К. МАРКС. Написано К. Марксом в октябре – начале декабря 1853 г

ЛОРД ПАЛЬМЕРСТОН [295]

Написано К. Марксом в октябре – начале декабря 1853 г.

Напечатано в «The People's Paper» №№ 77, 78. 79, 80, 81, 84, 85 и 86; 22 и 29 октября, 5, 12 и 19 ноября, 10, 17 и 24 декабря 1853 г. за подписью: Д‑р Маркс; в неполном виде опубликовано в качестве передовых в газете «New‑York Daily Tribune» №№ 3902, 3916, 3930 и 39 73; 19 октября, 4 и 21 ноября 1853 и 11 января 1854 г., а также отдельными брошюрами, вышедшими в Лондоне в 1853–1854 гг.

Печатается по тексту «The People's Paper», сверенному с текстом газеты «New‑York Daily Tribune» и с текстами отдельных брошюр

Перевод с английского

Часть страницы «People's Paper» с первой статьей К. Маркса из серии «Лорд Пальмерстон»

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ^{24}

Руджьеро все снова и снова пленяется ложными прелестями Альчины, за которыми, как он знает, скрывается старая ведьма –

«Без глаз и без зубов, без вкуса, без всего»^{25}.

Странствующий рыцарь не может не влюбиться в нее снова, хотя и знает, что она превратила всех своих прежних поклонников в ослов и других животных. Английская публика – новый Руджьеро, и Пальмерстон – новая Альчина. Хотя Пальмерстону уже под семьдесят и он с 1807 г. почти непрерывно подвизается на политической арене, он умудряется всегда придавать себе прелесть новизны, снова и снова возбуждать все те надежды, которые обычно возлагаются на неискушенных, многообещающих юношей. И хотя он уже стоит одной ногой в могиле, все еще считают, что его настоящая карьера – впереди. Если бы он завтра умер, вся Англия с удивлением узнала бы, что он уже целых полвека был министром.

Если он не для всякого дела хорош как государственный деятель, то, по крайней мере, как актер он годится для любой роли. Ему одинаково хорошо дается как комический, так и героический стиль, как пафос, так и фамильярный тон, как трагедия, так и фарс, впрочем, фарс, пожалуй, больше всего соответствует его душевному складу. Он не первоклассный оратор, но совершенный полемист. Обладая удивительной памятью, большим опытом, непревзойденным тактом, никогда не изменяющим ему presence d'esprit {присутствием духа, находчивостью. Ред.}, гибкостью светского человека, будучи тончайшим знатоком всех парламентских махинаций, интриг, партий и деятелей, он великолепным образом и с приятной непринужденностью действует при сложных обстоятельствах, приспосабливаясь к предрассудкам и используя впечатлительность своей публики. При этом его циничная наглость служит ему защитой от всяких неожиданностей, его эгоизм и ловкость предохраняют его от всяких признаний в порыве откровенности; его крайняя фривольность, его полное равнодушие, его аристократическая пренебрежительность оберегают его от запальчивости. Своими исключительно удачными шутками он умеет всех расположить в свою пользу. Никогда не теряя самообладания, он постоянно оставляет разгоряченного противника в дураках. Если он и неспособен овладеть каким‑нибудь предметом, то все же умеет им играть, а если ему недостает общих воззрений, то зато он всегда готов плести изящный узор из общих фраз.

Наделенный беспокойным, неутомимым духом, он не терпит бездействия и жаждет если не деятельности, то хотя бы возбуждения. Такая страна, как Англия, естественно, доставляет ему возможность действовать в любом уголке земного шара. То, к чему он стремится, является не самим успехом, а лишь его видимостью.

Если он ничего не может сделать, то он что‑либо изобретает. Когда он не осмеливается вмешаться, он играет роль посредника. Если он не способен помериться силами с сильным врагом, он создает себе врага слабого.

Не будучи человеком широких планов, далеко идущих комбинаций, не преследуя никаких великих целей, он ввязывается в затруднения только для того, чтобы затем эффектно из них выпутываться. Ему нужны осложнения, ибо они дают ему возможность проявить свою деятельность, и, если их не оказывается налицо, он сам их создает. Он находит наслаждение в мнимых конфликтах, в мнимых битвах с мнимыми противниками, в обменах дипломатическими нотами, в приказах к отплытию судов, пока, наконец, вся эта суматоха не заканчивается для него бурными парламентскими дебатами, которые непременно принесут ему минутный успех, составляющий постоянную и единственную цель всех его стремлений. Он действует в международных конфликтах как артист, доводя дело до определенной грани, отступая, когда положение становится угрожающим, но при всех обстоятельствах достигая той драматической напряженности, в которой он нуждается. В его представлении само историческое развитие является не более как развлечением, изобретенным специально для личного удовольствия благородного виконта Пальмерстона оф Пальмерстон^{26}.

Уступая иностранному влиянию на деле, он противится ему на словах. Он перенял по наследству от Каннинга доктрину о миссии Англии распространять конституционализм на континенте, и потому у него никогда не бывает недостатка в поводах для того, чтобы возбуждать национальные предрассудки и противодействовать революции в других странах, поддерживая в то же время ревнивую подозрительность иностранных держав. После того как ему удалось таким удобным способом сделаться bete noire^{27} всех континентальных дворов, он без труда сумел прослыть у себя в стране истинно английским министром. Несмотря на то, что он первоначально был тори, он сумел внести в управление иностранными делами все то притворство и противоречивость, которые составляют сущность вигизма. Он умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывать политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии; он умеет казаться нападающим, когда на самом деле потворствует, и защитником, когда на самом деле предает; он умеет ублажать показного врага и доводить до отчаяния мнимого союзника; он умеет в надлежащий момент спора оказаться на стороне сильного против слабого и обладает искусством произносить смелые слова, обращаясь в бегство.

Одни обвиняют его в том, что он состоит на жаловании у России, другие подозревают его в карбонарстве. В 1848 г. ему пришлось защищаться от грозившего привлечением к суду обвинения в том, что он действовал как министр царя Николая; зато в 1850 г. он, к своему удовлетворению, стал объектом преследования со стороны иностранных послов, составивших против него заговор, который имел успех в палате лордов, но потерпел провал в палате общин[296]. Если он предавал чужие пароды, то делал это с величайшей вежливостью, ибо вежливость – это мелкая монета чёрта, которой чёрт оплачивает кровь обманутых им простаков. Если угнетатели всегда могли рассчитывать на его действенную помощь, то угнетенных он щедро одаривал своим ораторским великодушием. Подавление поляков, итальянцев, венгров, немцев всегда совпадало с его пребыванием у власти, но расправлявшиеся с ними деспоты всегда подозревали его в тайных сношениях с жертвами, которых они преследовали с его же соизволения. До сих пор, имея его своим противником, можно было при всех обстоятельствах рассчитывать на вероятный успех, а имея его своим другом – всегда ожидать верного поражения. Но если подобное дипломатическое искусство не увенчало его переговоры с иностранными государствами сколько‑нибудь блестящими результатами, то тем более блестяще обнаружил он его в умении навязать английскому народу определенное толкование этих результатов, заставляя его принимать фразы за дела, фантазии за реальность и за возвышенными предлогами не видеть низменных мотивов.

Генри Джон Темпл, виконт Пальмерстон, унаследовавший свой титул от ирландского пэра, был в 1807 г. назначен лордом адмиралтейства при образовании министерства герцога Портленда. В 1809 г. он стал секретарем по военным делам и оставался на этом посту до мая 1828 года. В 1830 г. он чрезвычайно ловко перебежал к вигам, которые сделали его своим бессменным министром иностранных дел. Не считая промежутков времени, когда у власти были тори, то есть с ноября 1834 до апреля 1835 г. и с 1841 по 1846 г., он несет ответственность за всю внешнюю политику Англии с момента революции 1830 г. до декабря 1851 года.

Не кажется ли весьма странным на первый взгляд видеть этого Дон‑Кихота «свободных учреждений», этого Пиндара «прославленной конституционной системы» в качестве непременного и видного члена торийских кабинетов г‑на Персивала, графа Ливерпула, г‑на Каннинга, лорда Годрича и герцога Веллингтона? И именно в течение того продолжительного периода, когда велась антиякобинская война, когда государственный долг достиг чудовищных размеров, когда были изданы хлебные законы[297], когда иностранные наемники находились на английской земле[298], когда народу, – пользуясь выражением коллеги Пальмерстона, лорда Сидмута, – время от времени «пускали кровь», когда прессе был заткнут рот, собрания были воспрещены, а народные массы обезоружены, когда были отменены свобода личности и нормальное судопроизводство и вся страна находилась по существу на осадном положении, – одним словом, в самую позорную и реакционную эпоху английской истории!

Весьма характерен парламентский дебют Пальмерстона. 3 февраля 1808 г. он взял слово. В защиту чего? В защиту тайны дипломатических переговоров и самого позорного акта насилия, который когда‑либо совершала одна нация над другой, а именно бомбардировки Копенгагена и захвата датского флота в то самое время, когда Англия официально открыто заявляла, что находится с Данией в состоянии нерушимого мира[299]. По первому вопросу он заявил:

«В этом особом случае министры его величества обязаны» (кто их обязал?) «сохранять тайну». Но он пошел еще дальше:

«Да и вообще я против того, чтобы предавать гласности деятельность дипломатии, так как раскрытие тайны в этой области обычно влечет за собой прекращение дальнейшей информации из данного источника»,

Видок защищал бы такое же дело теми же словами. Что касается пиратского нападения на Данию, то, признавая, что Дания не проявила никакой враждебности по отношению к Великобритании, Пальмерстон все же утверждал, что англичане были вправе бомбардировать столицу Дании и присвоить ее флот, так как необходимо было предотвратить возможное превращение датского нейтралитета – под давлением Франции – в открытую вражду. Таково было новое международное право, возвещенное милордом Пальмерстоном.

Следующее ораторское творение этого английского министра par excellence {по преимуществу, в истинном значении слова. Ред.} было посвящено защите пребывания в Англии иностранных войск, привезенных с континента явно для того, чтобы силой поддержать тот олигархический режим, для основания которого Вильгельм прибыл в 1688 г. из Голландии со своими голландскими войсками. На вполне обоснованные «опасения за вольности страны», вызванные присутствием немецкого королевского легиона, Пальмерстон ответил весьма вызывающим образом: а почему бы нам не иметь 16000 иностранцев у себя в стране, если, как известно, мы содержим «гораздо большее количество иностранных войск в других странах?» (Палата общин, 10 марта 1812 года.)

Когда подобные же опасения за неприкосновенность конституционного режима были высказаны в связи с сохранением после 1815 г. большой постоянной армии, Пальмерстон счел, что «достаточной гарантией конституционного устройства является само устройство пашей армии», офицеры которой большей частью «люди с состоянием и связями». (Палата общин, 8 марта 1816 года.)

Когда против содержания большой постоянной армии выступили с финансовой точки зрения, Пальмерстон сделал любопытное открытие, что «многие из наших финансовых затруднений были вызваны незначительным мирным контингентом нашей армии в прошлое время». (Палата общин, 25 апреля 1816 года.)

Когда ему указывали на контраст между «налоговым бременем страны» и «нищетой народа», с одной стороны, и расточительными военными расходами – с другой, он напоминал парламенту, что это налоговое бремя и нищета являются «той ценой, которую мы» (то есть английская олигархия) «согласились уплатить за свою свободу и независимость». (Палата общин, 16 мая 1820 года.)

По его мнению опасность военного деспотизма существует только в результате стараний

«заблуждающихся лиц, именующих себя сторонниками реформы, требующих для страны такого рода реформ, которые согласно самым элементарным правилам государственной деятельности неизбежно привели бы, в случае их осуществления, к военному деспотизму». (Палата общин, 14 июня 1820 года.)

Если в больших постоянных армиях он, таким образом, видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в стране, то в телесных наказаниях он видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в армии. Он защищал телесные наказания 5 марта 1824 г. при обсуждении билля о мятежах[300], он объявил их «абсолютно необходимыми» 11 марта 1825 г., он рекомендовал их снова 10 марта 1828 г., он отстаивал их во время дебатов в апреле 1833 г. и в дальнейшем по всякому поводу выказывал себя горячим сторонником этой меры.

Не было такого злоупотребления в армии, которое он не оправдывал бы какими‑либо основательными доводами, если только оказывалось, что в этих злоупотреблениях заинтересованы аристократические паразиты. В качестве примера можно привести прения о продаже патентов на офицерский чин. (Палата общин, 12 марта 1828 года.)

Лорд Пальмерстон любит изображать себя неутомимым борцом за установление свободы совести. Однако он голосовал против резолюции лорда Рассела об отмене актов о присяге и о корпорациях[301]. А почему? Да потому, что он «как ревностный и горячий друг свободы совести» не мог допустить, чтобы диссентеров[302]«избавляли от воображаемых притеснений, в то время как католики страдают от действительных зол». (Палата общин, 26 февраля 1828 года.)

В доказательство своего ревностного стремления к свободе совести он нам сообщает, что «огорчен ростом числа диссентеров и желает, чтобы государственная церковь получила полное преобладание в Англии». Он также желает, «чтобы государственная церковь содержалась за счет инаковерующих». Склонный к шуткам светлейший лорд сетует на богатых диссентеров за то, что они содержат специальные церкви для бедных, в то время как

«в англиканской церкви одним только беднякам приходится страдать от недостатка места в церкви… Было бы нелепо утверждать, что бедняки должны уделять средства на церковь из своих скудных доходов». (Палата общин, 9 апреля 1824 года.)

Разумеется, было бы еще более нелепо утверждать, что богачи, принадлежащие к государственной церкви, должны уделять средства на церковь из своих обильных доходов.

Посмотрим теперь, каким образом Пальмерстон боролся за эмансипацию католиков[303], ибо это одно из тех дел, по поводу которых он особенно «претендует» на благодарность со стороны ирландского народа. Я не буду останавливаться на том обстоятельстве, что, объявив себя сторонником эмансипации католиков в качестве члена кабинета Каннинга, он тем не менее вошел в министерство Веллингтона, которое с открытой враждебностью относилось к этой эмансипации. Может быть, лорд Пальмерстон считал, что свобода совести – это одно из тех прав человека, в которые не должно вмешиваться законодательство? Предоставим слово ему самому:

«Хотя я и желаю, чтобы считались с требованиями католиков, но я никогда не соглашусь с тем, что эти требования основаны на праве… Если бы я считал, что католики отстаивают свои права, то я отказался бы войти в комитет». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

Но почему он возражал против того, чтобы католики отстаивали свои права?

«Потому, что законодательная власть страны правомочна лишить любой класс общества тех или иных политических прав, если это признается необходимым для безопасности и благосостояния целого… Это один из основных принципов, на которых покоится цивилизованное правление». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

Здесь перед вами самое циничное из когда‑либо сделанных признаний, что масса народа не имеет вообще никаких прав, что она может пользоваться известными свободами лишь в той мере, в какой сочтет нужным предоставить эти свободы народу законодательная власть, или, другими словами, правящий класс. Сообразно с этим, лорд Пальмерстон объявляет без обиняков, что «эмансипация католиков должна быть делом милости и благорасположения». (Палата общин, 10 февраля 1829 года.)

Он, следовательно, только из соображений целесообразности соблаговолил положить конец ограничению католиков в правах. Но что же скрывалось за этой целесообразностью?

Пальмерстон является одним из крупных землевладельцев Ирландии и поэтому хочет поддержать иллюзию, будто против ирландских зол нет других средств, кроме эмансипации католиков, будто эта эмансипация исцелит Ирландию от бедствий, причиненных ей не проживающими в самой стране лендлордами, и заменит законодательство о бедных. (Палата общин, 18 марта 1829 года.)

Великий филантроп, который впоследствии произвел «очистку» своих имений в Ирландии от исконных ирландцев, не мог допустить, чтобы нищета ирландцев хотя бы на мгновение омрачила своими зловещими тучами безоблачный небосвод земельных и денежных магнатов^{28}.

«Правда», – говорил он, – «крестьянство Ирландии не пользуется всеми теми благами, которыми пользуется все английское крестьянство» (стоит только подумать, что это за блага, которыми пользуется семья с доходом в 7 шиллингов в неделю!), «Но все же», – продолжал он, – «и у ирландского крестьянина есть свои блага… Он хорошо обеспечен топливом и лишь изредка» (только четыре дня из шести!) «бывает без пищи».

Какое благо! Но это еще не все, что имеет ирландский крестьянин. «Он обладает гораздо более веселым характером, чем его английский собрат по несчастью». (Палата общин, 7 мая 1829 года.)

О вымогательствах со стороны ирландских лендлордов Пальмерстон говорит в таком же шутливом топе, как о благах, которыми обладает ирландское крестьянство.

«Говорят, что ирландские лендлорды добиваются самой высокой арендной платы, какая только возможна. Но, милостивый государь, я думаю, что в этом нет ничего особенного; в Англии лендлорды, наверное, поступают точно так же». (Палата общин, 7 марта 1829 года.)

Следует ли после всего этого удивляться тому, что человек, так глубоко привязанный к таинствам «прославленной английской конституции» и к «преимуществам английских свободных учреждений», стремится распространить их по всему континенту?

Дата добавления: 2015-06-04