Восемьсот километров к востоку от Москвы 1 страница

Вольск

Москва

14 марта

Лев открыл глаза. Луч фонаря ослепил его. Он не стал смотреть на часы, поскольку и так знал, который час. Наступило время арестов — четыре часа утра. Он встал с постели, чувствуя, как гулко колотится в груди сердце. В темноте он споткнулся, налетел на какого-то мужчину, и его толкнули в сторону. Лев с трудом удержался на ногах. Загорелась люстра под потолком. Щурясь от яркого света, он разглядел трех офицеров: молодые люди, немногим старше восемнадцати. Все они были вооружены. Лев никого не узнал, но он и без того понимал, что они собой представляют: младшие офицеры, привыкшие не рассуждать, а слепо повиноваться; они выполнят любой полученный приказ. Без колебаний они могли прибегнуть к насилию, и для этого им достаточно малейшего неповиновения. От них пахло табаком и водкой. Лев решил, что сегодня они еще не ложились: наверняка пили всю ночь напролет в ожидании предстоящего задания. Алкоголь сделал их непредсказуемыми и крайне опасными. Чтобы пережить следующие несколько минут, Льву придется соблюдать чрезвычайную осторожность. Он надеялся, что Раиса тоже это понимает.

Раиса уже стояла рядом с кроватью. Она дрожала, но не от холода. Женщина даже сама не знала, что это было — страх, шок или гнев. Но она ничего не могла с собой поделать — дрожь становилась все сильнее. А вот отводить глаза она отказывалась. Она не чувствовала ни малейшего смущения: это пусть они стесняются своего вторжения, пусть видят ее смятую ночную сорочку и взъерошенные волосы. Но нет, оперативники сохраняли полнейшее равнодушие: им было все равно, они давно привыкли к такому зрелищу, оно стало частью их повседневной работы. В глазах этих мальчишек она не заметила ни следа сочувствия. Они были невыразительны и мертвы и лишь перебегали с предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь надолго, — такие глаза бывают у рептилий. Интересно, где МГБ берет подобных юношей, у которых вместо души — камень? Наверное, госбезопасность специально выращивает их где-нибудь. Почему-то она была в этом уверена. Она посмотрела на Льва. Тот стоял, держа руки на виду и опустив голову, чтобы не смотреть им в глаза. Его униженная поза говорила о полной покорности: пожалуй, он избрал наилучшую тактику поведения. Но сейчас она не желала вести себя благоразумно. В их спальню ворвались трое негодяев, и она хотела, чтобы он проявил характер и хотя бы разозлился. Ведь именно такой должна быть первая реакция настоящего мужчины, не так ли? Любой другой на его месте наверняка бы вспылил и не сдержался. А Лев даже сейчас демонстрировал образцовое послушание.

Один из офицеров вышел из комнаты, но почти сразу же вернулся, держа в руках два маленьких чемоданчика.

— Сложите сюда личные вещи. С собой вам разрешено взять только одежду и документы. Через час мы уведем вас отсюда вне зависимости от того, успеете вы собраться или нет.

Лев посмотрел на дешевые чемоданчики из брезента, натянутого на деревянный каркас. Они были совсем крошечными, рассчитанными на однодневную поездку, не больше. Он повернулся к жене.

— Надень на себя как можно больше вещей.

Он оглянулся. Один из офицеров стоял у него за спиной, курил и наблюдал за ними.

— Вы не могли бы подождать снаружи?

— Не тратьте время на бесполезные просьбы. Все равно ответ на любую из них будет «нет».

Раиса переоделась, чувствуя, как ползает по ее телу взгляд рептилии. Она надела на себя столько верхней одежды, сколько могла, стараясь не потерять при этом способность двигаться. В иных обстоятельствах это выглядело бы смешно: руки и ноги у них раздулись от слоев хлопчатобумажной и шерстяной материи. Закончив одеваться, она впервые задумалась над тем, что взять с собой, а что оставить. Она опустила глаза на чемоданчик. В ширину он имел не более девяноста сантиметров, около шестидесяти в высоту и двадцать в глубину. И в это пространство ей придется втиснуть свою жизнь.

Лев знал, что им могли предложить взять с собой вещи только для того, чтобы избежать эмоционального взрыва, паники или сопротивления, которым они могли ответить, если бы знали, что их увозят на расстрел. С людьми всегда справиться легче, если они цепляются за соломинку надежды, какой бы призрачной она ни была. Впрочем, что ему оставалось делать? Сдаться? Или бороться? Он лихорадочно размышлял. Придется потратить и без того маленькое свободное пространство на «Справочник пропагандиста» и «Краткий курс ВКП(б)». Если он оставит хотя бы одну из этих книг, это будет расценено как политическая неблагонадежность. В их положении подобное безрассудство было бы равносильно самоубийству. Он взял книги с полки и положил их в чемоданчик — они стали первыми вещами, которые он взял с собой. Молоденький охранник внимательно наблюдал за ними, подмечая, что они складывают внутрь и на чем останавливают свой выбор. Лев коснулся локтя Раисы.

— Не забудь обувь. Возьми самую лучшую и крепкую пару.

Хорошая обувь была редкостью, ее можно было обменять или продать.

Лев взял кое-что из одежды, ценные вещи и фотографии: их свадебные снимки, фото его родителей, Степана и Анны. Фотографий родителей Раисы у них не было. Они погибли во время Великой Отечественной войны, их деревня была буквально стерта с лица земли. Тогда она лишилась всего и осталась, в чем была. Уложив вещи в чемоданчик, Лев взглянул на вырезку из газеты, висевшую в рамочке на стене: на ней был запечатлен он сам, герой войны, истребитель танков, освободитель своей страны. Но его прошлое ровным счетом ничего не значило для его конвоиров: с подписанием ордера на арест все героические поступки и акты самопожертвования теряли всякий смысл. Лев вынул вырезку из рамочки. После того как он бережно хранил ее долгие годы, будто икону на стене, сейчас он небрежно сложил ее пополам и швырнул в чемодан.

Их время вышло. Лев закрыл крышку чемодана. Раиса сделала то же со своим. Он мельком подумал, а увидят ли они когда-нибудь свою квартиру снова. Вряд ли.

В сопровождении конвоиров они вышли в коридор и с трудом втиснулись в маленькую кабину лифта. Внизу их ждала машина. Двое офицеров сели впереди. Третий разместился сзади, между Львом и Раисой. Изо рта у него мерзко пахло перегаром.

— Я бы хотел повидать своих родителей. Попрощаться с ними.

— Никаких разговоров!

* * *

В пять часов утра зал ожидания был уже полон. Здесь были солдаты, штатские пассажиры и станционные рабочие — все они ожидали отправления Транссибирского экспресса. На боку локомотива, все еще закованного в листовую броню, оставшуюся после войны, красовался лозунг: «СЛАВА КОММУНИЗМУ!» Пока пассажиры садились в поезд, Лев и Раиса стояли в конце перрона, держа в руках чемоданчики, в окружении своих конвоиров. К ним никто не подходил, словно они были прокаженными, оставаясь отдельным островком в бушующем вокруг людском море. Им никто ничего не объяснил, да Лев и не требовал никаких объяснений. Он понятия не имел, куда они направляются или кого ждут. По-прежнему существовала вероятность, что их отправят в разные лагеря и они больше никогда не увидятся. Однако же поезд был явно пассажирским, и в нем не было красных вагонов-теплушек для перевозки заключенных, именуемых зэками. Неужели им сохранят жизнь? Пока что, без сомнения, им сказочно везло. Они все еще живы, все еще вместе, а это было намного больше того, на что надеялся Лев.

После дачи свидетельских показаний Льва поместили под домашний арест до принятия окончательного решения. Он ожидал, что это займет не более одного дня. Поднимаясь к себе в квартиру, на площадку четырнадцатого этажа, Лев вдруг вспомнил, что до сих пор носит в кармане пустотелую монету, и выкинул ее через перила. Василий ее подбросил или нет — это более не имело значения. Когда из школы вернулась домой Раиса, у дверей она обнаружила двух вооруженных офицеров; ее обыскали и приказали не выходить из квартиры. Лев подробно объяснил ей, в каком положении они оказались: о выдвинутых против нее обвинениях, о том, что ему поручили провести свое расследование, и о том, что он считает ее невиновной. Ему не нужно было растолковывать ей, что их шансы выжить практически равны нулю. Пока он говорил, она, не перебивая, выслушала его с непроницаемым выражением лица. Но, когда он закончил, ее ответ застал его врасплох.

— Было бы наивно думать, что с нами этого не случится.

Они оставались в квартире, ожидая, что в любую минуту за ними придут сотрудники МГБ. Никто из них не озаботился тем, чтобы приготовить что-нибудь поесть, хотя это был бы самый разумный поступок в их положении, учитывая неизвестность, которая ждала их впереди. Они не стали раздеваться, чтобы лечь отдохнуть, они даже не вставали из-за кухонного стола. Они сидели в молчании — и ждали. Учитывая, что они могли больше никогда не увидеться, Лев подумал было о том, чтобы поговорить с женой: сказать ей то, чего никогда не говорил. Но он так и не смог найти нужные слова. По мере того как шли часы, он вдруг понял, что впервые они просто сидят рядом, лицом к лицу, и им никто не мешает. Но оба не знали, как теперь себя вести и что делать.

В ту ночь в дверь так и не постучали. Шел пятый час утра, а ареста все не было. На следующий день, ближе к полудню, Лев приготовил завтрак, удивляясь про себя, почему они тянут. Когда раздался первый стук в дверь, они с Раисой встали, тяжело дыша, ожидая, что пришел конец, что явились офицеры, чтобы разлучить их и развести по разным камерам на допрос. Но это оказалась какая-то ерунда: сменился караул, офицер попросил разрешения воспользоваться их ванной и поинтересовался, не нужно ли им купить что-либо из продуктов. Может быть, они не сумели найти нужных доказательств, может, с них сняли подозрения и дело против них рассыпалось? Но Лев лишь на мгновение позволил подобным мыслям увлечь себя: обвинения никогда не снимали из-за недостатка улик. Но, как бы там ни было, за первым днем прошел второй, а за ним — третий и четвертый.

На исходе недели их заключения в квартиру вошел караульный. На нем лица не было. Увидев его, Лев решил, что все, пришло их время, но лишь услышал, как офицер срывающимся от волнения голосом сообщил о смерти их вождя, Сталина. И только тогда Лев впервые позволил себе всерьез задуматься о том, что они могут и уцелеть.

Стараясь узнать хоть какие-нибудь подробности о кончине вождя — газеты бились в истерике, равно как и охранники, — Лев сумел понять лишь, что Сталин мирно скончался в своей постели. Последние его слова, как сообщалось, были об их великой стране и о том великом будущем, которое ее ожидало. Лев ни на секунду в них не поверил; он слишком долго жил под властью паранойи и всемирных заговоров, чтобы не увидеть, что вся история шита белыми нитками. От коллег по работе он знал, что совсем недавно Сталин распорядился арестовать наиболее известных врачей в стране, тех самых врачей, которые выбивались из последних сил, чтобы сохранить ему жизнь и здоровье. Это была так называемая чистка, призванная избавить государство от видных евреев. Ему показалось символичным, что Сталин умер естественной смертью в то самое время, когда рядом не оказалось специалистов, способных диагностировать природу его внезапной болезни. Оставив в стороне моральный аспект дела, великий вождь допустил тактическую ошибку, приказав начать чистку. Он оказался беззащитным. Лев понятия не имел, убили Сталина или нет. Учитывая, что доктора находились в застенках, у возможного убийцы были развязаны руки, причем он мог просто сидеть и смотреть, как умирает лидер, прекрасно сознавая, что те, кто мог бы остановить его, угодили за решетку. Вполне могло случиться, что, когда Сталин заболел, никто не осмелился отменить его распоряжение и освободить врачей. Если бы Сталин выжил, их могли бы обвинить в неподчинении приказу.

Подобная трусость, впрочем, уже не волновала Льва. Главное заключалось в том, что этот человек умер. Люди лишились ощущения порядка и уверенности в завтрашнем дне. Кто станет преемником Сталина? Кто будет руководить страной? Какие решения он — или они — примут? Какие офицеры взлетят на самый верх, а какие, напротив, попадут в немилость? То, что казалось привычным и приемлемым при Сталине, вполне могло оказаться невозможным при новом правителе. Отсутствие лидера означало временный паралич. Никто не хотел принимать решения, если не был уверен в том, что они будут одобрены. Долгие десятилетия в своих действиях все руководствовались не понятиями добра и зла, не своими убеждениями о том, что правильно, а что нет, а тем, как бы угодить своему лидеру. Люди жили и умирали в зависимости от того, какие отметки он ставил на полях: галочка означала жизнь, ее отсутствие — смерть. В этом и состояло правосудие — есть галочка или нет. Закрыв глаза, Лев представил себе, какая паника царит сейчас в коридорах Лубянки. Нравственный компас чекистов так долго пребывал без дела, что сейчас стрелка его вращалась по кругу, путая север с югом, а запад с востоком. Сотрудники госбезопасности больше не знали, что правильно, а что нет. Они давно забыли, как принимать решения. В такие смутные времена наилучшим выходом было бездействие.

В сложившейся ситуации дело Льва Демидова и его жены, Раисы Демидовой, изначально представлявшееся сомнительным и способным принести нешуточные неприятности, предпочли спустить на тормозах. Этим и объяснялась задержка. Никто не хотел им заниматься: все были слишком заняты перераспределением властных полномочий в Кремле. Положение усугубилось еще и тем, что Лаврентий Берия, ближайший сподвижник Сталина — Лев был уверен, что если кто и отравил вождя, так только он, — присвоил себе регалии вождя, заявив, что никакого заговора не было, и приказал освободить врачей. Подозреваемые оказались на свободе, потому что были невиновны, — кто бы мог подумать, что такое станет возможным? Во всяком случае, Лев не мог припомнить ни единого прецедента. При таких обстоятельствах расправа над заслуженным героем войны, человеком, чья фотография украшала собой первую страницу «Правды», при отсутствии надежных доказательств представлялась рискованной. Поэтому девятого марта вместо стука в дверь, призванного решить их судьбу, Лев с Раисой получили разрешение присутствовать на похоронах великого руководителя их страны.

По-прежнему находясь, с формальной точки зрения, под домашним арестом, Лев с Раисой в сопровождении двоих охранников присоединились к толпе, направлявшейся к Красной площади. Многие — мужчины, женщины и дети — плакали, причем навзрыд, и Лев спросил себя, а найдется ли здесь, среди сотен тысяч людей, хотя бы кто-нибудь, кто не лишился бы члена семьи или друга по вине человека, которого они сейчас оплакивают? Пожалуй, невольному обожествлению умершего немало способствовала и сама атмосфера, напряженная, пронизанная неизбывной скорбью. Льву доводилась слышать, как во время даже самых жестоких допросов обвиняемые выкрикивали, что, если бы Сталин узнал о методах, практикуемых МГБ, он бы непременно вмешался. Но, какова бы ни была настоящая причина этой скорби, похороны дали официальный и законный выход накопившемуся горю, возможность выплакаться, обнять соседа, выказать сострадание, чего раньше и представить себе было невозможно, поскольку это подразумевало определенную критику государства.

Главные улицы оказались запружены толпой. Людей собралось так много, что было трудно дышать, и они продвигались вперед слитной массой, подобно оползню, движущемуся вниз по склону горы. Лев крепко держал Раису за руку и, хотя их толкали со всех сторон, ни на шаг не отпускал жену от себя. Охранники быстро потеряли их в этом столпотворении. По мере приближения к Красной площади давка становилась все сильнее. Чувствуя, как в воздухе нарастает истерическое напряжение, Лев решил, что с них довольно. К счастью, их оттеснили к самому краю толпы, на тротуар, и он вошел в какое-то парадное, а потом подтащил к себе Раису. Они укрылись там, глядя, как движется мимо человеческий поток. Решение оказалось правильным. Там, впереди, образовалась давка, и сотни людей были затоптаны насмерть.

В воцарившемся хаосе Лев с Раисой могли попытаться сбежать. Они шепотом обсудили такую возможность, прижавшись друг к другу в парадном. Охранники, сопровождавшие их, куда-то исчезли. Раиса настаивала на том, чтобы бежать немедленно. Но бегство дало бы МГБ законный повод расстрелять их. Кроме того, не следовало забывать и о практической стороне вопроса: у них не было ни денег, ни друзей, ни места, где они могли бы укрыться. Если они решат сбежать, родителей Льва наверняка расстреляют. Пока что им везло. И Лев решил рискнуть и положиться на удачу, надеясь, что они уцелеют.

* * *

В вагоны поднялись последние пассажиры. Начальник станции, видя, что на перроне возле паровоза стоят несколько человек в форме, задержал отправление поезда. Машинист высунулся из будки, пытаясь разглядеть, что происходит. Пассажиры бросали из окон любопытные взгляды на молодую пару, которая, очевидно, попала в беду.

Лев увидел, как к ним направляется какой-то офицер в форме. Это оказался Василий. Лев ждал его появления. Его бывший заместитель ни за что не упустил бы возможности позлорадствовать и поиздеваться над ним. Лев ощутил, как в груди у него поднимается гнев, но сейчас он любой ценой должен был держать себя в руках. Не исключено, что им была уготована новая ловушка.

Раиса никогда не видела Василия, но Лев часто рассказывал ей о нем.

Человек с лицом героя и сердцем труса.

Одного взгляда на Василия ей хватило, чтобы понять: с ним что-то не так. Да, он был красив, но в улыбке его не было веселья, а чувствовалась одна лишь злая воля. Когда Василий подошел к ним вплотную, Раиса заметила, что он получает удовольствие от унижения, которому подвергся Лев, и испытывает досаду, что оно оказалось не столь велико, как он надеялся.

Василий заулыбался во весь рот.

— Я настоял, чтобы поезд задержали. Мне хотелось сказать тебе «до свидания». И объяснить, какое решение было принято на твой счет. Мне хотелось сделать это лично, понимаешь?

Он получал истинное наслаждение от происходящего. Этот человек наводил на Льва ужас, но было бы крайне глупо злить его теперь, когда они вынесли так много и находились в шаге от спасения. Едва слышным голосом он пробормотал:

— Я ценю это.

— Ты получил новое назначение. Оставить тебя в МГБ не представлялось возможным, поскольку уж слишком много нестыковок и неясностей накопилось вокруг твоей персоны. Тебя переводят в милицию. Но не сыщиком, не детективом, а на самую низкую должность, участковым. Ты будешь убирать в камерах предварительного заключения, составлять протоколы — словом, будешь делать все, что тебе скажут. Тебе придется научиться выполнять приказы, если хочешь выжить.

Лев понимал разочарование Василия. Подобное наказание — перевод в местное милицейское управление — считалось легким. Учитывая тяжесть предъявленных обвинений, их запросто могли упечь на двадцать пять лет на золотодобывающие рудники Колымы, где зимой температура опускалась до минус пятидесяти градусов, где заключенные теряли пальцы вследствие обморожения и где средняя продолжительность жизни составляла три месяца. Они сохранили не только жизнь, но и свободу. Лев, впрочем, не думал, что майор Кузьмин поступил так из чувства сентиментальности. Правда заключалась в том, что он поставил бы себя в неловкое положение, если бы предал суду собственного протеже. Во время политической нестабильности было благоразумнее и целесообразнее просто убрать его с глаз долой под видом нового назначения. Кузьмин не хотел, чтобы его решение подверглось внимательному изучению: в конце концов, если Лев был шпионом, почему Кузьмин всячески способствовал его продвижению по служебной лестнице? Нет, найти удовлетворительный ответ на эти вопросы было бы нелегко. А вот засунуть его в какой-нибудь медвежий угол оказалось легко и просто. Понимая, что малейший намек на облегчение приведет Василия в бешенство, Лев сделал вид, что раздавлен свалившимся на него известием.

— Я готов выполнить свой долг там, где это потребуется.

Василий протянул Льву билеты и сопроводительные бумаги. Лев взял документы и шагнул к поезду.

Раиса поднялась в вагон. В этот момент Василий окликнул ее.

— Должно быть, тебе было нелегко узнать, что твой собственный муж следил за тобой. Причем уже не в первый раз. Уверен, он рассказывал тебе об этом. Он следил за тобой дважды. Причем в первый раз это никак не было связано с делами государственной важности. Он никогда не считал тебя шпионкой. Он думал, что ты шлюха. Но ты должна извинить его. У всех бывают сомнения. Кроме того, ты очень красива. Хотя я лично не считаю, что ты заслуживаешь того, чтобы ради тебя пожертвовать всем. Подозреваю, что когда твой муж поймет, в какую крысиную нору мы его сослали, то возненавидит тебя. Я лично отрекся бы от тебя как от предательницы, сохранил бы квартиру, а тебя пусть расстреливают. Мне остается лишь предполагать, что, наверное, удовольствие трахать тебя стоит того.

Раиса поразилась, как сильно этот человек ненавидит ее мужа. Но она промолчала: гневная отповедь могла стоить им жизни. Она взяла чемоданчик и открыла дверь вагона.

Лев последовал за ней, стараясь не оглядываться. Если бы Василий злорадно ухмыльнулся ему в лицо, он мог бы и не сдержаться.

* * *

Раиса смотрела в окно. Поезд отходил от вокзала. Свободных мест уже не осталось, и им пришлось стоять, прижавшись друг к другу. Они долго молчали, глядя, как исчезает за окном город. Наконец Лев сказал:

— Прости меня.

— Я уверена, что он лгал. Он сказал бы что угодно, лишь бы досадить тебе.

— Он сказал правду. Я следил за тобой. И это действительно не имело никакого отношения к моей работе. Я думал…

— Что я сплю с кем-то еще?

— Одно время ты отказывалась даже разговаривать со мной. Ты избегала прикасаться ко мне. Не хотела спать со мной. Мы стали чужими. И я не мог понять почему.

— Нельзя выйти замуж за офицера МГБ и надеться, что за тобой не будут следить. Но скажи мне, Лев, как я могла быть неверна тебе? Я бы рисковала жизнью. Это даже не обсуждается. Ты бы просто сделал так, чтобы меня арестовали, и все.

— Значит, вот чего ты ожидала?

— Помнишь мою подругу Зою — кажется, ты встречался с ней один раз?

— Может быть. Не помню.

— Еще бы — ты же не запоминаешь имен, верно? Интересно почему? Наверное, так тебе удается спать по ночам, заставляя себя забыть то, что случилось днем?

Раиса говорила спокойно, но быстро и напряженно. Лев никогда не видел ее такой. А она продолжала:

— Ты знаком с Зоей. Наверное, та встреча не отложилась у тебя в памяти, но ведь для партии она не представляла особого интереса. Она получила двадцать пять лет лагерей. Ее арестовали, когда она выходила из церкви, обвинив ее в антисталинских молитвах. Молитвах, Лев! Ее обвинили на основании молитв, которых никто даже не слышал. Ее арестовали за мысли у нее в голове.

— Почему ты мне ничего не сказала? Я мог бы помочь.

Раиса лишь покачала головой. Лев спросил:

— Ты думаешь, я донес на нее?

— Откуда тебе знать? Ты ведь даже не помнишь ее.

Лев окончательно растерялся: они с женой никогда не разговаривали об этом. Они вообще никогда не говорили ни о чем, кроме хозяйственных хлопот. Это был вежливый обмен мнениями — они никогда не повышали голоса, никогда не ссорились.

— Даже если ты не донес на нее, Лев, чем бы ты смог помочь? Мужчины, арестовывавшие ее, были похожи на тебя — деликатные, преданные делу партии и правительства слуги. В ту ночь ты не пришел домой. И я поняла, что ты, скорее всего, арестовываешь чьего-то лучшего друга, чьих-то родителей, еще чьих-то детей. Скажи-ка мне, скольких людей ты арестовал? Ты хотя бы представляешь? Назови мне цифру — пятьдесят, двести, тысячу?

— Я отказался отдать им тебя.

— Им нужна была не я. Им нужен был ты. Арестовывая незнакомцев, ты мог дурачить себя, что они виновны. Ты мог верить, что твои поступки служили какой-то великой цели. Но им этого было мало. Они хотели, чтобы ты доказал им, что готов выполнить все, что тебе прикажут, пусть даже в глубине души ты сознавал, что это неправильно и не имеет никакого смысла. Они хотели, чтобы ты продемонстрировал им слепое повиновение. Полагаю, жена вполне подходит для такой проверки.

— Может быть, ты и права, но теперь мы освободились от этого. Ты хотя бы понимаешь, как нам повезло, что нам дали еще один шанс? Я хочу, чтобы мы начали новую жизнь и стали настоящей семьей.

— Лев, все не так просто.

Раиса помолчала, пристально глядя на мужа, как будто они встретились впервые.

— В тот вечер, когда мы ужинали в квартире твоих родителей, я подслушала ваш разговор у дверей. Я стояла в коридоре. Я слышала, как вы обсуждаете, следует ли тебе отречься от меня и признать, что я шпионка. Я не знала, что мне делать. Мне не хотелось умирать. Поэтому я вернулась на улицу и пошла куда глаза глядят, стараясь собраться с мыслями. Я думала — пойдет ли он на такой шаг? Предаст ли он меня? Твой отец говорил очень убедительно.

— Мой отец был испуган.

— Три ваших жизни против одной моей? С этими цифрами не поспоришь. Но как насчет трех жизней против двух?

— Так ты не беременна?

— А ты бы встал на мою защиту, если бы это было так?

— И ты только сейчас говоришь мне об этом?

— Я боялась, что ты передумаешь.

Вот, значит, какие отношения существовали между ними на самом деле. Лев почувствовал, как у него кружится голова. Поезд, постукивая на рельсах, мчался дальше, вокруг сидели люди, стояли чемоданы, за окнами уплывал вдаль город — все это казалось ненастоящим. Он не мог больше верить ничему, даже тому, что мог потрогать и ощутить. Все, во что он верил, оказалось ложью.

— Раиса, ты когда-нибудь любила меня?

Воцарилось долгое молчание. Его вопрос повис в воздухе, как дурной запах, а они оба лишь покачивались в такт движению поезда. Наконец, вместо ответа, Раиса присела на корточки и стала завязывать шнурки.

15 марта

Варлам Бабинич сидел по-турецки на грязном цементном полу в углу переполненной спальни, повернувшись спиной к двери и загораживая собой предметы, которые лежали перед ним. Он не хотел, чтобы другие мальчишки мешали ему, как частенько случалось, когда что-либо привлекало их интерес. Он огляделся по сторонам. Тридцать или сорок ребят, находившихся в спальне, не обращали на него никакого внимания: большинство из них вповалку лежали на восьми пропитанных мочой матрасах, которые им приходилось делить между собой. Варлам увидел, как двое расчесывают друг дружке укусы клопов на спине, превратившиеся в уродливые красные пятна. Удовлетворенный тем, что никто не собирается докучать ему, он вернулся к созерцанию предметов, расставленных перед ним. Он собирал их долгие годы, и все они представляли для него большую ценность, включая последнее приобретение, украденное нынче утром, — четырехмесячного малыша.

Варлам смутно сознавал, что, похитив ребенка, он совершил что-то очень плохое, и, если его поймают, его ждут большие неприятности, намного бóльшие, чем те, которые до сих пор выпадали на его долю. Он также понимал, что малыш явно несчастлив. Он плакал. Правда, шум его не особенно беспокоил, поскольку никто не обращал внимания на еще одного орущего ребенка. Так получилось, что Варлама интересовал не столько сам ребенок, сколько желтое одеяло, в которое тот был завернут. Гордясь своим новым приобретением, он поместил малыша в центр своей коллекции, рядом с желтой консервной банкой, старой желтой рубашкой, выкрашенным в желтый цвет кирпичом, куском плаката с желтым задним фоном, желтым карандашом и книгой в желтой бумажной обложке. Летом он пополнял свою коллекцию желтыми лютиками, которые рвал в лесу. Но цветы быстро вяли, и ничто не расстраивало его так сильно, как зрелище умирающего желтого цветка, когда лепестки теряли краски жизни и обретали коричневый оттенок кладбища. Тогда он частенько спрашивал себя: «Куда уходит желтый цвет?»

Варлам не знал ответа на этот вопрос, но надеялся, что когда-нибудь и сам попадет туда, скорее всего после смерти. Желтый цвет был для него важнее всего на свете. Именно из-за него он и оказался здесь, в интернате Вольска, государственном заведении для умственно отсталых детей.

Мальчишкой он гонялся за солнцем, будучи твердо уверенным в том, что если забежит достаточно далеко, то непременно догонит его, сорвет с неба и принесет домой. Однажды он бежал без остановки целых пять часов, прежде чем его поймали и привели обратно, визжащего и плачущего оттого, что его захватывающее приключение закончилось так быстро. Родители, которые отлупили его ремнем в надежде избавить сына от явных странностей, в конце концов признали, что их методы воспитания не приносят должных результатов, и передали его на попечение государства, которое, впрочем, прибегало к практически тем же способам. В течение первых месяцев пребывания в интернате Варлама частенько приковывали к койке, совсем как собаку сажают на цепь в каком-нибудь крестьянском хозяйстве. Однако он оказался крепким мальчишкой, с широкими плечами и ослиным упрямством. Не прошло и нескольких месяцев, как он сломал раму кровати, снял цепь и удрал. Потом его видели на окраине города, когда он преследовал желтый вагон уходящего поезда. Его поймали и вернули в интернат, обессиленного и изможденного. На сей раз Варлама заперли в шкафу. Но все это было давным-давно — теперь, когда ему исполнилось семнадцать, воспитатели вполне доверяли ему, да и сам он поумнел и понял, что не сможет убежать достаточно далеко, чтобы догнать солнце, или вскарабкаться настолько высоко, чтобы украсть его с неба. Вместо этого он сосредоточился на поисках желтого в непосредственной близости от дома, как вышло и с этим ребенком, которого он похитил, забравшись в открытое окно. Если бы он не так спешил, то, пожалуй, просто развернул бы одеяло и забрал его, а ребенка оставил. Но он запаниковал, испугавшись, что его поймают, поэтому и прихватил их вместе. И теперь, глядя на плачущего младенца, он вдруг заметил, что одеяло придает коже ребенка едва уловимый желтый оттенок. И тогда Варлам порадовался, что сумел взять и то и другое.

Дата добавления: 2015-06-04