Подлинная книга протоколов 2 страница

Гольдхейм показывает под присягой, что, «прибыв в Лондон, он прежде всего обратился к полицейскому лейтенанту Грейфу, который проводил его в городской район Кенсингтон к полицейскому агенту Флёри». Кто же после этого не покажет под присягой, что бедный Гольдхейм вместе с полицейским лейтенантом Грейфом просто выбились из сил, пока они добрались до Флёри в отдаленном городском районе Кенсингтоп! Но полицейский лейтенант Грейф живет в доме полицейского агента Флёри, и именно в верхнем этаже дома Флёри, так что на самом деле не Грейф водил Гольдхейма к Флёри, а, наоборот, Флёри водил Гольдхейма к Грейфу.

«Полицейский агент Флёри в городском районе Кенсингтон»! Какая точность! Можете ли вы еще сомневаться в правдивости прусского правительства, которое раскрывает своих собственных шпионов, указывает их фамилии и местожительство, выдает их с головой! Если книга протоколов – подлог, то обратитесь только к «полицейскому агенту Флёри в Кенсингтоне». Великолепно! К частному письмоводителю Пьеру в 13‑м округе. Ведь если хотят точно обозначить того или иного индивида, то называют не только его фамилию, но и его имя. Не Флёри, а Чарлз Флёри. Указывают род деятельности этого индивида, которую он ведет открыто, а не ту профессию, которой он занимается тайно. Следовательно, купец Чарлз Флёри, а не полицейский агент Флёри. А когда хотят сообщить его местожительство, то указывают не только район Лондона, составляющий, собственно, целый город, но район, улицу и номер дома. Таким образом, не полицейский агент Флёри в Кенсингтоне, а купец Чарлз Флёри, 17, Виктория‑род, Кенсингтон.

Но ««полицейский лейтенант Грейф», это, по крайней мере, сказано прямо. Если же, однако, полицейский лейтенант Грейф причисляет себя в Лондоне к персоналу посольства и из лейтенанта превращается в attache {атташе. Ред.}, то это такая attachement {привязанность. Ред.}, которая не касается судов. Влечение сердца есть голос судьбы.

Итак, как уверяет полицейский лейтенант Гольдхейм, полицейский агент Флёри уверяет, что он получил книгу от человека, действительно уверявшего, что он Г. Либкнехт и даже выдавшего Флёри расписку. Гольдхейм только не смог «поймать» этого Г. Либкнехта в Лондоне. Гольдхейм мог, таким образом, спокойно оставаться в Кёльне, потому что уверения полицейского советника Штибера не становятся солиднее от того, что они преподносятся только в виде уверений полицейского лейтенанта Гольдхейма, заверенных полицейским лейтенантом Грейфом, которому полицейский агент Флёри, в свою очередь, оказывает услугу, заверяя его уверения.

Не смущаясь своим малоутешительным лондонским опытом, Гольдхейм с присущей ему большой способностью убеждаться, которая должна заменить ему способность рассуждать, «совершенно» убежден, что «все» то, что показывал под присягой Щтибер о «партии Маркса», о ее связях с Кёльном и т. д., «все вполне соответствует истине». Ну, а теперь, когда его подчиненный Гольдхейм выдал ему testimonium paupertatis {свидетельство о бедности. Ред.}, разве теперь полицейский советник Штибер все еще не прикрыт? Одного результата Штибер добился своей манерой давать показания под присягой: он перевернул вверх ногами прусскую иерархию. Вы не верите полицейскому советнику? Хорошо. Он скомпрометировал себя. Но вы в таком случае поверите полицейскому лейтенанту. Вы не верите полицейскому лейтенанту? Еще лучше. В таком случае вам не остается ничего другого, как поверить по крайней мере полицейскому агенту, alias mouchardus vulgaris {иначе говоря, обыкновенному шпику. Ред.}. Такую еретическую путаницу понятий создает присягающий Штибер.

После того как Гольдхейм доказывал до сих пор, что подлинная книга протоколов, как он убедился в Лондоне, не существует, а относительно существования Г. Либкнехта он может лишь констатировать, что его нельзя «поймать» в Лондоне; после того как именно поэтому он убедился, что «все» показания Штибера о «партии Маркса» «вполне» соответствуют «истине», он все же, в конце концов, кроме этих отрицательных аргументов, в которых, однако, согласно Зеккендорфу, содержится «много истинного», должен представить и положительный аргумент, показывающий, «насколько хорошо осведомлены прусские агенты в Лондоне и в настоящее время». В виде образчика он приводит сообщение о том, что 27 октября

«у Маркса имело место совершенно секретное заседание». На этом совершенно секретном заседании обсуждались меры против книги протоколов и «весьма неприятного» полицейского советника Штибера. Соответствующие декреты и постановления были «совершенно секретно отправлены адвокату Шнейдеру II».

Хотя прусские агенты присутствовали на этом заседании, путь, которым отправлялись эти письма, остался для них настолько «совершенно секретным», что почта не могла задержать эти письма, несмотря на все усилия. Стоит послушать, как под обветшалыми сводами меланхолично стрекочет сверчок^{34}: «Соответствующие письма и документы были совершенно секретно отправлены адвокату Шнейдеру II». Совершенно секретно для секретных агентов Гольдхейма.

Мнимые постановления относительно книги протоколов не могли быть приняты 27 октября на совершенно секретном заседании у Маркса, потому что Маркс уже 25 октября отослал основные данные о подложности книги протоколов, правда, не Шнейдеру II, а г‑ну фон Хонтхейму.

Что вообще в Кёльн были посланы документы, это подсказывала полиции не только ее нечистая совесть. 29 октября Гольдхейм прибыл в Лондон. 30 октября он обнаружил в «Morning Advertiser», «Spectator», «Examiner», «Leader», «People's Paper» заявление, подписанное Энгельсом, Фрейлигратом, Марксом и Вольфом; последние обращают в нем внимание английской публики на разоблачения, которые будут сделаны защитой относительно forgery, perjury, falsification of documents^{35}, – одним словом, относительно гнусностей, совершенных прусской полицией. Отсылка документов была настолько «совершенно секретной», что «партия Маркса» открыто доводила об этом до сведения английской публики, правда, только 30 октября, после приезда Гольдхейма в Лондон и после того как документы были получены в Кёльне.

Однако и 27 октября в Кёльн также посылались документы. Откуда узнала об этом всеведущая прусская полиция?

Прусская полиция действовала не столь совершенно секретно, как «партия Маркса». Напротив, она за несколько недель до этого совершенно открыто водворила двух своих шпиков перед домом Маркса, которые с улицы следили за ним du soir jusqu'au matin, du matin jusqu'au soir {с вечера до утра и с утра до вечера. Ред.} и преследовали его по пятам. И вот 27 октября Маркс официально заверил в совершенно гласном полицейском суде на Марльборо‑стрит в присутствии репортеров английских газет совершенно секретные документы, содержавшие образцы подлинных почерков Либкнехта и Рингса и показания хозяина таверны «Корона» о дне собраний. Прусские ангелы‑хранители следовали за ним от его квартиры до Марльборо‑стрит и обратно от Марльборо‑стрит до его квартиры и снова от его квартиры до почты. Они исчезли лишь тогда, когда Маркс совершенно секретно направился к полицейскому судье участка, чтобы добиться от него приказа об аресте своих двух «последователей».

Впрочем, у прусского правительства был еще и другой путь. Дело в том, что Маркс послал прямо по почте в Кёльн заверенные 27 октября и помеченные 27 октября документы, чтобы уберечь отосланный совершенно секретно дубликат этих документов от когтей прусского орла. Кёльнская почта и полиция знали, таким образом, что документы, помеченные 27 октября, были посланы Марксом, и Гольдхейму незачем было ездить в Лондон, чтобы раскрыть этот секрет.

Гольдхейм чувствует, что, наконец, он должен указать «именно» кое‑что из того, что «именно» было решено послать Шнейдеру II на «совершенно секретном заседании 27 октября», и он называет письмо Штибера, адресованное Марксу. Но, к сожалению, Маркс послал это письмо не 27, а 25 октября, и не Шнейдеру II, а г‑ну фон Хонтхейму. Но откуда знала полиция, что у Маркса вообще хранилось еще письмо Штибера и что он пошлет его защите? Пусть же снова выступит Штибер.

Штибер надеется удержать Шнейдера II от оглашения столь для него «неприятного письма», посредством ргаеvenire {упреждающего действия. Ред.}. Если Гольдхейм скажет, что мое письмо у Шнейдера II, прикидывает Штибер, да к тому же еще полученное благодаря «преступной связи с Марксом», то Шнейдер II скроет это письмо, чтобы доказать, что агенты Гольдхейма неправильно осведомлены и что сам он не находится в преступной связи с Марксом. Штибер поэтому выскакивает вперед, искажает содержание письма и заканчивает изумительным восклицанием: «Ни один человек, кроме меня и Маркса, не может об этом знать, и это, конечно, лучшее доказательство достоверности доставленных из Лондона сообщений».

У Штибера особая манера скрывать неприятные для него секреты. Когда он не говорит, все также должны молчать. Поэтому кроме него и одной пожилой дамы «ни один человек не может знать», что он некогда жил неподалеку от Веймара в качестве ее homme entretenu {лица, находящегося на содержании. Ред.}. Но если у Штибера были все основания стремиться к тому, чтобы никто, кроме Маркса, не знал о письме, то у Маркса были все основания стремиться к тому, чтобы об этом письме знали все, кроме Штибера. Нам теперь известно лучшее доказательство достоверности доставленных из Лондона сообщений. Как же выглядит худшее доказательство Штибера?

Однако Штибер опять‑таки сознательно совершает клятвопреступление, когда он, показывая под присягой, говорит: «Ни один человек, кроме меня и Маркса, не может об этом знать». Он знал, что не Маркс, а другой редактор «Neue Rheinische Zeitung» ответил на его письмо[302]. Это во всяком случае был еще «один человек, кроме него и Маркса». Мы приводим здесь это письмо, чтобы о нем узнало еще большее количество людей.

В № 77 «Neue Rheinische Zeitung» помещено корреспондентское сообщение из Франкфурта‑на‑Майне от 21 декабря, в котором содержится гнусная ложь, будто я отправился в качестве полицейского шпиона во Франкфурт, чтобы под видом человека демократического образа мыслей установить убийц князя Лихновского и генерала Ауэрсвальда. Я действительно 21‑го был во Франкфурте, я находился там всего один день с единственной целью урегулировать частное дело здешней жительницы г‑жи фон Швецлер, как вы можете видеть из прилагаемого при сем документа; я давно вернулся в Берлин, где я уже много времени тому назад возобновил свою адвокатскую деятельность. Впрочем, я отсылаю Вас к официальному опровержению, появившемуся именно в этой связи в № 338 «Frankfurter Oberpostamts‑Zeitung» от 21 декабря и в № 248 здешней «National‑Zeitung». Полагаю, что при Вашей любви к истине я могу ожидать, что Вы тотчас же поместите прилагаемое опровержение в Вашей газете и назовете мне автора лживого сообщения, как это Вы обязаны сделать по закону, ибо я не могу оставить безнаказанной подобную клевету и, к сожалению, принужден буду сам принять меры против высокочтимой редакции.

Я думаю, что за последнее время демократия никому не обязана больше, чем именно мне. Не кто иной, как я, вырвал сотни обвиняемых демократов из сетей уголовной юстиции. Не кто иной, как я, даже при введенном здесь осадном положении, когда трусливые и жалкие людишки (так называемые демократы) давно бежали с поля сражения, бесстрашно и неутомимо выступал против властей и продолжаю делать это и теперь. Если демократические органы обходятся со мной подобным образом, то это мало поощряет дальнейшие усилия.

Но что в этом деле поистине великолепнее всего, это – тупоумие, проявленное демократическими органами. Слух о том, что я поехал в качестве полицейского агента во Франкфурт, был сначала пущен «Neue Preusische Zeitung», этим пользующимся дурной славой органом реакции, с целью подкопаться под мою адвокатскую деятельность, мешавшую этой газете. Другие берлинские газеты давно опровергли это. Но демократические газеты столь бездарны, что повторяют подобную глупую ложь. Если бы я хотел поехать в качестве шпиона во Франкфурт, то об этом, конечно, заранее не писали бы во всех газетах; да и зачем Пруссии посылать полицейского чиновника во Франкфурт, где достаточно знающих дело чиновников? Глупость всегда была пороком демократии, ловкость же приносила победу ее противникам.

Точно так же гнусной ложью является утверждение, будто я много лет тому назад был в Силезии полицейским шпионом. Я был тогда официально назначенным полицейским чиновником и как таковой исполнял свой долг. Обо мне распространяли гнусную ложь. Пусть хоть один человек выступит и докажет, что я пытался втереться к нему в доверие. Лгать и утверждать может всякий. Итак, я жду от Вас, – а Вас я считаю честным и порядочным человеком, – немедленного и удовлетворительного ответа. Демократические газеты у нас дискредитировали себя массой лжи, не преследуйте и Вы такой же цели.

Преданный вам

Штибер, доктор права и пр. Берлин, Риттерштрассе, 65

Берлин, 26 декабря 1848 г.

Откуда же Штибер узнал, что письмо его было 27 октября послано Марксом Шнейдеру II? Но оно было послано не 27, а 25 октября, и не Шнейдеру II, а фон Хонтхейму. Штибер, следовательно, знал только, что письмо это еще существует, и он предполагал, что Маркс сообщит его кому‑нибудь из защитников. Но что послужило основанием для этих предположений? Когда «Kolnische Zeitung» с показанием Штибера о Шервале от 18 октября была получена в Лондоне, Маркс написал в «Kolnische Zeitung», в берлинскую «National‑Zeitung» и в «Frankfurter Journal» заявление, помеченное 21 октября, в конце которого он угрожал Штиберу его еще сохранившимся письмом. Чтобы держать письмо «в строгом секрете», сам Маркс объявляет о нем в газетах. Он терпит неудачу, вследствие трусости немецкой прессы, но прусская почта была отныне осведомлена, а вместе с прусской почтой и ее Штибер.

Итак, что же привез с собой из Лондона стрекочущий Гольдхейм?

То, что Гирш не дает ложных показаний под присягой, что существование Г. Либкнехта не является «осязаемым», что подлинная книга протоколов вовсе не подлинная книга протоколов, что всеведущие лондонские агенты знают все то, что «партия Маркса» опубликовала в лондонской печати. Чтобы спасти честь прусских агентов, Гольдхейм вкладывает им в уста те скудные сведения, которые были выведаны^{36} посредством вскрытия и хищения писем.

В заседании от 4 ноября, после того как Щнейдер II уничтожил Штибера с его книгой протоколов, уличил его в подлоге и клятвопреступлении, Штибер выскакивает в последний раз и дает волю своему нравственному негодованию. Даже господина Вермута, с возмущением восклицает он, даже господина Вермута, полицейдиректора Вермута, смеют обвинять в клятвопреступлении. Штибер, следовательно, опять вернулся к ортодоксальной иерархической лестнице, к восходящей линии. Прежде он двигался по гетеродоксальной, по нисходящей линии. Если не хотят верить ему, полицейскому советнику, то должны верить его полицейскому лейтенанту; если не полицейскому лейтенанту, то полицейскому агенту этого лейтенанта; если не агенту Флёри, то все же субагенту Гиршу. Теперь же наоборот. Он, полицейский советник, может, пожалуй, дать ложную присягу; но Вермут, полицейдиректор? Невероятно! В своем негодовании он со все возрастающей горечью воздает хвалу Вермуту^{37}, он угощает публику чистейшим Вермутом, Вермутом как человеком, Вермутом как адвокатом, Вермутом как отцом семейства, Вермутом как полицейдиректором, Вермутом for ever {во веки веков. Ред.}.

Даже теперь в публичном заседании Штибер все еще старается держать обвиняемых au secret^{38} и воздвигнуть барьер между защитой и материалом для защиты. Он обвиняет Шнейдера II в «преступной связи» с Марксом. В его лице Шнейдер‑де совершает покушение на высшие прусские власти. Даже председатель суда присяжных Гёбель, сам Гёбель испытывает на себе обременительное давление Штибера. И он не может избежать необходимости: хотя и в трусливо подобострастной форме он разок‑другой опускает на спину Штибера розгу. Но Штибер по‑своему прав. Ведь не он один лично выставлен к позорному столбу, вместе с ним пригвождены прокуратура, суд, почта, правительство, полицейпрезидиум в Берлине, министерства, прусское посольство в Лондоне – одним словом, все прусское государство с подлинной книгой протоколов в руках.

Г‑ну Штиберу теперь разрешается напечатать ответ «Neue Rheinische Zeitung» на его письмо.

Но вернемся еще раз вместе с Гольдхеймом в Лондон.

Подобно тому как Штибер все еще не знает, где находится Шерваль и кто, собственно, такой Шерваль, так и, согласно показанию Гольдхейма (заседание от 3 ноября), все еще не выяснено происхождение книги протоколов. Для объяснения его Гольдхейм приводит две гипотезы.

«Существуют только два пути для объяснения не вполне еще выясненного происхождения книги», – говорит он. – «Либо, как решительно уверяет агент, она действительно является делом рук Либкнехта, который, чтобы скрыть свое предательство, избегал писать своим почерком».

В. Либкнехт, как известно, принадлежит к «партии Маркса». Но также известно, что имеющаяся в книге протоколов подпись Либкнехта не принадлежит В. Либкнехту. Поэтому Штибер в заседании от 27 октября показывает под присягой, что подпись эта принадлежит не этому В. Либкнехту, а другому Либкнехту, некоему Г. Либкнехту. Он узнал о существовании этого двойника, но не может указать источника своих сведений. Гольдхейм показывает под присягой: «Флёри подтвердил, что он действительно получил книгу от члена партии Маркса, по имени Г. Либкнехт». Далее, Гольдхейм показывает под присягой, что «он не мог поймать этого Г. Либкнехта в Лондоне». Какие же признаки существования подавал до сих пор миру вообще и полицейскому лейтенанту Гольдхейму в особенности открытый Штибером Г. Либкнехт? Никаких признаков существования, кроме его почерка в подлинной книге протоколов; но теперь Гольдхейм объявляет: «Либкнехт избегал писать своим почерком».

До сих пор Г. Либкнехт существовал только как почерк. Но теперь от Г. Либкнехта не остается ничего, не остается даже почерка, даже точки над «i». Но откуда Гольдхейм знает, что Г. Либкнехт, о существовании которого ему известно только по почерку в книге протоколов, пишет почерком, отличающимся от почерка в книге протоколов, до сих пор остается тайной Гольдхейма. Если у Штибера есть свои чудеса, то почему же не может быть своих чудес и у Гольдхейма?

Гольдхейм забывает, что его начальник Штибер уже подтвердил под присягой существование Г. Либкнехта и что он сам только что присягал в этом. Но в тот же самый момент, когда он показывает под присягой, что Г. Либкнехт существует, он вспоминает, что Г. Либкнехт – вынужденная увертка, к которой прибегнул Штибер, вынужденная ложь, а нужда закона не знает. Он вспоминает, что есть только один настоящий Либкнехт, В. Либкнехт, но если В. Либкнехт является подлинным, то подпись в книге протоколов поддельна. Он не смеет сознаться, что Гирш, субагент Флёри, вместе с поддельной книгой протоколов сфабриковал и поддельную подпись. Поэтому он высказывает гипотезу: «Либкнехт избегал писать своим почерком». Выскажем и мы в свою очередь гипотезу: Гольдхейм в прошлом подделал однажды банковые билеты. Он был привлечен к суду, было доказано, что подпись, значившаяся на билете, не является подписью директора банка. Не истолкуйте, пожалуйста, это дурно, господа, скажет Гольдхейм, не истолкуйте это дурно! Банковый билет подлинный. Он является делом рук самого директора банка. Если его фамилия не подписана им самим, а подделана другим, то какое это имеет отношение к делу? «Он ведь избегал писать своим почерком». Либо же, продолжает Гольдхейм, в случае если гипотеза о Либкнехте неверна:

«Либо же агент Флёри получил записки для книги от двух других друзей Маркса, от эмигрантов Дронке и Имандта, и придал этим запискам форму подлинной книги протоколов, чтобы поднять цену на свой товар. Ведь через полицейского лейтенанта Грейфа официально установлено, что Дронке и Имандт часто встречались с Флёри».

Либо? Откуда могло взяться «либо»? Если книга, подобная подлинной книге протоколов, подписана тремя лицами: Либкнехтом, Рингсом и Ульмером, то никто не сделает из этого вывода, что «она является делом рук Либкнехта», либо Дронке и Имандта, а всякий скажет, что она – дело рук Либкнехта, либо Рингса и Ульмера. Неужели несчастный Гольдхейм, который всего лишь раз возвысился до разделительного суждения – либо, либо, – неужели он опять скажет: «Рингс и Ульмер избегали писать своими почерками»? Даже Гольдхейм считает необходимым придать делу другой оборот.

Если подлинная книга протоколов не является делом рук Либкнехта, как утверждает агент Флёри, в таком случае ее составил сам Флёри, но записи для этого он получил от Дронке и Имандта, относительно которых полицейский лейтенант Грейф официально установил, что они часто встречались с Флёри.

«Чтобы поднять цену на свой товар», говорит Гольдхейм, Флёри придает этим записям форму подлинной книги протоколов. Он не только совершает подлог, но он подделывает подписи. Он делает все это для того, «чтобы поднять цену на свой товар». Столь добропорядочный человек, как этот прусский агент, который из корыстолюбия фабрикует подложные протоколы и подделывает подписи, во всяком случае неспособен фабриковать подложные записи. Таков вывод Гольдхейма.

Дронке и Имандт приехали в Лондон только в апреле 1852 г., после того как они были высланы швейцарскими властями. Но треть подлинной книги протоколов состоит из протоколов за январь, февраль и март месяцы 1852 года. Следовательно, одну треть подлинной книги протоколов Флёри во всяком случае составил без Дронке и Имандта, хотя Гольдхейм и клянется, что либо книгу протоколов составил Либкнехт, либо же это сделал Флёри, но на основании записок Дронке и Имандта. Гольдхейм клянется в этом, а Гольдхейм хотя и не Брут, но все же Гольдхейм.

Но остается еще предположить, что Дронке и Имандт доставляли Флёри записки, начиная с апреля, ибо, присягает Гольдхейм, «через полицейского лейтенанта Грейфа официально установлено, что Дронке и Имандт часто встречались с Флёри».

Обратимся к этим встречам.

Как уже было сказано выше, Флёри был известен в Лондоне не как прусский полицейский агент, а как купец из Сити, да еще как купец‑демократ. Он был уроженцем Альтенбурга и прибыл в Лондон в качестве политического эмигранта, женился впоследствии на англичанке из весьма почтенной и состоятельной семьи и внешне вел скромный образ жизни со своей женой и своим тестем, старым предпринимателем, квакером. 8 или 9 октября начались «частые встречи» Флёри с Имандтом, который встречался с ним в качестве преподавателя. Но, согласно уточненному показанию Штибера, подлинная книга протоколов была получена в Кёльне 10‑го, согласно же заключительному показанию Гольдхейма – 11 октября. Флёри, следовательно, когда совершенно до тех пор незнакомый ему Имандт дал ему дома первый урок французского языка, не только уже переплел подлинную книгу протоколов в красный сафьян, но и передал ее уже экстренному курьеру, который повез книгу в Кёльн. Вот как Флёри создавал свою книгу протоколов по запискам Имандта. Дронке же Флёри видел лишь один раз случайно у Имандта, и к тому же только 30 октября, когда подлинная книга протоколов давно уже вернулась в свое первоначальное состояние небытия.

Таким образом, христианско‑германское правительство не довольствуется взламыванием письменных столов, кражей чужих бумаг, вымогательством ложных показаний, созданием мнимых заговоров, фабрикацией подложных документов, лжеприсягами, попытками подкупа для того, чтобы добыть лжесвидетелей, – словом, всем, что можно использовать для осуждения кёльнских обвиняемых. Оно старается еще набросить грязную тень подозрения на лондонских друзей обвиняемых, чтобы выгородить своего Гирша, относительно которого Штибер показывал под присягой, что он его не знает, а Гольдхейм, – что он не шпион.

В пятницу 5 ноября в Лондоне была получена «Kolnische Zeitung» с отчетом о заседании суда присяжных от 3 ноября, на котором были заслушаны показания Гольдхейма. Тотчас же были наведены справки о Грейфе, и в тот же день было установлено, что он живет у Флёри. Одновременно с этим

Дронке и Имандт с «Kolnische Zeitung» отправились к Флёри. Они заставляют его прочитать показания Гольдхейма. Он бледнеет, старается овладеть собой, разыгрывает удивление и заявляет, что он всегда готов дать перед английским мировым судьей показания против Гольдхейма. Но прежде он должен еще поговорить со своим адвокатом. Назначается свидание на следующий день после обеда, в субботу 6 ноября. Флёри обещает принести на это свидание свое показание в готовом, официально заверенном виде. Он, конечно, не явился. Поэтому Имандт и Дронке в субботу вечером отправились к нему на дом и нашли здесь следующую записку, предназначавшуюся Имандту:

«С помощью адвоката все улажено, дальнейшее будет сделано, как только будет выяснена личность. Адвокат еще сегодня отправил эту вещь. Дела потребовали моего присутствия в Сити. Зайдите ко мне завтра, я буду дома в течение всего послеобеденного времени до 5 часов. Фл.»

На другой стороне записки приписка:

«Я только что вернулся домой, но должен был уйти с г‑ном Вернером и моей женой, в чем Вы завтра сможете убедиться. Напишите мне, в какое время Вы намерены прийти».

Имандт оставил следующий ответ:

«Я чрезвычайно удивлен тем, что не застал Вас в данный момент дома, так как Вы не пришли также и на назначенное на послеобеденное время свидание. Я должен Вам признаться, что ввиду создавшихся обстоятельств у меня уже составилось мнение о Вас. Если Вы заинтересованы в том, чтобы переубедить меня, то Вы придете ко мне и не позднее завтрашнего утра, так как я не могу поручиться Вам, что Ваша деятельность в качестве прусского полицейского шпиона не станет предметом обсуждения на страницах английских газет. Имандт».

Флёри не явился и в воскресенье утром. Дронке и Имандт поэтому снова отправились к нему в воскресенье вечером, чтобы, сделав вид, что их доверие к нему поколебалось лишь в первый момент, получить от него заявление. Несмотря на всякого рода проволочки и колебания, заявление было составлено. Особенно заколебался Флёри, когда ему было указано, что, подписывая документ, он должен поставить не только свою фамилию, но и свое имя. Заявление текстуально гласило:

В редакцию «Kolnische Zeitung»

Нижеподписавшийся настоящим заявляет, что он знаком с г‑ном Имандтом приблизительно один месяц, в продолжение которого последний давал ему уроки французского языка, а г‑на Дронке он впервые увидел в субботу, 30 октября сего года;

что никто из них обоих не делал ему никаких сообщений, которые имели бы отношение к фигурирующей в кёльнском процессе книге протоколов;

что он не знает никого, кто носил бы фамилию Либкнехт, и ни в какой связи с таковым не состоял.

Лондон, 8 ноября 1852 г., Кенсингтон

Чарлз Флёри

Дронке и Имандт были, конечно, убеждены, что Флёри пошлет распоряжение в «Kolnische Zeitung» не принимать никаких заявлений за его подписью. Поэтому они послали его заявление не в «Kolnische Zeitung», а адвокату Шнейдеру I I, который, однако, получил его на слишком поздней стадии процесса и уже не мог им воспользоваться.

Флёри, хотя и не Флёр де Мари [Fleur de Marie][303]полицейских проституток, но все же он цветок^{39}, который будет цвести, хотя бы только цветом fleurs‑de‑lys^{40}.

История книги протоколов этим еще не закончилась.

В субботу, 6 ноября, В. Гирш из Гамбурга сделал перед полицейским судьей на Боу‑стрит в Лондоне заявление, равносильное показанию под присягой, о том, что он сам под руководством Грейфа и Флёри сфабриковал фигурирующую в кёльнском процессе коммунистов подлинную книгу протоколов.

Итак, сперва подлинная книга протоколов «партии Маркса», затем записная книжка шпиона Флёри, наконец, изделие прусской полиции, простое полицейское изделие, полицейское изделие sans phrase {без прикрас. Ред.}.

В тот же самый день, когда Гирш выдал английскому полицейскому судье на Боу‑стрит тайну подлинной книги протоколов, в Кенсингтоне в доме Флёри другой представитель прусского государства был занят тем, что упаковывал в прочную клеенку на этот раз не краденые документы, не сфабрикованные документы и вообще не документы, а свои собственные пожитки. Эта птица была не кем иным, как Грейфом^{41}, лицом, знакомым нам по Парижу, экстренным курьером в Кёльне, шефом прусских полицейских агентов в Лондоне, официальным дирижером разыгранной мистификации, прикомандированным к прусскому посольству в качестве атташе полицейским лейтенантом. Грейф получил от прусского правительства приказ немедленно оставить Лондон. Нельзя было терять ни минуты.

Подобно тому как в конце оперного спектакля декорация на заднем плане, скрытая до сих пор кулисами и расположенная амфитеатром, внезапно озаряется бенгальскими огнями и ее ослепительные очертания открываются взорам, так и в конце этой прусской полицейской трагикомедии открываются взорам скрытые, расположенные амфитеатром мастерские, в которых фабриковалась подлинная книга протоколов. На нижней ступеньке виднеется несчастный, работающий сдельно полицейский шпик Гирш; на второй ступени – шпион‑буржуа и agent provocateur, купец из Сити, Флёри; на третьей ступени– дипломатический полицейский лейтенант Грейф и на самой высокой ступени – само прусское посольство, к которому он был прикомандирован в качестве атташе. В продолжение 6–8 месяцев Гирш регулярно, неделя за неделей фабриковал свою подлинную книгу протоколов в рабочем кабинете под надзором Флёри. Но этажом выше Флёри жил прусский полицейский лейтенант Грейф, который наблюдал за ним и наставлял его. Сам Грейф регулярно проводил часть дня в помещении прусского посольства, где за ним в свою очередь наблюдали и его наставляли. Помещение прусского посольства явилось, следовательно, настоящей теплицей, в которой была выращена подлинная книга протоколов^{42}. Итак, Грейф должен был исчезнуть. Он исчез 6 ноября 1852 года.

Дальше нельзя уже было держаться за подлинную книгу протоколов, хотя бы как за записную книжку. Прокурор Зедт предал ее погребению в своем ответе на защитительные речи адвокатов.

Таким образом, снова вернулись к исходному пункту, вызвавшему предписание обвинительного сената апелляционного суда начать заново следствие ввиду того, что «нет объективного состава преступления».

Дата добавления: 2015-06-04