отстранении Майка от всей своей бытовухи, от самого себя...

И это отстранение на что-то намекает, на неокончательность «мира, данного нам в ощущениях»...

Конечно, не только Дилан. Традиция блюзов и рок-н-роллов, акустика «Роллинг Стоунз» периода «Банкета Нищих», Марк Бо-лан и группа «Ти Рекс», урбанистические ритмы Лу Рида - все это источники вдохновения группы «Зоопарк», и генезис Майка надо искать в традиции, внутри которой он честно отслужил.

В те славные для питерского рока дни они шли параллельно: БГ и Майк. Делая шаг вверх, к воздушным замкам «Аквариума», Майк всегда гнал лажу - равно как и БГ, спускаясь в пропущен­ный сквозь его рок-н-ролльные символы хаос, никогда не дотяги­вал до майковской трезвости восприятия. Достаточно сравнить антифеминистические вещи БГ с майковской «Дрянью» - абсо­лютным андерграундным шедевром. То есть все, что надо: горечь, злоба, пощечина и любовь. При этом у него есть целый ряд песен с чудовищным процентом безвкусицы, как у какого-нибудь сим­волиста третьего ряда: какая-то «слепая колдуньям, которая учит летать», какие-то «золотые львы, стоящие на границе между мной и тобой», все это похоже на засахаренное варенье. Настоящая ли­рика Майка была вот где:

Ты спишь с моим басистом и играешь в бридж с его женой,

Я все прощу ему, но скажи, что мне делать с тобой...

В какой-то мере эта строка «ты спишь с моим басистом» -квинтэссенция майковской лирики. Мне рассказывали, что на концерте в городе Челябинске группа женщин, отслушавши пе­сенку, стала прорываться к музыкантам громить аппаратуру с криками «сам ты дрянь».

Интересно, о чем таком пел Орфей, что его растерзали взбе­шенные вакханки?

В ленинградском роке Майк заложил славную и добрую анти-фемистическую традицию (следом - «Кино», «Аквариум», «Странные Игры»). И в иные минуты что-нибудь вроде «ты дрянь, ты продала мою гитару и купила себе пальто» радует куда больше, чем «я вас любил, любовь еще быть может..». Первое как-то ро-

днее. Да и кто из стариков-литераторов мог так емко, без метафо­рических спекуляций, положившись на две вещи - пальто и гитара - выразить суть противостояния Инь и Ян? Некого рядом поста­вить...

Однажды в период сексуально-депрессивного психоза я нажал кнопочку «Плэй» и попал на «Сладкую N». Вот настоящий баль­зам!

Все пишут о том, что наш рок держался в первую очередь на текстах, но в самих песнях не принято искать смысл; кажется, это дурной тон.

Потому что качество песен в чем-то другом. Советский рок исключение. Отнимите у Мамонова его белогорячечную филоло­гию, его «крым - мрык- ырмк» - что от него останется, кроме двух-трех душераздирающих гримас?

И тот факт, что наш рок не смог выжить, как «только музы­ка», в эпоху исчезновения всех смыслов или идей есть лишь дока­зательство того, что в этом жанре англоманов и алкоголиков не­устранимо присутствовал рудимент все того же российского ин­теллигентского сознания.

Рожденный как что-то принципиально другое по отношению к Владимиру Ленскому и Льву Толстому, советский рок так и не смог перемахнуть через старые смыслы - смыслы многовековой культуры и окопаться на новых рубежах. То есть, смог, конечно, но все прорывы были случайны. Майк не из тех людей, которые оставили после себя сложносимволическое толкование мира. И все же несколько волнующих меня задвижек есть в его песенках. Сам Майк строго настаивал на том, что его рок-н-ролл - это отгяг для слушателя, развлекуха. Но, думаю, это понимание чересчур идеальное. На самом деле тут есть что продумывать: на скучный трактат.

Поэтику лучших майковских песен можно определить резко и точно: это проза, спетая в жанре рок.

«Я встаю и подхожу к открытому окну, тем самым вызывая на войну весь мир», - (я намеренно опустил рифму) что это, если не хорошая прозаическая строка, т.е. отчетливые крупицы бытия, попавшие в сферу пристального глаза.

В связи с Майком приходит на ум Джек Керуак, признанный вождь поколения битников - так же, как и Майк, обделенный во­ображением, но обладающий острым глазом и умеющий быть честным и искренним человек, очень близкий по духу Майку (и любимый его писатель), хотя, конечно, развернувшийся куда мощнее и шире.

Его знаменитый роман «На дороге» - это некий Кусок Жизни, прикинувшийся литературой; сумасшедшее ощущение новизны всего, что есть в романе, от самого путешествия героя до какой-нибудь брезентовой сумки или мексиканских говнодавов, похожих на ананасные корочки, снимает момент словесности романа: сло­ва только вспомогательны. Каждая деталь заряжена чем-то осо­бенным, потому что она прожита, и вопрос «как сделан роман» просто снимается.

Сквозь страницы проглядывает сама натура, которую автор и положил на лист в сыром виде, потому что жизнь для него куда важнее того, что может дать воображение или работа со словом. У Майка в том же сыром виде кладутся в песню самые дурац­кие подробности рокерского житья-бытья: и медленно за каждой песней вырастает посторонняя для тебя жизнь: Кто выпил все пиво, что было в моем доме? Растафара.

Кто съел весь мой завтрак, не сказав мне спасибо? Натти Дредда.

Здесь самое важное - точность; это единственный критерий, единственный момент собственно поэтики. Чуть только Майк от­ступает от точности - тут же идет лажа. Слушая его, я верю, что окно было распахнуто у него в комнате, и что насморк был верю, а денег на такси не было, и хреново было, как никогда, и, конеч­но, «как бы я хотел, чтобы ты была здесь». Но что бывает тогда, когда вещи перестают ощущаться первыми, когда от них отлетает дух новизны, и ты оказываешься посреди какой-то свалки? Когда все, что пело само, вдруг утратило голоса, и все милые подробнос­ти кажутся мертвым грузом?

Я прослушал залпом все пять альбомов Майка и мне стало страшно: как наглядно изначальное светлое ядро обрастает посто­ронними ракушками, как зримо оседает тяжесть, и растрачивает­ся огонь, как нарастает лирическая лень, приблизительные сло­весные решения, как теряется изобретательность, как подводит вкус все чаще и чаще...

С какой-то плакатной наглядностью Майк явил собой нашу общую слабость по отношению ко времени. И именно Майк пер­вым из наших рокеров сошел с дистанции, потому что его вещи крепко впаяны в ТО, ушедшее время - и что оставалось ему де­лать, когда дух отлетел от его вещей, когда и портвейн стал другим, и вся предметная реальность вдруг показалась жалкой, убогой...

Застигнутые врасплох новым временем, вещи застыли в беспа­мятстве, прежде, чем осесть в лавке старьевщика...

Но так по-настоящему и не проклюнуть, не простучать верх­нюю оболочку, скорлупу вещей? (Кто сравнивал Майка с усталой птицей?)

Чтобы вволю наговориться о веселом, придется немного - о грустном.

Майк не был поэтом, рыцарем лада в схватке с хаосом наплы­вающих вещей: он не искал меру в этом хаосе и для своих песен зарисовывал ближайшее, что само просилось на аккорды. Это не­возможность «седьмого неба», отсутствие крыльев, бессилие вос­парить, бессилие уловить в строку что-то бесконечное; не просто поймать свой же потерянный и с трудом найденный сапог, но что-то такое, с далеким отблеском неба, - это и рождало такие вот не­утешительные выводы: «Все мы живем в зоопарке»...

Порой Майк устрашающе передават убогую вещность этого мира, «глупой старой лузги» да так, словно больше ничего и нет, кроме «хочется курить, но не осталось папирос».

В его песнях очень сильно звучит это трагически-обыденное сознание - сознание пожизненной приговоренности к вещам дан­ного нам мира.

Ни одного переносного значения, ни единого символа, ни од­ного шага в сторону!

БГ обладал сильной волей - отклонять то, что не подходило системе «Аквариум», что могло ее разрушить, и, конечно, мощ­ное воображение растить свой сад. Видимо, у Майка не было ни того, ни другого: только искренность, только открытая душа, в ко­торую с болью, цепляясь за нее всеми острыми углами, входил разный мир.

Тотальная невозможность того, что в дзэн называют «отбором и выбором»!

Прослушавши всего Майка, руководствуясь хронологией, яс­но видно, как этот внешний чужой мир обступает его, не дает про­хода. Майк был самым плохим дзэн-буддистом в пространстве ан­деграунд-культуры. Его песенки - это сплошные и безнадежные попытки освободиться от привязанностей («Дрянь»), выжить с от­крытой душой в мире острых углов и обступающих лиц, усколь­знуть от этого подступающего к горлу не - Я, впрыскивающего в кровь адреналин (им самим все это описано в лучшем виде).

Слушая его, понимаешь: отказываясь бороться с повер­хностью вещей, мы попадаем под их власть - власть гиперреалис­тического кошмара. Отказываясь от того, что брезжит, мы все больше влипаем в вещи, придвигаемся к ним, привязываемся.

И с каждым криком души: «Оставьте меня в покое!» - этот

мир все ближе и ближе к нам подступает.

«Но только это еще не все» (БГ).

Майк был самым плохим дзэн-буддистом, но дзэн-буддистом.

Недаром же он написал едкую сатиру на новоявленных гуру -учителей дзэнской мудрости - и на их штучки.

Попробую это осмыслить: в его песнях нет ничего, кроме ве­щей и фактов жизни - и полное отсутствие «отбора и выбора», то есть авторской воли внутри него, равно как и неспособность к ме­тафизическим спекуляциям.

Но ведь это как раз и есть то, что кует на своих скрижалях дзэн: «устраните отбор и выбор», и «дайте вещи сказать за себя».

«У художника нет права выбора», - размышлял Рильке над стихом Бодлера «Падаль».

«Сосна зеленая, а снег белый; заяц прыгает, а ворона летает», говорит дзэн-монах, а во рту дымится сигарета, и кто-то пропове­дует дзэн и денег на такси не хватит все равно, и как бы я хотел, чтобы ты была здесь, и зад торчит из порванной штанины и хочет­ся курить, но не осталось папирос...

Такое вот уносящее в дальние дали, к херам собачьим, в чис­тые области Ничто, прочь летящее попурри питерских заморочек. Не так ли дзэн-буддист расчищает дорогу к Свету?

«Отбор? Выбор? - Взгляни на матерчатый барабан, висящий на стене» Попробуем-ка переадресовать Майку вопрос дзэнского неофита: «Учитель, какое явление можно можно назвать самым удивительным?»

Я сижу в сортире и читаю «Роллинг Стоун». Для тех, кто не знает: «Роллинг Стоун» - это американский журнал про рокеров с цветными картинками.

Открой бутылку - треснем зелье,

Необходимо ликвидировать похмелье,

Иначе будет тяжело прожить этот день.

Кто не чувствует здесь холод научной фактичности дзэн, ана­литическую сухость дзэн-буддиста? Так я понимаю то, что назы­ваю Отстраненностью Майка.

Наталья Науменко

ОТЕЛЬ ПОД НАЗВАНИЕМ «БРАК»

Год назад я бы не поверила, что меня можно уговорить писать о Майке воспоминания. Дурацкое слово - «воспоминание». Я о нем и не забывала никогда.

Недавно смогла перечитать письма, свой скудный архив... Ре-

шилась. Сразу предупреждаю: мой рассказ необъективен. Но в нем нет ни слова неправды, просто здесь НЕ ВСЕ. Конечно, Майк не ангел, и наша семейная жизнь - не красивая идиллия, но пло­хого было гораздо меньше, и забывается оно, к счастью, быстрее.

Надеюсь, Майк простит меня за публикацию отрывков из пи­сем, некоторые интимные подробности и нестройность изложе­ния. С Богом!

- Это Майк,- сказал мой двоюродный брат Вячеслав, когда я открыла дверь в старой коммуналке на Васильевском.- Он играет в «Аквариуме».

Про «Аквариум» я, конечно же, была наслышана. Дело в том, что почти все мои друзья и знакомые так или иначе были связаны со славным факультетом ПМ-ПУ университета, который БГ в свое время закончил, а потом обосновался там со своей группой.

«Симпатичный этот Майк,- подумала я, - и очень веселый». Они приехали обсудить со мной и моими одноклассниками перспективы поездки в Вологодскую область на предмет концер­тов (если повезет) или просто поиграть на танцах. Обсудили. Пос­ле официальной части был скромный ужин, разговоры и, кажет­ся, песни. Помню, что Майк умничал, рассказывал про модные выставки. Я не придала значения этому знакомству, но число по­чему-то запомнила: 23 июня 1979 года.

Второй раз мы встретились через месяц на свадьбе того же Вячеслава. Майк сидел рядом со мной, смешил разными история­ми, был очень мил. Вечером ему пришлось уехать (он тогда рабо­тал радистом в Большом Театре Кукол), а потом он вернулся. Все удивились, а я еще и обрадовалась.

«Приезжай завтра к нам на репетицию», - попросил Майк, прощаясь.

Странные были свидания. Я смотрела кукольные спектакли то из зала, то из-за кулис, знакомилась с радистами, монтировщика­ми и другими хорошими людьми. А потом мы шли гулять. Майк водил меня по своим любимым улицам старого города и, похоже, вообще не уставал. Я же проклинала себя за то, что опять надела туфли на высоких каблуках.

Однажды Майк рассказал о новой пластинке Дэвида Боуи, и я пожелала немедленно ее послушать. Не потому, что жить не мог­ла без новой пластинки Боуи - просто устала очень, а мой кавалер не решался пригласить меня в какой-нибудь дом с креслом. Майк слегка удивился такой прыти, но пригласил к себе. Казалось, ро­ман должен благополучно развиваться. Но не тут-то было.

Поездка в Вологодскую область «Капитальный ремонт +

о*

Майк» все-таки состоялась. Об этом подробно написал В. Зорин в книжке «Незамкнутый круг». Я уволилась с очень секретного ПО «Алмаз», где работала оператором разнообразных счетных машин. Причин было несколько, но главная - не давали отпуск в нужное время, чтобы ребята не оказались в чужом месте одни.

Но толку от меня им было мало, как выяснилось. Да еще Майк себя вел как-то странно: сделался чужим, словно не было никаких театров, индийских музык, анекдотов до утра.

Вернулись в Питер. Я тщетно пыталась устроиться на какую-нибудь работу. Майк же в сентябре со своим театром уехал на гас­троли в Вильнюс. Когда возвратился, зашел в гости и долго рас­сказывал о только что прочитанной книге Р.Баха «Иллюзии». А потом пропал.

Я еще поболталась в городе без работы, но пришлось -таки на время уехать к родителям, дабы иметь в паспорте хоть какую-то прописку. Про Майка старалась забыть, и однажды это почти уда­лось.

Но в мае он встречал меня, как ни в чем не бывало, все в той же комнате на Васильевском.

Через несколько лет Майк объяснил свое бегство тем, что он меня просто боялся. А еще опасался испортить жизнь хорошей де­вочки. В Печорина играл...

Лето 80-го. Жара. Олимпиада в Москве. Снова длинные про­гулки. Но Майк изменился: расслабился, начал активно водить меня в гости к одноклассникам, однокурсникам и другим друзьям-приятелям. Представлял так: «А это Наталья, большая любитель­ница помидоров». Гостеприимные хозяева все бросали и прини­мались немедленно кормить меня помидорами. Да и сам Майк приносил вместо тривиальных шоколадок томаты в разных видах.

Когда мы ждали муниципальный транспорт, ехали в метро, Майкуша переводил мне стихи Гинзберга, читал Веничку Ерофе­ева. Скучать не приходилось.

Хорошее выдалось лето: любовь, солнце, цветы (их Майк ча­ще всего не покупал, а рвал на каких-то заповедных клумбах), но­вые знакомые, новые впечатления. Летом же Михаил Васильевич сделал мне официальное предложение. Произошло это на знаме­нитом (по разным причинам) балконе нашего друга Миши. «Меч­тал бы поселиться с тобой в старинном замке, но могут предло­жить только квартиру с родителями и зарплату сторожа..».

Дата добавления: 2015-05-31