Антропогенные каузо-модели преступлений 3 страница

До совершения преступления Позднышев исповедовал взгляды, сходные с воззрениями французских материалистов XVIII в., в том числе Ламетри и де Сада. Он, подобно де Саду, был убежден, что главное естественное право человека — это право на свободное проявление своих сексуально-гедонистических наклонностей. Как и де Сад, он видел в человеке имморального эгоиста, ищущего одних лишь наслаждений. Христианские заповеди тоже казались ему смешными и нелепыми условностями, которыми можно безнаказанно пренебрегать. Правда, Позднышев не доходил до крайних выводов, непосредственно переходящих в апологию преступления. В своих настроениях он был далек от того, чтобы связывать сексуальное наслаждение с разрушением, причинением страданий и убийством. Но судьба распорядилась так, что позиция сексуального гедонизма вывела его на путь «максимального разрушения» — убийства сексуального партнера. Но то, что де Сад считал естественным и оправданным, для Толстого выступило в качестве абсолютного зла, подлежащего нравственному осуждению и уголовному наказанию.

РЕГРЕССИВНО-АФФЕКТИВНАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ И. Кант определял страсть как влечение, исключающее всякую возможность человека владеть собой¹. Если аффект — это разовое, единичное проявление безудержности и неспособности владеть собой, то страсть представляет собой устойчивое психическое состояние, во власти которого человек может находиться продолжительное время. Аффекты-страсти способны превращать человека в подобие яростного, неукротимого зверя. Характерно, что метафора человека-зверя оставила свой след практически во всех культурах мира.'Древняя китайская мудрость, например, гласит: «Не все люди есть в зверях, но все звери есть в людях». На сходстве человека с животными и зверями настаивают восточные астрологические гороскопы.

Человека роднит с животными наличие инстинктивно-органических оснований его жизнедеятельности. Но если в поведении животных и зверей инстинктивная детерминация доминирует, а в их бессознательно-аффективных побуждениях отсутствует сознание цели, то у человека инстинкт часто входит в противоречие с его духом. В тех случаях, когда рациональное «Я» человека находит в себе силы и решимость вступить в борьбу с мощными инстинктивно-импульсивными порывами собственной природы, с разрушительными проявлениями своих страстей, начинает разыгрываться захватывающая внутренняя драма.

История культуры сохранила два выдающихся памятника, в которых тема взаимодействия человеческого и звериного начал

¹ Кант И. Трактаты и письма. М., 1980, с. 99.

воплотилась с впечатляющей очевидностью. Первый памятник — это древнеегипетский сфинкс, фантастический образ человеко-льва в многочисленных репликах. В нем голова человека неразрывно соединена с телом дикого зверя, как бы вырастая из звериной плоти и увенчивая ее. При этом человеческое начало словно пытается, но еще не может вырваться из плена животности.

Но вот другая культурно-историческая эпоха и другой художественный памятник — скульптура известного греческого ваятеля Лисиппа «Геракл, побеждающий Немейского льва». Скульптор изобразил схватку двух тел, звериного и человеческого, где Геракл, возвысившийся надо львом и обхвативший того мертвой хваткой, побеждает зверя. Это, в сущности, тот же сфинкс, но только уже раздвоившийся на человека и льва. И человеческое начало здесь выходит победителем из схватки с началом звериным.

Эти два образа явно перекликаются с концепцией Платона, нарисовавшего в IX книге диалога «Государство» «словесное подобие» человеческой души в виде «многоликого зверя». По мысли Платона, человек обязан препятствовать диким порывам своего внутреннего «льва». Звероподобная часть натуры должна непременно подчиняться высшему началу, присутствующему в человеке.

И все же зверь, живущий в человеке, периодически заявляет о себе. Существовавшие в Греции празднества в честь бога Диониса предполагали, что в специально.организуемых безумных оргиях из человека выплескивалась накопившаяся агрессивность, способная превращаться в звериную кровожадность. Наиболее характерно во время этих празднеств вели себя женщины. Напившись виноградного вина и надев звериные шкуры, они изображали сопровождавших Диониса буйных вакханок. С криками и песнями, с зажженными факелами они целыми ночами бродили по окрестностям, представляя огромную опасность для встречных. В состоянии буйства они могли убить мужчину, растерзать ребенка, разорвать на части козу или овцу и пожрать их сырое мясо. После окончания праздничных оргий все возвращались в привычную колею повседневного, будничного, вполне цивилизованного существования, где дионисийным буйствам, зверствам, бесчинствам не было места, ибо они оказывались уже за чертой морали и права.

Инстинкты человека имеют свойство скрещиваться с социальностью и под ее воздействием трансформироваться в страсти, либо высокие и благородные, либо же в низкие, порочные, преступные. Только во втором случае они представляют опасность для общества.

Инстинкт, не оформленный социально и не облагороженный духовностью, способен превратить человека в страшное подобие

зверя, лишенного жалости и сострадания. Более того, как утверждал один из героев романа Достоевского «Братья Карамазовы», «зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». И тот же Иван Карамазов констатировал: «Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязаемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи».

Комментарием к этому может служить рассуждение русского философа Е. Трубецкого из его трактата «Смысл жизни»: «Когда сквозь человеческие черты явно проглядывает волчья морда, когда человек глядит на нас острыми, злыми глазами хищной птицы, когда мы воочию видим искаженный нечеловеческим сладострастием лик сатира с масляными щеками и сладкими смеющимися глазками, заставляющими подозревать о существовании хвоста, душа впадает в трепет, ибо она как бы осязательно воспринимает переход дурной бесконечности биологического круга в огненный круг черной магии»¹. Может быть, звериность, — вопрошает Е. Трубецкой, — и есть подлинная сущность человека, от которой ему никуда не уйти? Все живые организмы пребывают в состоянии непрерывной звериной борьбы, и это норма их существования. Равным образом и человек является пленником своих биовитальных первооснов. Чудовищный характер войн и преступлений, в ходе которых происходит озверение духа и является страшный лик человека-зверя, наводит на мысль, что эволюция от зверя к человеку — мнимый подъем и что человеческое — это только обманчивая личина звериного. Так считают многие. И все же это не так, — утверждает Е.Трубецкой. Человек, в отличие от зверя, свободен и обладает всем необходимым для того, чтобы не впадать в звероподобное состояние. Когда же такое впадение в низшее состояние совершается, это производит самое отталкивающее и пугающее впечатление.

В этом отношении характерен уже упоминавшийся образ «человека-зверя» у Э. Золя. Многотомная эпопея «Ругон-Маккары», куда входил роман «Человек-зверь», повествовала о том, как некий алкоголик через механизмы наследственности детерминировал будущее целого рода, где рождаются и гений (художник Клод Лантье в романе «Творчество»), и убийца (машинист паровоза Жак Лантье в «Человеке-звере»).

Э. Золя подробно рассказывает о том, как Жак Лантье, приобретший наследственный недуг, периодически испытывает моменты помрачения сознания. Утрачивая душевное равновесие, он

¹ Трубецкой Е Смысл жизни М. 1994, с 32

испытывал странное и жуткое состояние, когда ему казалось, будто в глубинах его «Я» просыпался какой-то бешеный зверь. Его мог охватить приступ дикой ярости, сопровождавшийся неизвестно откуда берущимся желанием отомстить всем окружающим за какие-то давние обиды. «Мало-помалу, — пишет Золя, — он пришел к мысли, что расплачивается за других — за своих дедов и прадедов, за целые поколения горьких пьяниц, от которых он унаследовал испорченную кровь: она медленно отравляла ему мозг и превращала его в первобытного дикаря, который, точно свирепый волк, терзал в лесной чаще женщин» '.

Когда наступало просветление, Жаку хотелось бежать от сидевшего в нем бешеного зверя. Но зверь одолевал, и свирепое желание нарастало. Во время одного из помрачений Жак без какой бы то ни было внешней причины, без осознанной мотивации внезапно и зверски убивает Северину, свою возлюбленную, к которой был искренне привязан.

АГРЕССИВНО-НАТУРАЛИСТИЧЕСКАЯ КАУЗО-МОДЕЛЬ ДЕ САДА Согласно де Саду, человек представляет собой абсолютного эгоиста, жаждущего наслаждений и власти. Но самый большой эгоист — это сама природа-мать, вожделеющая, рождающая и умерщвляющая. Человек воспринял от породившего его начала те же наклонности. Логика здесь проста: если природа эгоистична, то и мы будем эгоистичны. Если природа жестока, то будем жестоки и мы. Поскольку природа позволяет существовать злу, то человек имеет полное право быть злым.

Кроме природы, в мироздании нет ничего и никого, ибо Бог не существует. Христианство, которые много столетий проповедовало свои добродетели, насквозь лживо. Человеку незачем любить ближнего как самого себя, так как это противоречит природным законам. Природа не знает нравственности, поэтому и для человеческой витальности не существует нравственных границ. Истина заключается в праве человека жить так, как велят ему его инстинкты и естественные наклонности, и в первую очередь его сексуальность.

В человеке соединяются два природных вожделения — страсть к наслаждению и страсть к разрушению. Де Сад оправдывает сексуальные преступления, возникающие в тех случаях, когда у мужчин слепой инстинктивный порыв к обладанию женщиной переходит в стремление к ее физическому уничтожению. Здесь максимальное наслаждение совпадает с максимальным разрушением. Взаимозависимость этих двух инстинктивно-бессознатель-

¹ Золя Э. Собр. соч. в 26-ти т. Т. 13. М, 1964, с 287

ных наклонностей состоит в том, что чем сильнее и радикальнее творимое разрушение, тем выше степень получаемого при этом наслаждения.

В ряде своих сочинений де Сад задается вопросом о том, является ли убийство преступлением. Его ответы носят, как правило, отрицательный характер. Они исходят из той посылки, что человек — это всего лишь живой организм, точно такой же, как и организмы множества самых разных животных. А для живых существ смерть никогда не являлась злом. В природе уничтожение одних организмов всегда оборачивается в итоге их полным разложением и появлением из той же материи других живых существ. То есть жизнь как таковая оказывается неуничтожимой. В убийстве какого-либо отдельного существа нет ничего дурного, поскольку природа в целом бессмертна. Более того, — уверяет де Сад, — убийства полезны, так как благодаря им в распоряжение природы предоставляется первоматерия, необходимая для дальнейшего творения. Природе крайне необходима такая первоматерия, поэтому она поощряет убийства, войны, чуму, голодомор. Все это природа вкладывает в человека, внушает ему, заставляя стать убийцей. Именно поэтому в совершаемых человеком убийствах нет его вины. Уничтожая друг друга, люди тем самым всего лишь выполняют веления природы.

С точки зрения де Сада, не является преступлением и убийство, совершаемое в социально-политической жизни. Смерть какого-то одного человека не в силах ухудшить ни положение общества, ни состояние природы. Даже если бы был уничтожен весь человеческий род, это никак не отразилось бы на движении небесных светил. Далеко не случайно то, что многие народы довольно терпимо относятся к убийствам. Так, например, для древних римлян, любивших гладиаторские бои, убийства были не более чем любопытным зрелищем. Христианство, утвердившееся впоследствии в Римской империи, сумело убедить римлян в том, что убийство является злом. В результате же недавние герои и покорители мира превратились в слабых и жалких существ.

Де Сад утверждал и настаивал на том, что в рационально организованном государстве убийство должно считаться не преступлением, а необходимостью. Людям следует дать право освобождаться от детей, которых они не могут прокормить и содержать. Каждый человек должен иметь право самостоятельно отделываться от своих врагов. Эти и другие средства вполне разумны, ведь отсекаются же на дереве лишние ветки при сохранении ствола. Убийцы выполняют полезную функцию, поэтому их не следует наказывать.

Человек у де Сада выпадает из нормативно-ценностного континуума «цивилизация-культура» и в итоге этого утрачивает способность различать добро и зло, норму и преступление. Теория де Сада стремится перечеркнуть результаты того колоссального духовного труда множества поколений, который позволил людям выбраться из дочеловеческого, докультурного состояния. Апологет сексуальной агрессии призывает людей опрокидывать морально-правовые запреты и добровольно соскальзывать в бездну, где они превращались бы в некие подобия сладострастных пауков, пожирающих друг друга.

Для теоретического обоснования позиций абсолютного имморализма и правового негативизма на помощь де Саду приходит философия Просвещения и Рококо с ее культом всего естественного. Принимая ее исходные посылки, де Сад идет значительно дальше, до той грани, где заканчиваются человек и человечность. Он не желает замечать того, что низвел человека до уровня преступного зверя и развратного скота и даже еще ниже, поскольку инстинкты животных не толкают тех к циничному разврату и сексуальным преступлениям. Природа выказала свою мудрость по отношению к животным и предостерегла их от этого. С человеком же все оказалось сложнее и драматичнее. «Краса Вселенной, венец всего живущего» обнаружил способность быть исчадием ада, ловко и хитроумно оправдывающим свои пороки и преступления.

АГРЕССИВНО-КРАТИЧЕСКАЯКАУЗО-МОДЕЛЬ Социальному «Я» личности свойственно вести ее по пути общественного самоутверждения, в том числе и за счет обретения власти как возможности контролировать и подчинять своей воле поведение других людей. Нередко достижение этой цели требует нарушений моральных и правовых норм. Именно таким путем движется герой романа Ф. М. Достоевского «Бесы» Петр Верхо-венский.

В основу центральной романной коллизии лег действительный факт — убийство членами террористической организации «Народная расправа» во главе с ее лидером С. Нечаевым студента И. И. Иванова. Газета «Московские ведомости» от 27 ноября 1869 г. сообщала: «...Вчера, 25-го ноября, два крестьянина, проходя в отдаленном месте сада Петровской Академии, около входа в грот заметили валяющиеся шапку, башлык и дубину; от грота кровавые следы прямо вели к пруду, где подо льдом виднелось тело убитого, опоясанное черным ремнем и в башлыке...». Через два дня, в номере от 29 ноября сообщались подробности: «Убитый оказался слушателем Петровской Академии, по имени Иван

Иванович Иванов... Деньги и часы, бывшие при покойном, найдены в целости; валявшиеся же шапка и башлык оказались чужими. Ноги покойного связаны башлыком, как говорят, взятым им у одного из слушателей Академии, М-ва; шея обмотана шарфом, в край которого завернут кирпич; лоб прошиблен, как должно думать, острым орудием» '.

Летом 1871 г. над С. Нечаевым и нечаевцами начался первый в России гласный политический процесс. С его материалами, широко освещавшимися прессой, Ф. М. Достоевский был хорошо знаком. С. Нечаев стал для писателя прототипом одного из главных героев задуманного романа «Бесы», Петра Верховенского.

Верховенский, чья активная деятельность имеет явно выраженный аморальный и криминальный характер, — это хладнокровный циник, упорно ведущий свою линию и перешагивающий через все встречающиеся нормативные препятствия. Он являет собой особый тип преступника, к которому приложима метафора «человек-машина». За сто с лишним лет до описываемых событий, в 1748 г. во Франции вышла книга под названием «Человек-машина». Ее автор, философ-материалист Ламетри, изобразил человека как самозаводящуюся машину, способную к передвижениям в перпендикулярном положении Будучи подобием часов или клавесина, человеческое существо вместе с тем подчинено законам естественной необходимости, наделено инстинктами, чувствами, страстями. При этом у него нет души. По убеждению Ламетри душа — это не более чем термин, лишенный содержания.

Мир, в котором существует «человек-машина», антропоцент-ричен, и в нем нет места Богу. Действительность устроена в соответствии с принципами ньютоновской механики и представляет собой конгломерат бездушных элементов. Всеми объектами и субъектами движут механические силы, что дает основание для механистической трактовки антропосоциальнах процессов.

К Верховенскому, который равнодушен к высшей метафизической реальности и придерживается «женевских идей», то есть идей Ж.-Ж. Руссо, предполагавшего возможность «добродетели без Христа», модель Ламетри приложима более, чем к кому-либо. Для него, как и для французского философа, Бог и душа — мнимые нравственные величины. Он напоминает живой автомат, хотя и заведенный некой таинственной рукой, но, как сказал бы Л. Шестов, не сознающий, что его жизнь — это не жизнь, а смерть.

Обладая сильной, стремящейся к власти механистической волей, Верховенский нашел соответствующую своей натуре, столь же «машинообразную» политическую программу. Вот ее основные положения:

'Цит. по: Достоевский Ф. М Поля собр. соч. в 30-ти т. Т. 12. Л., 1975, с. 199.

— необходим новый тип государства с преобладанием тоталитарных форм управления;

— это государство будет держать в страхе подданных, неустанно ведя слежку за всеми «каждый час и каждую минуту»;

— поскольку талант представляет опасность для тех, кто находится у власти, все люди в своем развитии будут приводиться к усредненному «общему знаменателю»;

— общий уровень культуры и образованности будет понижаться за счет того, что все люди со способностями будут либо изгоняться, либо уничтожаться: Цицеронам вырвут языки, Коперникам выколют глаза, Шекспиров побьют каменьями; любые проблески гениальности будут гаситься уже в младенчестве;

- чтобы прийти к осуществлению этой программы, необходимо начать с тотального разрушения всего и вся.

В этой программе смешались «машинная», бездушная рациональность с иррациональностью, трезвость расчетливого негодяя с безумием маньяка. В личности самого Верховенского «машино-образность» каким-то удивительным образом сочетается с маниакальным энтузиазмом и одержимостью «бесами» в виде страсти к разрушению. Все это придает фигуре политического преступника зловещий характер. При его непосредственном участии события в романе обретают вид надвигающегося шквала, когда совершаются семь убийств, три самоубийства, четыре сумасшествия и грандиозный пожар от поджога. Мир в итоге начинает напоминать чудовищный бестиарий с беспощадной войной всех против всех и с полным отсутствием любви и милосердия.

На примере Верховенского видно, что у политических и уголовных преступлений одна и та же природа. Те и другие начинаются с отрицания абсолютных начал бытия, высших религиозных и нравственных истин. Не случайно, что Верховенский, формирующий политическое сообщество, использует приемы и методы создания криминальных ассоциаций. Как лидер, сочетающий черты организатора и идеолога, он внушает своим единомышленникам сознание их избранности и исключительности, обещая им в будущем государстве верховодящую роль правящей элиты. Одновременно он насаждает вокруг психологическую атмосферу тайны, которая необходима ему, чтобы до поры до времени скрывать свои истинные намерения и цели от окружающих и тем самым избежать излишних препятствий на пути к власти. Отсюда необходимость носить и менять социальные маски, то есть при сознании своей свободы от нравственных норм и правовых ограничений изображать цивилизованного, законопослушного гражданина.

Каждый член нелегальной политической ассоциации, как и преступник, вынужден существовать одновременно в двух нор-

мативно-ценностных измерениях: его истинное «Я» пребывает в пространстве политико-криминальных реалий, а его «маска» пребывает внутри легальной нормативно-ценностной реальности. Эта раздвоенность создает скрытое поле внутренней, психологической напряженности. И чем больше субъективное расстояние между истинным «Я» и прикрывающей его «маской», тем выше степень возникающей таинственности и театральности.

Верховенский, как главный режиссер и ведущий актер в разыгрываемом им спектакле, искусно руководит логикой развертывающихся событий, направляя их в нужное ему русло. Но, в отличие от обычного спектакля, имеющего в самом себе свою художественно-эстетическую самоцель и самоценность, тот «спектакль», который разыгрывается Верховенским, имеет цели вне себя. Все его лицедейство подчинено логике борьбы за будущую власть. Его большая игра — это борьба не только «за», но и «против»: против тех, кто представляет и оберегает социальный порядок, защищает нормы морали и права. Поэтому его игра — это не спектакль-праздник, а спектакль-мистификация, где силы зла, облаченные в одежды благопристойности, заполоняют социальное и духовное пространство вокруг себя тотальной ложью, чтобы в ее клубящемся мареве скрыть свою истинную личину с ее пугающе-уродливыми гримасами.

Криминальная реальность, внутри которой существует истинное «Я» Верховенского, имеет следующие основные признаки:

а) жесткая отстраненность от других ценностных миров, и в первую очередь от мира высших религиозных, нравственных и естественно-правовых абсолютов;

б) острая напряженность между ней и официальной нормативно-ценностной реальностью;

в) ее устойчивость, слабая уязвимость, объясняющиеся тем, что она, при всей антагонистичности ее положения, стремится копировать структуры высших нормативных и ценностных реалий; подобно тому, как дьявол — пародия Бога, криминальный мир стремится, при всей пародийности и карикатурности его усилий, воспроизводить нормативно-ценностные стереотипы сакрального мира, обретая за счет этого дополнительную жизнестойкость.

Убийство Шатова Верховенским не случайно носит черты ритуального жертвоприношения. При этом оно выглядит как чудовищная пародия на древний ритуал, где вместо торжественности священного обряда — подчеркнутая низость и грязь совершаемого, вместо открытой официальности — трусливо прячущееся тайно-действие, вместо упования на благосклонность высших сил—ставка на темные начала зла, на спайку всех участников убийства пролитой кровью жертв и круговым страхом друг перед другом.

«Маленький тиран» Петр Верховенский целеустремленно и умело формирует замкнутое нормативно-ценностное пространство криминально-корпоративной «морали» с жесткими принципами самоорганизации и самосохранения. Он требует, чтобы отношение членов криминально-политической ассоциации к ее задачам и целям было предельно серьезным и ответственным, и потому не допускает ни скепсиса, ни самоиронии, ни критики изнутри. Тот, кто пытается нарушить эти требования, ведет себя в его глазах «аморально» и заслуживает кары. Применяемое насилие, обращенное вовнутрь, выполняет консервативно-охранительную функцию, выступая как форма самозащиты и как средство сплочения этого искусственного мира.

И все же, несмотря на явное сходство в структуре и формах деятельности криминально-политических и сугубо криминальных ассоциаций, между теми и другими имеются существенные различия. Так, если для криминальной группы ее конечные цели ограничиваются решением прежде всего меркантильно-корыстных задач, то цели криминально-политических ассоциаций выходят далеко за пределы меркантильных интересов и ориентированы на достижение политического господства, при котором все члены ассоциации переходили в статус правящей элиты. Если ассоциированные уголовники, как правило, не бросают сознательного вызова государству в целом и государственному строю, а предпочитают иметь дело с отдельными гражданами и локальными группами, то криминально-политическая ассоциация идет на открытый антагонизм с государственной властью как таковой. Если криминальная группировка представляет собой эгоистически центрированную «вещь-для-себя» и не скрывает этого, то криминально-политическая ассоциация маскирует свой корпоративный эгоизм «дымовой завесой» лжи о, якобы, волнующих ее интересах народа.

Несколько иной философский оттенок имеет агрессивно-кра-тическая модель, присутствующая в сочинениях Ф. Ницше.

Ф. Ницше считал своей главной задачей осуществление радикальной переоценки моральных ценностей, коренное реформирование традиционных гуманистических, этико-правовых принципов в европейской цивилизации. Он резко отрицательно относится к христианской системе нравственных норм. По его мнению, с тех пор как христианство уравняло всех людей перед лицом единого Бога, началась «порча человеческой породы». Философ отвергал принцип равенства, считая его «ложью толпы». По его мнению, Великая французская революция 1789 года, опиравшаяся на идею равенства, выдвинула ошибочный идеал, за который вряд ли стоило сражаться и тем более умирать.

Как нет равенства, так не может быть и единой для всех системы моральных норм. Среди людей всегда были, есть и будут сильные и слабые, рабы и господа. Жизнь — это трагедия, где одни выказывают слабость и ничтожность, а другие проявляют способность возвыситься над обстоятельствами и предрассудками толпы. У каждой из этих категорий людей имеется своя мораль. Христианство, защищавшее слабых, выдвинувшее идею равенства слабых и сильных, — это идеология рабов, стремящихся компенсировать свою социальную неполноценность.

Противоречие силы и слабости является исходным противоречием бытия. В отношениях людей всегда должны быть конфликты и антагонизмы, ибо только открытые столкновения позволяют сильным обнаружить свою силу. В свою очередь, только там, где есть борьба противоположностей, существуют движение и жизнь.

Нескончаемой борьбой наполнена жизнь природного мира. Биологический закон борьбы за выживание универсален и охватывает все живое, от клетки до человека. Но, приняв христианство около двух тысяч лет тому назад, человечество изменило этому великому всеобщему закону. Потому и возникает грандиозная задача по восстановлению его господства. А для этого необходимо отбросить накопившуюся массу христианских предрассудков, придуманных слабыми людьми для того, чтобы защищаться с их помощью от сильных.

Главное в человеке для Ницше — не духовность и нравственность, а биологическая, витальная сила. В сильном человеческом существе воля к жизни неизменно трансформируется вволю к в л а с т и, в кратическую агрессивность. Осуждая любые проявления слабости и находясь целиком на стороне сильных, агрессивных, властолюбивых, Ницше выдвигает в качестве идеала фигуру сверхсильного и сверхволевого существа, названного им «сверхчеловеком» или «белокурым зверем».

«Белокурая бестия», поступки которой детерминированы кра-тической доминантой, не нуждается в морально-правовых нормах и принципах христианской цивилизации. «Сверхчеловек» отбрасывает их как помеху, сковывающую его витальные силы и мешающую проявлению его воли к власти.

Еще один тезис, с помощью которого Ницше обосновывает правомерность агрессивно-кратической позиции «сверхчеловека», — это идея радикальной исторической смены типов культуры. Философ настойчиво утверждает, что традиционная теоцент-рическая модель миропорядка с главенствующей в ней фигурой Бога осталась в прошлом. Теперь «Бог мертв», а это значит, что исчез первоисточник всех социальных норм. Вместе со «смертью» Бога рухнули все нравственные ограничения и запреты.

Теперь, в новых условиях в центр миропорядка, на освободившееся место Бога должен встать могучий и прекрасный «сверхчеловек», способный коренным образом обновить одряхлевший мир.

В обновленном мире, где нет Бога, смешны и нелепы моральные предрассудки «маленьких людей», неуместны традиционные христианские представления о добре и зле. «Сверхчеловек» начинает с того, что разбивает «старые скрижали» религиозно-нравственных запретов. Для него этические категории доброты и гуманности — не более чем «понятия-ублюдки». Его излюбленные состояния — конфликты, поединки, антагонизмы. Война с ближним для него выше любви к ближнему. Он повсюду выискивает возможности сразиться с кем-нибудь. Победа и власть над противником ему дороже покоя и мира.

Превознося агрессивно-кратическую воинственность «белокурого зверя», Ницше утверждает, что мужчина должен воспитываться для войны, а женщина для вдохновения воина. Даже интимные отношения между мужчиной и женщиной он трактует как извечный антагонизм, заявляя: «Пусть мужчина, идущий к женщине, не забудет плетку».

О близящемся реальном пришествии в обезбоженный мир нового хозяина, «белокурого зверя», вещает созданный воображением Ницше пророк Заратустра. Почти каждая его сентенция — это антитеза той или иной христианской заповеди: «Не благословляй проклинающего тебя, а прокляни его», «За одну несправедливость по отношению к тебе плати пятью несправедливостями», «Умей, кому надо, подать не руку, а лапу, и чтобы у этой лапы были когти». Заратустра, не смущающийся тем, что его проповеди откровенно аморальны, отвергает гуманность и сострадание, не приемлет традиционных запретов «не убий», «не укради».

Произведенная «переоценка ценностей» позволила Ницше именовать агрессивность лучшим человеческим качеством, называть склонность к тирании и мучительству — волей к власти, называть готовность подтолкнуть падающего — доблестью, изнасилование — волей к жизни, а убийство — подвигом. Отказываясь признавать качественную разницу между социокультурной жизнью людей и существованием животных, подчиненным закону борьбы за выживание, Ницше игнорировал то обстоятельство, что с развитием цивилизации изменяется характер эволюции. Первобытное «право сильного» уступило место действенным механизмам религиозной, этической и правовой регуляции человеческих отношений. В сообществах людей сложились и утвердились разнообразные принципы, средства и способы защиты слабых от насилия. Нравственная мудрость и естественно-правовое мышление всех цивилизованных народов пришли к единодушному осужде-

Дата добавления: 2015-05-31