Парижская «reforme» о положении во Франции

Кёльн, 2 ноября. Еще до июньского восстания мы неоднократно разоблачали иллюзии республиканцев, придерживающихся традиций 1793 года, республиканцев из газеты «Reforme»(«парижской»). Под влиянием июньской революции и вызванного ею движения мало помалу раскрываются глаза у этих утопических республиканцев.

Передовая статья «Reforme» от 29 октября показывает нам борьбу, происходящую в этой партии между старыми ее иллюзиями и новыми фактами.

«Reforme» говорит:

«С давних пор бои, которые велись у нас за обладание правительственной властью, были классовыми войнами. Борьба буржуазии и народа против дворянства при возникновении Первой республики; самопожертвование вооруженного народа за пределами страны; господство буржуазии внутри страны при Империи; попытки реставрации феодализма при Бурбонах старшей линии; наконец, в 1830 г. триумф и господство буржуазии – такова наша история».

Со вздохом «Reforme» добавляет к этому:

«С сожалением, разумеется, говорим мы о классах, о богопротивных и ненавистных различиях; но эти различия существуют, и мы не можем отрицать этого факта».

Это означает следующее. Республиканский оптимизм «Reforme» видел до сих пор только «citoyens»^{175}. Но история так сильно приперла ее к стенке, что газета не могла уже больше с помощью фантазии устранять раскол этих «citoyens» на «bourgeois»^{176} и «proletaires»^{177}.

«Reforme» продолжает:

«В феврале был сломлен деспотизм буржуазии. Чего требовал народ? Справедливости для всех, равенства.

Таков был его первый клич, его первое желание. Буржуазия, прозревшая, когда в нее ударила молния, вначале не желала ничего иного, кроме того, что желал народ».

«Reforme» все еще судит о характере февральской революции по февральской фразеологии. В февральскую революцию деспотизм буржуазии отнюдь не был сломлен – он получил вполне законченное выражение. Корона, последний феодальный ореол, скрывавший господство класса буржуазии, была сброшена. Господство капитала выступило в чистом виде. Буржуазия и пролетариат боролись в февральскую революцию против общего врага. Как только общий враг был устранен, на поле сражения остались лишь эти два враждебных класса, и между ними должна была начаться решительная борьба. Но, спросят нас, если февральская революция установила господство буржуазии в законченном виде, то чем же вызван новый поворот буржуазии назад, к роялизму? Нет ничего проще. Буржуазия тоскует о том времени, когда она господствовала, не неся ответственности за свое господство; когда мнимая власть, стоя между ней и народом, должна была действовать в пользу буржуазии и в то же время служить ей прикрытием; когда у буржуазии был, так сказать, коронованный козел отпущения, которому пролетариат наносил удары всякий раз, когда метил в нее самое, и против которого буржуазия сама объединялась с пролетариатом, как только этот козел отпущения становился ей в тягость и у него возникало намерение утвердить свою власть как власть для себя. В лице короля буржуазия имела громоотвод от народа, а в лице народа – громоотвод от короля.

Принимая за действительность частью лицемерные, частью добросовестные иллюзии, получившие широкое распространение на другой день после поражения Луи‑Филиппа, «Reforme» рассматривает движение после февральских дней, как ряд ошибок и прискорбных случайностей, которых можно было бы избежать, если бы нашелся великий муж, который соответствовал бы тому, что требуется ситуацией. Как будто Ламартин с его обманчивым блеском не был истинным мужем, соответствующим ситуации.

Но истинный муж, великий муж все еще не хочет появиться, – жалуется «Reforme», – а ситуация ухудшается с каждым днем.

«С одной стороны, растет промышленный и торговый кризис. С другой стороны, растет ненависть, и все стремятся к противоположным целям. Те, которые до 24 февраля были угнетены, ищут свой идеал счастья и свободы в представлениях о совершенно новом обществе. Те, которые господствовали при монархии, думают лишь о том, как бы вернуть обратно свою власть и воспользоваться ею с удвоенной жестокостью».

Как, неужели «Reforme» занимает позицию между этими резко противостоящими друг другу классами? Поднялась ли она хотя бы до смутного понимания того, что классовые противоположности и классовая борьба исчезнут лишь с исчезновением классов?

Нет! Только что она признала наличие классовых противоположностей. Но классовые противоположности покоятся на экономических основах, на существующем до сих пор материальном способе производства и обусловленных им отношениях обмена. «Reforme» же не знает лучшего средства изменить и уничтожить эти противоположности, как отвратить свой взор от их действительной основы, а именно от этих материальных отношении, и ринуться вспять, к обманчивым высям республиканской идеологии, т. е. к поэтическому февральскому периоду, из которого ее насильственно вырвали июньские события. Послушайте только:

«Самое печальное в этих внутренних распрях – это угасание, утрата патриотических, национальных чувств», т. е. именно тех иллюзий, посредством которых оба класса придавали своим определенным интересам, условиям своей жизни патриотическую и национальную окраску. Когда они это делали в 1789 году, действительная противоположность между ними также еще не получила развития. То, что тогда являлось соответствующим выражением существовавшего положения, теперь означает лишь уклонение от признания ныне существующего положения. То, что тогда являлось еще живым телом, ныне превратилось в мощи.

«Очевидно, – заключает «Reforme», – Франция страдает от глубоко укоренившегося зла, но оно не является неизлечимым. Оно проистекает из сумятицы идей и нравов, из забвения справедливости и равенства в общественных отношениях, из губительного влияния эгоистического воспитания. В этой области и следует искать средств для преобразований. А вместо этого прибегают к материальным средствам».

«Reforme» переводит вопрос в область «совести», и болтовня о нравственности служит теперь исцеляющим средством от всех зол. Стало быть, противоположность между буржуазией и пролетариатом проистекает из идей этих двух классов. Но откуда происходят эти идеи? Из общественных отношений. А откуда возникают эти отношения? Из материальных, экономических условий жизни враждующих классов. По мнению «Reforme», обоим классам пойдет на пользу, если они перестанут сознавать свое действительное положение и свою действительную противоположность, одурманивая себя опиумом «патриотических» чувств и фразеологии 1793 года. Какая беспомощность!

Написано К. Марксом 2 ноября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 133, 3 ноября 1848 г.

Перевод с немецкого

РЕВОЛЮЦИЯ В ВЕНЕ И «KOLNISCHE ZEITUNG» [271]

Кёльн, 3 ноября. Наши читатели никогда не питали несбыточных надежд относительно Вены. После июньской революции мы допускали любую низость со стороны буржуазии. Уже в первом номере «Neue Rheinische Zeitung», появившемся после снятия осадного положения, мы говорили: «Недоверие буржуазии к рабочему классу угрожает этой революции, если не поражением, то, по крайней мере, тем, что ее развитие будет парализовано. Но как бы то ни было, влияние венской революции на Венгрию, Италию и Германию расстраивает весь план похода контрреволюции!»^{178}

Поэтому поражение Вены не было бы для нас неожиданностью. Это только побудило бы нас отказаться от всякого компромисса с буржуазией, которая свободу измеряет свободой торгашества. Это побудило бы нас, отвергая всякое соглашение, непримиримо выступить против жалкого немецкого среднего класса, который охотно отказывается от собственного господства при условии, что он без борьбы сможет по‑прежнему заниматься торгашеством. Английская и французская буржуазия честолюбива. Поражение Вены подтвердило бы бесчестие немецкой буржуазии.

Стало быть, мы ни на один момент не ручались за победу венцев. Их поражение не явилось бы для нас неожиданностью. Оно убедило бы нас лишь в том, что никакой мир с буржуазией невозможен, даже в переходное время, что народ должен держаться в стороне от борьбы буржуазии с правительством, ожидать победы или поражения буржуазии, чтобы затем использовать их результаты. Повторяем: нашим читателям достаточно просмотреть вышедшие до сих пор номера нашей газеты, чтобы убедиться, что ни победа, ни поражение венцев не могут явиться для нас неожиданностью.

По что действительно является для нас неожиданностью, так это вторичный экстренный выпуск «Kolnische Zeitung». Может быть, правительство умышленно распространяет ложные слухи о Вене, чтобы ликвидировать возбуждение в Берлине и в провинции? Уж не платит ли Дюмон прусскому государственному телеграфу за то, чтобы он, Дюмон, получал от «берлинских» и «бреславльских» утренних газет известия, которые не доставляются «дурной печати»? И из какого источника Дюмон получил сегодня утром свою «телеграфную депешу», которой мы не получали? Может быть, Бирк из Трира, это ничтожество, занявшее место Витгенштейна, приглашен к Дюмону редактором? Мы этому не верим. Ибо даже какой‑нибудь Брюггеман, Вольферс, Шванбек – все это еще не Бирк. Сомневаемся, чтобы Дюмон пригласил столь импотентную фигуру.

Сегодня, в 6 часов вечера, Дюмон, в свое время печатавший ложные сообщения о февральской и мартовской революции, снова помещает среди своих первых сообщений «телеграфное» известие, согласно которому Вена сдалась «вендской чесотке», то‑бишь, «Виндишгрецу»^{179}.

Возможно. Но то, что полагает возможным некогда обагренный кровью «Брюггеман»[272], бывший корреспондент старой «Rheinische Zeitung», этот добропорядочный, чьи мнения всегда совпадали с «меновой стоимостью» мнений вообще, – эти его возможности покоятся на сообщениях «Preusischer Staats‑Anzeiger» и «Breslauer Zeitung»[273]. Самостоятельным вкладом в историю явятся россказни «Брюггемана», или «Kolnische Zeitung», о февральской, мартовской и октябрьской революциях.

Ниже мы приводим эти сообщения, которые ничего не сообщают.

Написано К. Марксом 3 ноября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано во втором приложении к «Neue Rheinische Zeitung» № 133, 3 ноября 1848 г.

Перевод с немецкого

Дата добавления: 2015-06-04