К. Маркс и Ф. Энгельс 1 страница

ПФАЛЬЦ

Из Карлсруэ мы отправились в Пфальц, и прежде всего в Шпейер, где должны были находиться Д'Эстер и временное правительство. Но к тому времени они уже переехали в Кайзерслаутерн, где правительство устроило свою окончательную резиденцию, считая его «стратегически наиболее удобным пунктом Пфальца». Вместо них мы нашли в Шпейере Виллиха с его волонтерами. С отрядом в несколько сот человек он держал в напряжении гарнизоны крепостей Ландау и Гермерсгейм, насчитывавшие вместе более 4000 человек, отрезывал им подвоз и всяческими способами причинял им беспокойство. В день нашего приезда он вместе с приблизительно 80 стрелками напал на две роты гермерсгеймского гарнизона и без единого выстрела загнал их обратно в крепость. На следующее утро мы с Виллихом отправились в Кайзерслаутерн, где застали Д'Эстера, Временное правительство и вообще цвет немецкой демократии. Об официальном участии в движении, которое было совершенно чуждо нашей партии, разумеется, и здесь не могло быть и речи. Ввиду этого мы через несколько дней отправились обратно в Бинген; по пути мы с несколькими друзьями были арестованы гессенскими солдатами по подозрению в участии в восстании; нас отправили в Дармштадт и оттуда во Франкфурт, где мы, наконец, были освобождены.

Вскоре после этого мы покинули Бинген, и Маркс отправился с мандатом Центрального комитета демократов[89]в Париж, гдe предстояли решающие события; он должен был представлять германскую революционную партию перед французскими социальными демократами[90]. Я же возвратился в Кайзерслаутерн, с намерением остаться там первое время в качестве простого политического эмигранта, а впоследствии, быть может, если представится удобный случай и вспыхнет борьба, занять в этом движении то место, которое только и могла занять «Neue Rheinische Zeitung», – место солдата.

Кто хоть однажды побывал в Пфальце, тот поймет, что в этом благословенном крае, где вино в изобилии, движение должно было принять в высшей степени жизнерадостный характер. Наконец‑то население избавилось от сидевших у него на шее неповоротливых, педантических старобаварских чиновников – любителей пива и назначило на их место веселых поклонников пфальцского вина. Наконец‑то оно освободилось от крючкотворства глубокомысленной баварской полицейщины, которое так забавно высмеивал в остальном весьма плоский журнал «Fliegende Blatter»[91]и которое тяготило вольнолюбивых пфальцских жителей больше, чем что‑либо другое. Восстановление свободы трактиров было первым революционным актом пфальцского народа; весь Пфальц превратился в большой трактир, и количество спиртных напитков, поглощенное в продолжение этих шести недель «во имя пфальцского народа», не поддается никакому исчислению. Хотя в Пфальце активное участие в движении было далеко не таким широким, как в Бадене, хотя здесь было много реакционных округов, однако все население было единодушно в этом всеобщем увлечении вином, и даже самый реакционно настроенный мещанин или крестьянин был захвачен этим общим весельем.

Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, какое неприятное разочарование принесет прусская армия этим развеселившимся пфальцским жителям через несколько недель. И тем не менее в Пфальце люди, которые не предавались бы в полнейшей беззаботности житейским удовольствиям, были наперечет. Лишь весьма немногие верили в возможность прихода пруссаков, но зато все были твердо убеждены, что если они и придут, то очень легко будут отброшены назад. Правда, здесь не было той, проистекающей от твердости убеждений мрачности, которая, казалось, начертала на лбу у каждого офицера баденского народного ополчения девиз «серьезность присуща мужу» и которая, однако, не смогла предотвратить столь удивительные дела, – о них мне еще предстоит рассказать, – здесь не было и той добродетельной торжественности, которую мещанский характер движения в Бадене сообщал большинству его участников. В Пфальце бывали «серьезными» лишь мимоходом. «Воодушевление» и «серьезность» служили здесь только для того, чтобы приукрасить общее веселье. Но все же здесь были достаточно «серьезны» и «воодушевлены» для того, чтобы считать себя непобедимыми по отношению ко всем силам мира и, в особенности, по отношению к прусской армии; а если когда‑либо в тихий час раздумья и возникало легкое сомнение, оно устранялось неопровержимым аргументом: «Если даже дело и обстоит так, об этом все же не следует говорить». Но чем больше движение развертывалось, чем более явно все растущее количество прусских батальонов концентрировалось между Саарбрюккеном и Крейцнахом, тем, разумеется, чаще возникали такие сомнения, и вместе с тем все более усиливалась, как раз у сомневающихся и боязливых, хвастливая болтовня о непобедимости «народа, воодушевленного своей свободой», как называли жителей Пфальца. Эта хвастливая болтовня вскоре разрослась в целую систему усыпления, которую правительство всемерно поддерживало и которая ослабляла всякую деятельность по укреплению обороны и ставила каждого, кто возражал против нее, под угрозу ареста как реакционера.

Эта беззаботность, эта хвастливая болтовня насчет «воодушевления» и его всесилия в сочетании с ничтожными материальными средствами «восстания» и крошечной территорией, на которой оно происходило, составляли комическую сторону пфальцского движения и доставляли немало веселых минут тем немногим людям, которым их дальновидность и независимое положение давали возможность свободного суждения.

С внешней стороны пфальцское движение носило веселый, беззаботный и непринужденный характер. В то время как в Бадене каждый новоиспеченный подпоручик линейных войск или народного ополчения затягивался в тяжелый мундир и щеголял серебряными эполетами, которые позже, в день сражения, сразу прятались в карман, – пфальцские жители вели себя гораздо более разумно. Как только дала себя почувствовать сильная жара первых июньских дней, исчезли все суконные сюртуки, жилеты и галстуки, уступив место легким блузам. Вместе со старой бюрократией освободились, казалось, от всей старинной угрюмой скованности, стали одеваться совершенно непринужденно, считаясь только с удобствами и временем года, и вместе С различиями в одежде сразу же исчезли всякие другие отличия в повседневном общении. Все классы общества собирались в одних и тех же общественных местах, и какой‑нибудь социалистический фантазер мог бы усмотреть в этом непринужденном общении зарю всеобщего братства.

Каким был Пфальц, таким было и его временное правительство. Оно состояло почти исключительно из добродушных любителей вина, которые более всего были удивлены тем, что им пришлось вдруг представлять собой временное правительство своего отмеченного Вакхом отечества. И тем не менее нельзя отрицать, что эти смеющиеся правители вели себя лучше и сделали сравнительно больше, чем их баденские соседи под руководством «твердого в своих убеждениях» Брентано. Они обладали, по крайней мере, доброй волей и – несмотря на свою любовь к вину – более трезвым рассудком, чем филистерски‑серьезные господа из Карлсруэ, и только немногие из них обижались на насмешки по поводу их безмятежной манеры делать революцию и их бессильных куцых мероприятий.

Временное правительство Пфальца ничего не могло осуществить, пока баденское правительство оставляло его без поддержки. А по отношению к Бадену оно полностью выполнило свой долг. Оно слало посла за послом, делало одну уступку за другой, лишь бы добиться соглашения; все было напрасно: г‑н Брентано решительно отказывался.

В то время, как баденское правительство нашло все в готовом виде, пфальцское правительство ничего не нашло. Без денег, без оружия, оно имело на своей территории множество реакционных округов и две неприятельские крепости. Франция немедленно запретила вывоз оружия в Баден и Пфальц, Пруссия и Гессен задержали все отправлявшееся туда оружие. Пфальцское правительство тотчас же послало агентов во Францию и Бельгию для закупки и доставки оружия, оружие было закуплено, но не прибыло. Можно поставить правительству в упрек, что оно действовало недостаточно энергично и, в частности, что при наличии многочисленных контрабандистов на границе, оно не организовало тайного провоза оружия; но большая часть вины падает на его агентов, которые действовали очень нерадиво и иногда удовлетворялись пустыми обещаниями, вместо того чтобы доставить французское оружие хотя бы в Сааргемюнд и Лаутербург.

Что касается денежных средств, то в маленьком Пфальце бумажные деньги могли принести мало пользы. Находясь в затруднительном финансовом положении, правительство имело, по крайней мере, смелость прибегнуть к принудительному займу с прогрессивными, хотя и слабо возрастающими ставками.

Упреки, которые можно было бы сделать пфальцскому правительству, ограничиваются тем, что в сознании своего бессилия оно слишком заразилось всеобщей беззаботностью и связанными с этим иллюзиями насчет своей собственной безопасности; что поэтому, вместо того чтобы энергично пустить в ход средства обороны страны, правда, ограниченные, оно предпочло надеяться на победу Горы в Париже, на занятие Вены венграми или даже на какие‑нибудь настоящие чудеса, которые могли бы спасти Пфальц, – вроде восстания в прусской армии и т. п. Отсюда халатное отношение к доставке оружия в такую страну, где какая‑нибудь тысяча пригодных мушкетов уже имела огромное значение и куда первая и последняя партия в сорок ружей, наконец, прибыла из‑за границы, а именно из Швейцарии, лишь в самый день прихода пруссаков. Отсюда легкомысленный подбор гражданских и военных комиссаров, состоявших в большинстве из самых неспособных путаников‑фантазеров, отсюда оставление на местах такого большого числа прежних чиновников и всех судей. Отсюда, наконец, пренебрежение ко всем, даже самым доступным, мерам, с помощью которых можно было бы обложить и, быть может, занять Ландау, к чему я еще в дальнейшем вернусь.

За спиной временного правительства стоял Д'Эстер, в качестве своего рода тайного генерального секретаря или, как выражался г‑н Брентано, «красной камарильи, окружавшей умеренное правительство из Кайзерслаутерна». К этой «красной камарилье» принадлежали, впрочем, и другие немецкие демократы, в частности бежавшие сюда участники дрезденского восстания. В лице Д'Эстера пфальцские правители обрели недостававшее им понимание административных вопросов и вместе с тем революционный разум, который импонировал им тем более, что всегда ограничивался самыми непосредственными и бесспорно выполнимыми задачами и потому никогда не терялся при проведении конкретных мероприятий. Благодаря этому Д'Эстер приобрел значительное влияние и безусловное доверие правительства. Хотя по временам и Д'Эстер принимал движение слишком всерьез и, например, думал принести значительную пользу введением своего, в тот момент совершенно неподходящего, общинного устава, все же нет сомнения, что именно он толкал временное правительство на все те его шаги, которые носили более или менее энергичный характер, и что, в особенности в конфликтах по поводу отдельных вопросов, он всегда имел наготове подходящее решение.

Если в Рейнской Пруссии реакционные и революционные классы с самого начала противостояли друг другу, если в Бадене класс, первоначально увлеченный движением, а именно мелкая буржуазия, по мере того как надвигалась опасность, постепенно переходил сперва к безразличию, а потом и к враждебности по отношению к им же самим вызванному движению, то Пфальце не столько отдельные классы населения, сколько отдельные округа, руководимые местными интересами, частью с самого начала, а частью постепенно высказывались против движения. Во всяком случае в Шпейере бюргерство с самого начала было реакционным, в Кайзерслаутерне, Нёйштадте, Цвейбрюккене и т. д. оно стало реакционным с течением времени, но главная сила реакционной партии находилась в земледельческих округах, разбросанных по всему Пфальцу. С этой неопределенностью в позициях боровшихся сторон можно было покончить только посредством одной меры: прямым нападением на вложенную в ипотеки и ипотечное ростовщичество частную собственность и обращением ее в пользу обремененных долгами и истощенных ростовщиками крестьян. Но эта единственная мера, которая немедленно заинтересовала бы в восстании все сельское население, предполагает гораздо более обширную территорию и гораздо более развитые общественные отношения в городах, чем в Пфальце. Она была возможна только в начале восстания, одновременно с распространением его по направлению к Мозелю и Эйфелю, где в сельских местностях существуют такие же отношения, но где они дополняются промышленным развитием рейнских городов. Однако в Пфальце так же мало делалось для распространения движения вовне, как и в Бадене.

При этих обстоятельствах в распоряжении правительства было очень мало средств для борьбы с реакционными округами: экспедиции небольших вооруженных отрядов в мятежные местности, аресты, особенно католических священников, возглавлявших сопротивление, и т. п., назначение деятельных гражданских и военных комиссаров и, наконец, пропаганда. Экспедиции, носившие большей частью весьма комический характер, давали лишь кратковременные результаты; пропаганда не оказывала никакого действия, а комиссары, важничавшие и неумелые, большей частью делали один промах за другим или ограничивались огромным потреблением пфальцского вина и занимались неизбежной в таких случаях трактирной похвальбой.

Среди пропагандистов, комиссаров и чиновников центральной администрации весьма значительное место занимали демократы, съехавшиеся в Пфальц еще в большем количестве, чем в Баден. Сюда съехались не только бежавшие участники восстаний в Дрездене и Рейнской Пруссии, но также множество других более или менее восторженных «народных деятелей», желавших посвятить себя здесь службе отечеству. Пфальцское правительство, которое, не в пример правительству в Карлсруэ, правильно чувствовало, что одним местным «талантам» не по плечу задача руководства даже таким движением, принимало их с радостью. Нельзя было пробыть в Пфальце два часа, чтобы не получить дюжину предложений занять самые различные и в общем очень почетные должности. Господа демократы, усматривавшие в пфальцско‑баденском движении не местное восстание, которое с каждым днем приобретало все более локальный и незначительный характер, а славную зарю славного восстания всей немецкой демократии и вообще видевшие в движении преобладание своих, более или менее мелкобуржуазных, тенденций, горячо откликались на эти предложения. Но вместе с тем каждый из них считал, что может занять только такую должность, которая нисколько не умалила бы его притязаний, – чаще всего, конечно, очень больших, – в случае общегерманского движения. Вначале дело легко устраивалось. Всякий, кто предлагал свои услуги, тотчас получал должность заведующего канцелярией, правительственного комиссара, майора или подполковника. Но постепенно число соискателей увеличивалось, мест становилось меньше и развивалась мелочная филистерская погоня за должностями, представлявшая для постороннего наблюдателя в высшей степени забавное зрелище. Что та диковинная смесь делячества и путаницы во взглядах, назойливости и бесталанности, которую «Neue Rheinische Zeitung» так часто с удивлением отмечала у немецких демократов, что эта неприятная мешанина в точности повторялась у пфальцских чиновников и пропагандистов, об этом вряд ли есть необходимость особенно распространяться.

Само собой понятно, что и мне предлагали много гражданских и военных должностей, должностей, которых я ни минуты не поколебался бы принять при пролетарском движении. При данных условиях я отклонил их все. Единственное, на что я согласился, это – написать несколько агитационных статей для небольшой газетки[92], широко распространявшейся временным правительством в Пфальце. Я знал, что и из этого ничего не выйдет, но по настоятельной просьбе Д'Эстера и некоторых членов правительства принял, в конце концов, это поручение, чтобы доказать, по крайней мере, мою добрую волю. Так как я, разумеется, не особенно стеснялся в выражениях, то уже вторая статья встретила возражения, как слишком «возбуждающая»; я не стал тратить лишних слов на разговоры, взял статью обратно, разорвал ее в присутствии Д'Эстера, и на том дело кончилось.

Из приезжих демократов в Пфальце лучшими были те, которые недавно участвовали в борьбе у себя на родине: демократы Саксонии и Рейнской Пруссии. Немногочисленные саксонцы были заняты большей частью в центральных канцеляриях, где усердно работали и выделялись своими административными знаниями, спокойным, ясным умом и отсутствием всяких претензий и иллюзий. Уроженцы Рейнской провинции, большей частью рабочие, в основной массе вступили в армию; немногие, работавшие вначале в канцеляриях, позже тоже взялись за оружие.

В канцеляриях центрального управления, помещавшихся в Кайзерслаутерне в здании Фрухтхалле[93], царил весьма добродушный тон. При всеобщей laisser aller {расхлябаннооти. Ред.}, при полном отсутствии какого‑либо активного вмешательства в движение, при небывалом числе служащих, работы в общем было немного. Приходилось заниматься почти только текущими административными делами, да и те выполнялись tant bien que mal. Если не было какого‑нибудь срочного известия, если какой‑нибудь патриотический бюргер не вносил глубокомысленного предложения о спасении отечества, если какой‑нибудь крестьянин не приходил с жалобой или какая‑нибудь община не присылала депутацию, – то в большинстве канцелярий делать было нечего. Люди зевали, болтали, рассказывали друг другу анекдоты, отпускали неудачные остроты или строили стратегические планы, ходили из одной комнаты в другую, стараясь как‑нибудь убить время. Главную тему разговоров составляли, естественно, текущие политические события, о которых ходили самые разноречивые слухи. Сбору информации не уделялось никакого внимания. Прежние почтовые чиновники остались почти все без исключения на своих местах и были, конечно, весьма ненадежными. Наряду с ними учреждена была «полевая почта», которую обслуживали перешедшие на сторону восставших пфальцские шеволежеры[94]. Коменданты и комиссары пограничных округов нисколько не интересовались тем, что делается по ту сторону границы. Правительство получало только «Frankfurter Journal»[95] и «Karlsruher Zeitung», и я до сих пор с удовольствием вспоминаю изумление, вызванное тем, что я нашел в казино в одном полученном еще за несколько дней до того номере «Kolnische Zeitung»[96] сообщение о концентрации 27 прусских батальонов, девяти батарей и девяти полков кавалерии, а также подробные сведения об их дислокации между Саарбрюккеном и Крейцнахом.

Перехожу, наконец, к главному вопросу – к военной организации. Около 3000 жителей Пфальца, служивших в баварской армии, со всеми пожитками перешли на сторону восставших. Одновременно стало под ружье значительное число добровольцев, как жителей Пфальца, так и прибывших из других мест. Кроме того, временное правительство издало декрет о мобилизации первого призывного возраста, в первую очередь всех неженатых от 18 до 30 лет. Но эта мобилизация была произведена только на бумаге, частью из‑за неумелости и небрежности военных комиссаров, частью из‑за недостатка оружия, частью из‑за равнодушия самого правительства. В Пфальце, где главным препятствием к организации обороны служил недостаток оружия, необходимо было употребить все средства для того, чтобы раздобыть оружие. Если его нельзя было доставить из‑за границы, то необходимо было собрать все решительно мушкеты, все ружья, все охотничьи ружья, какие только имелись в Пфальце, и дать их в руки активным бойцам. На самом деле, не только большое количество оружия находилось в руках частных лиц, но, кроме того, не менее 1500–2000 ружей, не считая карабинов, было в распоряжении различных отрядов гражданского ополчения. Можно было, по крайней мере, потребовать, чтобы сдали оружие частные лица, а также те бойцы гражданского ополчения, которые не подлежали мобилизации по первому набору и не собирались идти в добровольцы. Но ничего подобного не было сделано. После долгих настояний было, наконец, вынесено такого рода постановление относительно оружия гражданского ополчения, но оно так и не было проведено в жизнь; гражданское ополчение в Кайзерслаутерне, состоявшее из более чем 300 филистеров, ежедневно парадировало в мундирах и при полном вооружении в качестве охраны перед Фрухтхалле, и пруссаки, вступив в город, еще имели удовольствие разоружить этих господ. И так обстояло повсюду.

В правительственной газете был напечатан призыв к служащим лесного ведомства и лесным сторожам явиться в Кайзерслаутерн для образования отряда стрелков; но те и не подумали явиться.

По всему Пфальцу распорядились или, по крайней мере, призывали ковать косы; некоторое количество кос было действительно изготовлено. В рейнско‑гессенском отряде в Кирхгеймболандене я видел, как погрузили несколько бочек с клинками кос для отправки в Кайзерслаутерн. Расстояние между этими пунктами около 7–8 часов езды; спустя четыре дня правительство вынуждено было оставить Кайзерслаутерн пруссакам, а косы все еще туда не прибыли. Если бы эти косы были переданы немобилизованному гражданскому ополчению, так называемому второму набору, в возмещение за ружья, которые надо было у него отнять, то все было бы в порядке; но вместо этого ленивые филистеры остались при своих пистонных ружьях, а юные рекруты должны были выступить в поход, вооруженные косами против пруссаков, имевших пушки и игольчатые ружья.

Если в ружьях ощущался всеобщий недостаток, то парадные сабли, напротив, имелись почему‑то в поразительном изобилии. Кто не мог получить ружье, тот спешил прицепить себе звенящий боевой меч, как будто это одно уже делало его офицером. Как раз в Кайзерслаутерне было бесчисленное количество таких самозванных офицеров, и бряцание их страшного оружия оглашало улицы днем и ночью. В особенности студенты стяжали себе своеобразную славу на поприще спасения отечества этим новым способом устрашать врага, а также своими претензиями на то, чтобы образовать академический легион, состоящий из одних только пеших кавалеристов.

Кроме того, был еще полуэскадрон шеволежеров, примкнувший к восставшим, который, однако, обслуживая полевую почту и т. п., был рассеян и потому не мог сформироваться в отдельную боевую единицу. Артиллерия под командой «подполковника» Аннеке состояла из нескольких трехфунтовых орудий, запряжки которых, насколько мне помнится, не попадались мне на глаза, и из известного количества небольших мортир. Перед Фрухтхалле в Кайзерслаутерне была сложена великолепная коллекция старых железных стволов для таких мортир, лучше которых нельзя было и желать. Но большая часть их, конечно, осталась лежать неиспользованной. Два самых больших ствола были положены на колоссальные, специально изготовленные лафеты и увезены. Б аденское правительство продало, наконец, Пфальцу изношенную от многократной стрельбы батарею шестифунтовых орудий с небольшим количеством боевых припасов, но не хватало запряжек, прислуги и необходимого количества боевых припасов. Последние были по мере возможности изготовлены, запряжки были tant bien que mal обеспечены путем мобилизации крестьян и реквизиции лошадей; что касается прислуги, то разыскали несколько старых баварских артиллеристов и обучили людей неуклюжим и сложным упражнениям, принятым в баварской армии.

Верховное руководство военными делами находилось в очень плохих руках. Г‑н Рейхард, ведавший при временном правительстве военным департаментом, был человек работящий, но мало энергичный и без специальных знаний. Первый главнокомандующий пфальцскими боевыми силами авантюрист Феннер фон Феннеберг был вскоре отставлен из‑за своего двусмысленного поведения; его должность временно занял польский офицер Ракийе. Наконец, узнали, что главное командование войсками Бадена и Пфальца возьмет на себя Мерославский, а командование пфальцскими войсками будет вверено «генералу» Шнайде, тоже поляку.

БАДЕН И ПФАЛЬЦ В ПЕРИОД КАМПАНИИ ЗА ИМПЕРСКУЮ КОНСТИТУЦИЮ (МАЙ – ИЮЛЬ 1849 г. I

Генерал Шнайде приехал. Это был маленький толстяк, походивший скорее на уже немолодого бонвивана, чем на «зовущего в бой Менелая»[97]. Генерал Шнайде принял командование с большим достоинством, выслушал отчет о положении дел и немедленно издал целый ряд приказов по войскам. Большая часть этих приказов касалась военной формы, каковой служила блуза, знаков отличия для офицеров – трехцветных нарукавных повязок или шарфов, – а также призывов к отбывшим срок службы кавалеристам и стрелкам вступать добровольно в армию, призывов, с которыми безуспешно обращались уже десятки раз, и т. п. Сам Шнайде первый подал пример и немедленно обзавелся гусарской венгеркой с трехцветными галунами, дабы внушить армии почтение к себе. То, что в его приказах имело действительно практическое и важное значение, являлось лишь повторением давно изданных приказов или предложений, которые уже были внесены раньше немногими имевшимися дельными офицерами, но остались неосуществленными и могли быть проведены в жизнь только теперь, при помощи авторитета генерала, командующего войсками. В остальном «генерал» Шнайде полагался на бога и Мерославского и предавался гастрономическим удовольствиям – единственно разумное, что мог делать такой абсолютно бездарный человек.

Из остальных офицеров в Кайзерслаутерне единственным дельным был Техов, тот самый, который в качестве старшего лейтенанта прусской армии был с Нацмером при штурме берлинского цейхгауза[98], передал цейхгауз народу и, будучи приговоренным к 15 годам крепости, бежал из Магдебурга. Техов как начальник пфальцского генерального штаба всюду показал себя знающим, осторожным и спокойным человеком, пожалуй даже несколько слишком спокойным, чтобы можно было ждать от него той быстроты решений, от которой на поле сражения часто зависит все. «Подполковник» Аннеке проявил себя неспособным и вялым в деле организации артиллерии, хотя он и оказался как раз на месте во главе мастерских, изготовлявших боевые припасы. При Убштадте он не стяжал себе лавров в качестве полководца, а из Раштатта, где Мерославский поручил ему заведование материальной частью на время осады, он странным образом еще до того, как город был обложен, сбежал на противоположную сторону Рейна, бросив своих лошадей.

В отдельных округах с офицерами тоже обстояло не лучше. Некоторое число поляков прибыло частью еще до Шнайде, частью вместе с ним. Но поскольку лучшие представители польской эмиграции находились уже в Венгрии, то эти польские офицеры, как легко себе представить, были довольно разнородны по своему составу. Большинство из них спешили обзавестись соответствующим числом верховых лошадей и издать несколько приказов, не особенно заботясь об их исполнении. Они держали себя довольно высокомерно, считали возможным обращаться с пфальцскими крестьянами, как с забитыми польскими крепостными, не знали ни страны, ни языка, ни команды и потому в качестве военных комиссаров, т. е. организаторов батальонов, сделали очень немного или почти ничего. В ходе кампании они через непродолжительное время сбежали в штаб Шнайде и вскоре после этого, когда Шнайде подвергся нападению и избиению со стороны своих солдат, – совсем исчезли. Лучшие из них явились слишком поздно, чтобы успеть оказать какую‑либо помощь в качестве организаторов.

Среди немецких офицеров также было мало дельных людей. Рейнско‑гессенский отряд, в котором вообще было некоторое количество способных в военном отношении элементов, находился под командованием некоего Хёйснера, совершенно для этого неподходящего человека, и под еще более жалким моральным и политическим влиянием Цица и Бамбергера, тех двух героев, которые позднее в Карлсруэ так доблестно пустились наутек. В горном Пфальце бывший прусский офицер Шиммельпфенниг организовал один отряд.

Лишь два офицера еще до нападения пруссаков выделялись активными боевыми действиями, – это были Виллих и Бленкер.

Виллих с небольшим добровольческим отрядом взял на себя наблюдение за крепостями Ландау и Гермерсгейм, а затем и их осаду. Постепенно под его начальством собрались: рота студентов, рота рабочих, живших вместе с ним в Безансоне, три малочисленные роты гимнастов из Ландау, Нёйштадта и Кайзерслаутерна, две роты, образованные из добровольцев, уроженцев окрестных местностей, и, наконец, вооруженная косами рота из жителей Рейнской Пруссии, большей частью бежавших сюда бывших участников восстаний в Прюме и Эльберфельде. Всего их оказалось под конец от 700 до 800 человек; но это были, во всяком случае, самые надежные солдаты во всем Пфальце; унтер‑офицерами были люди в большинстве своем уже прошедшие военную службу, а некоторые из них привыкли в Алжире к партизанской войне. С этими небольшими боевыми силами Виллих расположился между Ландау и Гермерсгеймом, организовал в деревнях гражданское ополчение и использовал его для охраны дорог и сторожевой службы, отбил все вылазки из обеих крепостей, несмотря на превосходящие силы неприятеля, особенно гермерсгеймского гарнизона. Виллих блокировал Ландау столь успешно, что почти отрезал всякий подвоз, перерезал водопроводы, запрудил реку Квейх, так что все подвалы крепости были затоплены и в то же время не хватало воды для питья; каждую ночь он беспокоил гарнизон своими разведчиками, которые не только очищали оставленные наружные укрепления и распродавали по пяти гульденов за штуку найденные там печки для сторожевых помещений, но проникали до самых крепостных рвов и часто принуждали гарнизон открывать из 24‑фунтовых орудий столь же мощный, сколь и безвредный огонь по одному ефрейтору и двум солдатам. Этот период был, пожалуй, самым блестящим в истории добровольческого отряда Виллиха. Если бы он имел тогда в своем распоряжении хотя бы несколько гаубиц или даже несколько полевых орудий, то, если верить донесениям ежедневно отправлявшихся в Ландау, входивших и выходивших оттуда лазутчиков, крепость со своим деморализованным, слабым гарнизоном и мятежным населением была бы взята в течение нескольких дней. Даже без артиллерии продолжение осады привело бы через неделю к капитуляции. В Кайзерслаутерне были две семифунтовые гаубицы, достаточно хорошие для того, чтобы в ночное время поджечь несколько домов в Ландау. Будь они в надлежащем месте, могло произойти неслыханное событие, а именно – взятие такой крепости, как Ландау, при помощи нескольких полевых орудий. Я ежедневно убеждал генеральный штаб в Кайзерслаутерне, что необходимо хотя бы попытаться сделать это. Напрасно. Одна гаубица оставалась в Кайзерслаутерне, другая была отправлена в Хомбург, где чуть не попала в руки пруссаков. Обе они оказались на противоположном берегу Рейна, не сделав ни одного выстрела.

Дата добавления: 2015-06-04