Сто восемьдесят километров к востоку от Москвы 4 страница

В центре парка Победы высился бронзовый памятник. Трое солдат с автоматами на плечах стояли, воздев сжатые кулаки к небу. Официально парк закрывался на ночь. Но ограды вокруг него не было, и за соблюдением этого правила никто не следил. Александр знал, как попасть внутрь: нужно было свернуть с улицы на тропинку, скрытую от посторонних глаз деревьями и кустарником. Он почувствовал, как в предвкушении у него учащенно забилось сердце, как бывало всегда, когда он медленно обходил парк по кругу. Кажется, сегодня он был здесь один, и, пройдясь еще немного, он решил пойти домой.

И вдруг впереди показался человек. Александр остановился. Парень повернулся лицом к нему. Напряженное молчание свидетельствовало, что оба оказались здесь с одной и той же целью. Александр двинулся вперед, а парень остался на месте, ожидая, когда Саша поравняется с ним. Остановившись рядом, они огляделись по сторонам, чтобы убедиться, что они одни, и только потом взглянули друг на друга. Парень был моложе Александра, на вид ему было лет девятнадцать или около того. Он явно нервничал, и Александр решил, что тот пришел сюда впервые. Александр нарушил молчание.

– Я знаю одно местечко, куда мы можем пойти.

Молодой человек еще раз окинул его взглядом и кивнул, по‑прежнему не открывая рта. Александр продолжал:

– Иди за мной, но держись поодаль.

Они зашагали порознь. Александр шел первым, опередив спутника на сотню метров. Он оглянулся. Парень следовал за ним.

Подойдя к зданию вокзала, он сначала убедился, что родители не смотрят в окно их квартиры. Никем не замеченный, он вошел в зал ожидания с таким видом, словно собирался сесть на поезд. Не зажигая свет, он отпер билетную кассу и вошел внутрь, оставив дверь открытой. Потом он отодвинул в сторону стул. Места здесь было мало, но им хватит. Он ждал, то и дело поглядывая на часы и спрашивая себя, отчего мужчина задерживается, а потом вспомнил, что сам он шел очень быстро. И тут дверь в комнату отворилась. Парень вошел внутрь, и они впервые смогли внимательно рассмотреть друг друга. Александр шагнул вперед, чтобы закрыть дверь. Щелканье замка привело его в возбуждение. Оно означало, что теперь они в безопасности. Они почти касались друг друга, но все‑таки не совсем – оба не решались сделать первый шаг. Александру очень нравились такие вот мгновения, и он сдерживался, покуда хватило сил, а потом подался вперед, чтобы поцеловать мужчину.

И тут кто‑то забарабанил в дверь. Первой мыслью Александра была та, что пришел его отец: он или все видел, или знал обо всем с самого начала. Но потом он сообразил, что стук доносится не снаружи, а изнутри. Это его гость барабанил в дверь, призывая на помощь. Он что, передумал? И с кем это он разговаривает? Александр растерялся. В зале ожидания послышались грубые голоса. Парень утратил свою нервозность и застенчивость. В нем произошли радикальные перемены – он был явно вне себя от злости и омерзения и плюнул Александру в лицо. Сгусток слюны повис на щеке, и Александр машинально стер его. Мысли у него путались, он не понимал, что происходит, и потому ударил парня в лицо, да так сильно, что тот упал на пол.

Дверная ручка задергалась. Снаружи прозвучал громкий голос:

– Александр, это генерал Нестеров. Человек, с которым ты заперся, – сотрудник милиции. Я приказываю тебе открыть дверь. Или ты подчинишься, или я приведу сюда твоих родителей, чтобы они посмотрели, как я арестовываю тебя. Твой отец болен, не так ли? Если он узнает о твоем преступлении, это убьет его.

Он был прав – это убьет его отца. Александр кинулся к двери, но комнатка была очень маленькой, и ему мешал лежащий на полу человек. Ему пришлось оттащить его в сторону, прежде чем он смог отпереть дверь. Не успел он открыть ее, как снаружи протянулись руки, схватили его и выволокли в зал ожидания.

Лев смотрел на Александра, первого человека, которого встретил, сойдя с московского поезда, человека, который принес ему закурить и помогал обыскивать участок леса. Но сейчас он ничем не мог ему помочь.

Нестеров заглянул в помещение билетной кассы. Увидев одного из своих людей на полу, все еще пребывающего без сознания, он явно опешил.

– Вынесите его оттуда.

В комнатку вошли двое сотрудников милиции и помогли своему пострадавшему товарищу добраться до машины. При виде того, как Александр обошелся с офицером милиции, заместитель Нестерова с силой ударил его в лицо. Но, прежде чем он успел нанести новый удар, вмешался Нестеров.

– Довольно.

Он обошел подозреваемого кругом, тщательно подбирая слова.

– Я очень разочарован тем, что увидел здесь. Никогда бы не подумал, что ты способен на такое.

Александр сплюнул кровь на пол, но ничего не ответил. Нестеров продолжал:

– Расскажи мне почему.

– Почему? Я не знаю.

– Ты совершил серьезное преступление. Судья даст тебе пять лет минимум и не станет слушать твоих оправданий.

– А я не оправдываюсь.

– Браво, Александр, но хотел бы я посмотреть, как ты станешь вести себя, когда об этом узнают все. Ты будешь унижен и опозорен. Даже после того, как ты отсидишь свои пять лет в тюрьме, ты не сможешь вернуться сюда, чтобы жить или работать здесь. Ты потеряешь все.

Лев выступил вперед.

– Просто задайте ему вопрос.

– Но этого позора можно избежать. Нам нужен список всех мужчин в этом городе, которые занимались сексом с другими мужчинами, юношами и мальчиками. И ты поможешь нам составить такой список.

– Я больше никого не знаю. И вообще, я сам впервые…

– Если ты откажешься помочь нам, мы арестуем тебя, отдадим под суд и пригласим твоих родителей на заседание. Они сейчас, наверное, собираются лечь спать? Я могу послать одного из своих людей за ними.

– Нет.

– Помоги нам, и тогда, может быть, мы не станем ни о чем рассказывать твоим родителям. Помоги нам и, быть может, мы не отдадим тебя под суд. Быть может, этот позор останется нашей маленькой тайной.

– В чем дело?

– В убийстве маленького мальчика. Ты послужишь обществу и искупишь свое преступление. Так ты составишь такой список?

Александр потрогал разбитую губу.

– Что будет с людьми, чьи имена окажутся в этом списке?

29 марта

Лев сидел на краешке кровати и думал о том, как случилось, что его попытка провести повторное расследование привела к полномасштабному погрому в городе. За последнюю неделю милиция накрыла в облавах около ста пятидесяти гомосексуалистов. За один только сегодняшний день Лев арестовал шестерых, доведя свой личный счет до двадцати. Одних забирали прямо с рабочих мест, надевая на них наручники и сопровождая к машинам под взглядами коллег. Других вытаскивали из домов и квартир, разлучая с семьями, – а их жены умоляли отпустить мужей, уверенные, что произошла какая‑то чудовищная ошибка, будучи не в состоянии осознать предъявленные им обвинения.

Нестеров мог быть доволен. Волей случая он нашел еще одну темную личность: подозреваемого, которого мог назвать убийцей, не вступая в противоречие с теорией социального мироустройства. Убийство считалось отклонением от нормы. Вот и эти люди стали отклонением от нормы. Точное попадание в «десятку». Генерал заявил, что вольская милиция начала беспрецедентную в своей истории охоту на убийцу. Эти неосторожные слова запросто могли стоить ему карьеры, не будь они направлены на изгоев общества. В Управлении не хватало места, и кабинеты сотрудников превращали в камеры временного содержания и камеры для допросов. Но даже при этом подозреваемых приходилось помещать в камеру по несколько человек, а охранники получали приказ ни на минуту не спускать с них глаз. Подобное беспокойство объяснялось возможностью одновременного и спонтанного проявления сексуальных отклонений. Никто из милиционеров не понимал, с кем они имеют дело. Но все были уверены в том, что если подобные сексуальные игрища случатся в самом здании Управления, то самые основы существующей системы окажутся под вопросом. Это станет оскорблением принципов правосудия. Помимо пребывания в состоянии повышенной боевой готовности, каждому сотруднику приходилось дежурить по двенадцать часов, в то время как подозреваемых допрашивали непрерывно и круглосуточно. Лев был вынужден снова и снова задавать одни и те же вопросы, выискивая в ответах малейшие расхождения. Он выполнял поставленную перед ним задачу, как тупой и бездумный автомат, еще до начала массовых арестов убежденный в том, что эти люди невиновны.

Полученный от Александра список тщательно прорабатывался. Отдавая его генералу, тот заявил, что смог составить его не потому, что имел беспорядочные половые связи с сотней или около того мужчин разных возрастов. Собственно говоря, многих людей, поименованных в списке, он никогда в глаза не видел. О них он узнал из разговоров с тем десятком своих более‑менее постоянных партнеров, с кем поддерживал регулярные отношения. У каждого из этих мужчин имелись свои знакомые, что и позволило вычислить целое созвездие гомосексуалистов, в котором каждый из них занимал определенное место по отношению к другим. Лев слушал эти объяснения, и перед ним представал целый мир, замкнутое сообщество, живущее по своим законам. Александр описывал, как мужчины из списка случайно знакомились друг с другом в самых обычных ситуациях, стоя в очереди за хлебом или обедая за одним столиком в столовой. В подобной безобидной окружающей обстановке не приветствовались даже невинные внешне разговоры, и максимум, что они могли себе позволить, – это случайный взгляд, да и тот приходилось маскировать обычным любопытством. Они придерживались этих правил не по обоюдному согласию или распоряжению свыше, нет – их не надо было никому растолковывать, их диктовал инстинкт самосохранения.

Как только по городу прокатилась первая волна арестов, слухи о начавшейся чистке распространились в среде этих людей. На места тайных встреч, переставшие быть тайными, больше никто не приходил. Но все эти меры противодействия, предпринятые от отчаяния, оказались бесполезными. У милиции имелся список имен. Печати, ограждавшие их уединенный мирок, оказались сломаны. Нестерову не было нужды ловить каждого из них в сексуально компрометирующих обстоятельствах. Увидев свое имя в списке и осознав, что в их рядах оказался предатель, большинство мужчин сдавались. Подобно субмаринам, которые слишком долго оставались невидимыми под водой, они вдруг убедились в том, что все их тайны известны внешнему миру. Помимо воли всплывая на поверхность, они сталкивались с необходимостью жестокого выбора, небольшого, но все‑таки выбора: они могли подвергнуться публичному осуждению, соответствующему наказанию, заключению и т. д. Или же они должны были выбрать из своей среды того, на ком лежала ответственность за жестокое убийство мальчика.

Насколько мог понять Лев, Нестеров считал всех этих людей пораженными неким заболеванием. И если одни страдали от легкого недомогания, томимые чувствами к другим мужчинам, подобно тому, как нормальный человек может мучиться постоянными головными болями, то другие были опасно больны, и симптомы этой болезни проявлялись в тяге к молоденьким мальчикам. Это был гомосексуализм в самом крайнем своем проявлении. И один из этих мужчин был убийцей.

Когда Лев предъявлял снимки с места преступления, фотографии мальчика со вспоротым животом, то все подозреваемые реагировали одинаково: они приходили в ужас при виде них – или, по крайней мере, успешно притворялись. Кто мог сотворить подобное? Нет, это не мог быть один из них, у них не было таких знакомых. Никого из них мальчики не интересовали. У многих были собственные дети и даже внуки. Каждый из подозреваемых утверждал: им было неизвестно о существовании убийцы среди них, и они ни за что не стали бы покрывать его, если бы узнали о нем. Нестеров рассчитывал поймать главного подозреваемого в течение недели. Но по прошествии семи дней милиции нечего было предъявить в качестве отчета о проделанной работе, кроме расширенного списка. В нем появились новые фамилии, многие из которых были внесены туда из личной неприязни. Список превратился в оружие, жестокое в своей беспощадной эффективности. Сотрудники милиции вписывали в него своих врагов, утверждая, что их фамилии всплывали в ходе допросов. Как только человек попадал в список, доказать свою невиновность становилось невозможным. Соответственно, число находящихся под стражей возросло со ста человек почти до ста пятидесяти.

Раздосадованное отсутствием результата, местное Управление МГБ предложило передать расследование им, что означало – пора прибегнуть к пыткам. К вящему негодованию Льва, Нестеров ответил согласием. Но, несмотря на то что все полы вскоре окрасились кровью, прорыв так и не состоялся. Нестерову не оставалось ничего иного, кроме как начать судебное преследование всех ста пятидесяти мужчин в надежде, что это заставит одного из них заговорить. Того, что все они подверглись унижениям и пыткам, было недостаточно: подозреваемые должны были понять, что рискуют лишиться и самой жизни. Каждый из них, если судье будут даны соответствующие указания, получит по двадцать пять лет лагерей за политические диверсии, а не просто пятилетний срок за содомию. Их сексуальные наклонности считались преступлением против нации. Столкнувшись с подобной перспективой, трое мужчин сломались и начали давать показания. Однако все трое назвали разные имена. Не желая признать, что его версия оказалась ошибочной и следствие зашло в тупик, Нестеров убедил себя, что имеет дело с некоей извращенной уголовной солидарностью – что у изгоев имеется свое понятие о чести.

Окончательно выйдя из себя, Лев обратился к своему непосредственному начальнику:

– Эти люди невиновны.

Нестеров во все глаза уставился на него, не понимая, что он такое говорит.

– Все они виновны. Вопрос заключается лишь в том, кто из них виновен еще и в убийстве.

* * *

Раиса смотрел, как Лев топает ногами, и комья грязного снега с его сапог падают на пол. Он не поднимал глаз, не замечая супругу. Она вдруг поняла, что ей невыносимо видеть его разочарование. Он верил, искренне верил в то, что повторное расследование увенчается успехом. Все свои надежды он связывал с наивной мечтой об искуплении – финальным актом правосудия. Как раз эту его идею она и высмеяла в ту ночь в лесу. Но судьба посмеялась надо Львом куда как более жестоко. В погоне за справедливостью он спустил с цепи террор и страх. В погоне за убийцей сто пятьдесят мужчин могут лишиться жизни, если не в буквальном, то в любом другом смысле – они потеряют свои семьи и дома. И сейчас, глядя на поникшие плечи и осунувшееся лицо мужа, Раиса вдруг поняла, что он всегда искренне верил в то, что делал. В нем не было ни капли цинизма или расчетливости. И не было ничего странного в том, что и в их брак он тоже верил: Лев верил, что их связывает любовь. Но все его заблуждения, которые он так холил и лелеял, – о стране, об их отношениях – рассыпались прахом. Раиса завидовала ему. Даже сейчас, после всего, что случилось, он еще на что‑то надеялся. Он по‑прежнему хотел верить. Она шагнула вперед, присела рядом с ним на кровать и робко взяла его за руку. Он с удивлением поднял на нее глаза, но ничего не сказал, с благодарностью принимая ее ласку. И они вместе стали смотреть, как тает снег.

30 марта

Детский дом № 80 представлял собой пятиэтажное кирпичное здание с надписью выцветшими белыми буквами на боковой стене: «СЛАВА ТРУДУ!» На крыше вразнобой торчали дымовые трубы. На окнах висели засаленные тряпки, заменяя занавески, посему то, что творилось внутри, разглядеть было невозможно. Лев постучал в дверь – никакого ответа. Он подергал ручку. Дверь оказалась заперта на замок. Подойдя к окну, он постучал по стеклу. Тряпка отодвинулась. На мгновение в щели мелькнуло лицо маленькой девочки, подобно грязному привидению, и занавеска вернулась на место. Льва сопровождал Моисеев, офицер милиции, которого он полагал всего лишь головорезом в форме. После долгого ожидания входная дверь отворилась. На них уставился пожилой мужчина, сжимавший в кулаке увесистую связку латунных ключей. При виде их форменной одежды раздражение на его лице сменилось почтением. Он слегка наклонил голову.

– Чем могу служить?

– Мы расследуем убийство мальчика.

Детский дом занимал помещение бывшего заводского цеха, откуда вывезли оборудование. Вместительное пространство нижнего этажа ныне занимала столовая, называемая так не из‑за стульев и столиков с тарелками и вилками, которых здесь не было и в помине, а из‑за того, что на полу, поджав под себя ноги, сплошными рядами сидели дети, прижавшиеся спиной друг к дружке и пытавшиеся обедать. В руках они сжимали деревянные миски с каким‑то варевом, походившим на жиденький овощной суп. Ложки, однако, были только у старших воспитанников. Остальные или ждали своей очереди, чтобы получить ложку, или хлебали суп прямо через край. Закончив есть, дети тщательно облизывали ложки, прежде чем передать их соседям.

Лев впервые в жизни оказался в государственном детском доме. Он сделал шаг вперед, внимательно оглядывая комнату. Количество детей не поддавалось учету – их было не меньше двухсот или даже трехсот, в возрасте от четырех до четырнадцати лет. Никто из них не обратил на Льва ни малейшего внимания: они были слишком заняты или супом, или ожиданием ложки соседа. Все молчали. Со всех сторон доносились лишь царапанье ложек по деревянным мискам и чавканье. Лев повернулся к пожилому мужчине.

– Вы – директор этого заведения?

Кабинет директора располагался на втором этаже, и из него открывался вид на бывший цех внизу, в котором сейчас сидели дети, словно изделия массового производства. В кабинете обнаружилось несколько подростков постарше. Они играли в карты за директорским столом. Директор хлопнул в ладоши.

– Ступайте в свою комнату.

Мальчишки уставились на Льва и Моисеева. Лев мог лишь предполагать, что их раздражение объясняется тем, что кто‑то посмел указывать им, что делать. В глазах у них светился ум и опыт, обладать которым им по возрасту вроде и не полагалось. Не говоря ни слова, они сбились в кучу, словно стая волчат, собрали карты и спички – которые использовали вместо фишек – и выскользнули из кабинета.

После того как они ушли, директор налил себе выпить и знáком предложил Льву и Моисееву присаживаться. Моисеев сел. Лев остался стоять, оглядывая комнату. Здесь был металлический шкаф для картотеки. На нижнем ящике красовалась изрядная вмятина от удара. Верхний ящик был частично выдвинут, и из щели торчали смятые листы каких‑то документов.

– В лесу был убит мальчик. Вы слышали об этом?

– Ваши коллеги уже показывали мне его фотографии и спрашивали, не знаю ли я его. Я ответил, что нет.

– Но вы не можете сказать наверняка, отсутствуют у вас некоторые воспитанники или нет?

Мужчина задумчиво потер мочку уха.

– Нас здесь четверо воспитателей, и на нашем попечении находятся примерно триста детей. Они приходят и уходят. Новенькие появляются регулярно. Вы должны понимать, что у нас просто не остается сил и времени на бумажную писанину.

– Воспитанники вашего заведения занимаются проституцией?

– Старшие дети занимаются тем, чем хотят. В конце концов, я им не нянька. Употребляют ли они спиртное? Да. Занимаются ли проституцией? Вполне возможно, хотя и без моего разрешения. Я не имею к этому никакого отношения и уж, конечно, не извлекаю из их занятий никакой личной выгоды. Моя работа заключается в том, чтобы у них была еда и крыша над головой. Учитывая мои ресурсы, я справляюсь очень хорошо. Хотя и не жду за это наград.

Директор повел их наверх, в спальные комнаты. Когда они проходили мимо душевой, он заметил:

– Вы, наверное, думаете, что здоровье детей мне безразлично? Вовсе нет, и я делаю все, что в моих силах. Я слежу за тем, чтобы они мылись хотя бы раз в неделю, а раз в месяц – стриглись и избавлялись от вшей. Я кипячу их одежду. В моем детском доме вы не найдете вшей. Зайдите в любой другой детский дом, и там у детей волосы и брови буквально кишат насекомыми. Это омерзительно. Но только не здесь. Однако они ни разу не сказали мне «спасибо».

– Мы могли бы побеседовать с детьми наедине? Быть может, ваше присутствие смущает их.

Директор улыбнулся.

– Мною их не напугаешь. Но, если вы настаиваете…

Он жестом показал наверх.

– Старшие дети живут на пятом этаже. Там их суверенная территория.

В спальнях под самой крышей кроватей не было вообще. Кое‑где на прямо полу валялись тоненькие матрасы. Очевидно, здешние обитатели обедали тогда, когда им это было удобно; они наверняка уже поели, выбрав себе лучшие куски.

Лев вошел в первую по счету комнату. Он заметил, что за дверью прячется какая‑то девочка, и уловил блеск стали. Она вооружилась ножом. Разглядев на нем милицейскую форму, она убрала нож, спрятав его в складках своей юбки.

– Мы думали, что вы мальчики. Им нельзя сюда заходить.

На Льва напряженно уставились примерно двадцать девчонок в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет. И вдруг он вспомнил свои слова, сказанные Анатолию Бродскому, о том, что в московском детском доме двум дочерям его убитого товарища будет хорошо. Каким глупым и напыщенным он тогда выглядел! Теперь Лев понимал это. Бродский оказался прав. Для двух девочек было бы лучше, если бы их предоставили самим себе, и тогда они смогли бы позаботиться друг о друге.

– А где спят мальчики?

Подростки, кое‑кого из которых Лев уже видел в кабинете директора, столпились у дальней стены своей спальни, поджидая их. Лев вошел в комнату и присел на корточки, положив на пол перед ними альбом с фотографиями.

– Я хочу, чтобы вы просмотрели эти снимки, а потом сказали мне, не приставал ли к вам кто‑нибудь из этих мужчин и не предлагал ли вам деньги в обмен на сексуальные услуги.

Ни один из мальчишек не пошевелился, и по выражению их лиц невозможно было понять, верна ли его догадка.

– Вы не сделали ничего плохого. Нам просто нужна ваша помощь.

Лев открыл альбом и стал медленно переворачивать страницы с фотографиями. Он дошел до конца. Подростки смотрели на фотографии, никак на них не реагируя. Лев перелистал страницы в обратном порядке. По‑прежнему никакой реакции. Он уже собрался закрыть альбом, когда мальчишка, стоявший позади, протолкался вперед и ткнул пальцем в одну из фотографий.

– Этот мужчина приставал к тебе?

– Заплатите мне.

– Он заплатил тебе?

– Нет, заплатите мне, и тогда скажу.

Лев с Моисеевым скинулись и дали подростку три рубля. Мальчишка быстро перелистал альбом, нашел нужную страницу и показал на одну из фотографий.

– Тот человек был похож на него.

– Значит, это был другой мужчина, не этот?

– Да, но они очень похожи.

– Ты знаешь, как его зовут?

– Нет.

– Ты можешь что‑нибудь рассказать о нем?

– Заплатите мне.

Моисеев покачал головой, отказываясь платить.

– Мы можем арестовать тебя за спекуляцию.

Не дав ему договорить, Лев отдал мальчишке последние деньги.

– Это все, что у меня есть.

– Он работает в больнице.

Тот же день

Лев вытащил пистолет. Они находились на верхнем этаже дома № 7: квартира под № 14 располагалась в самом конце коридора. Адрес им дали сотрудники больницы. Подозреваемый находился на больничном, как и всю прошлую неделю, а это означало, что, не будь оперативники МГБ так заняты допросами, с ним уже наверняка бы побеседовали. Выяснилось, что заболел он как раз после первой волны арестов городских гомосексуалистов.

Лев постучал в дверь. Ответа не последовало. Он потребовал открыть дверь, назвав их имена и звания. По‑прежнему никакой реакции. Моисеев уже занес ногу, готовясь выбить замок, и тут дверь отворилась.

Увидев направленные на него пистолеты, доктор Тяпкин поднял руки и попятился. Лев едва узнал его. Это был тот же самый человек, который помогал ему осматривать тело девушки, небесталанный врач, переведенный сюда из Москвы. Сейчас волосы у него пребывали в беспорядке, а взгляд дико блуждал. Он похудел, и измятая одежда висела на нем мешком. Льву уже приходилось видеть людей, сломленных тревогой и беспокойством; он видел, как мышцы их теряли форму и становились дряблыми, словно страх пожирал их заживо.

Лев толкнул дверь ногой, распахивая ее настежь и окидывая взглядом квартиру.

– Вы один?

– Дома мой младший сын. Но он спит.

– Сколько ему лет?

– Четыре месяца.

Моисеев шагнул вперед и ударил Тяпкина в лицо рукояткой пистолета. Доктор упал на колени, и кровь хлынула в его сложенные ковшиком руки, которые он поднес к разбитому носу. Моисеев приказал Льву:

– Обыщи его.

Сам Моисеев начал обшаривать квартиру. Лев присел, помог Тяпкину подняться и провел его на кухню, где и усадил на стул.

– Где ваша жена?

– Покупает продукты… Она должна скоро вернуться.

– В больнице нам сказали, что вы больны.

– Это правда… в какой‑то мере. Я узнал об арестах и понял, что вы придете за мной, что это лишь вопрос времени.

– Расскажите мне, что случилось.

– Должно быть, я сошел с ума. Ничем иным объяснить это невозможно. Я не знал, сколько ему лет. Он был совсем молоденьким. Лет пятнадцати или шестнадцати на вид. Мне нужен был кто‑то, кто не стал бы разговаривать со мной и не рассказал бы обо мне кому‑нибудь еще. Я не хотел встретиться с ним снова. Или заговорить с ним. Мне нужна была анонимность. Я решил, что никто не станет слушать сироту из детского дома. Никто не поверит его словам. Я мог бы дать ему немного денег, и на этом все закончилось бы. Мне нужен был невидимка, тот, кого не замечают, понимаете?

Моисеев закончил свой беглый обыск и вошел на кухню, пряча пистолет в кобуру. Он схватил Тяпкина за сломанный нос и принялся вертеть его вправо и влево, отчего доктор пронзительно завизжал от боли. В соседней комнате проснулся и заплакал ребенок.

– Ты трахаешь мальчишек, а потом убиваешь их?

Моисеев отпустил нос Тяпкина. Доктор повалился на пол и свернулся клубочком. Прошло некоторое время, прежде чем он смог заговорить снова.

– Я не занимался с ним сексом. Просто не решился. У меня ничего не получилось. Я сделал ему предложение, я заплатил ему, но сделать ничего не смог. Я просто взял и ушел.

– Поднимайся. Ты пойдешь с нами.

– Вы должны подождать, пока не вернется моя жена, – мы не можем оставить моего сына одного.

– Ничего с ним не случится. Поднимайся.

– Дайте мне хотя бы умыться и остановить кровь.

Моисеев кивнул.

– Оставь дверь ванной открытой.

Тяпкин выскочил из кухни и поспешил в ванную, оставив окровавленный отпечаток ладони на двери, которую не стал закрывать за собой, как и было велено. Моисеев разглядывал квартиру. Лев сразу понял, что он завидует. У доктора оказался славный дом. Тяпкин пустил воду в раковину, намочил полотенце и прижал его к лицу, повернувшись к ним спиной. Он сказал:

– Я прошу прощения за то, что сделал. Но я никого не убивал. Вы должны мне верить. Не потому, что я надеюсь спасти свою репутацию. Я знаю, что со мной все кончено. Но того, кто убил мальчика, надо схватить.

Моисеев начал терять терпение.

– Идем.

– Желаю вам удачи.

Услышав эти слова, Лев ворвался в ванную, схватил доктора за плечо и развернул лицом к себе. Из руки Тяпкина торчал шприц. Ноги у доктора подогнулись, и он упал навзничь. Лев подхватил его, опустил на пол и вынул шприц из вены. Потом он проверил пульс. Тяпкин был мертв. Моисеев стоял, глядя на тело сверху вниз.

– Что ж, он облегчил нам работу.

Лев поднял голову. Из магазина вернулась жена Тяпкина. Она стояла на пороге, держа в руках сумку с продуктами.

1 апреля

Александр закрыл дверь билетной кассы. Нестеров сдержал слово. Его сексуальные пристрастия по‑прежнему оставались тайной для всех. Никто из пассажиров не поглядывал на него со странным выражением в глазах. Никто из них не шептался за его спиной. Его семья не сторонилась его, а мать по‑прежнему любила. Отец все так же благодарил его за упорную работу и трудолюбие. Они, как и раньше, гордились им. Но платой за сохранение статус‑кво стал список с именами более чем ста мужчин, которых арестовали, пока он продолжал продавать билеты, отвечал на вопросы пассажиров и справлялся с маленькими повседневными заботами. Его жизнь вернулась в нормальное русло. Он ужинал с родителями и отводил отца в больницу. Он следил за чистотой на вокзале, читал газеты. Правда, он перестал ходить в кино. Откровенно говоря, он больше не бывал в центре города. Он боялся встретить кого‑нибудь, например офицера милиции, который мог гнусно ухмыльнуться ему в лицо. Его мир сжался до крошечных размеров. Но это случилось еще тогда, когда Александр отказался от мечты стать атлетом, и он говорил себе, что привыкнет и приспособится, как приспосабливался раньше.

Правда же заключалась в том, что он все время спрашивал себя, когда мужчины догадаются о том, кто их предал. Может, им уже сказали. Уже по числу произведенных арестов можно было понять, что в камеры их сажали по несколько человек. И чем еще им заниматься, как не гадать, кто же составил это список? Впервые в жизни им стало нечего скрывать. И Александр вдруг понял, что он согласился бы обменять свою свободу на публичное унижение в одной из этих камер. Но ему там не будут рады. У него ничего не осталось – ни их мира, ни своего собственного.

Дата добавления: 2015-06-04