Часть III 2 страница

Путница долго наблюдала за происходившим во дворе. С каждым днем ее новая жизнь нравилась ей все больше. Франция казалась теперь такой крошечной и такой далекой!.. Она вышла в коридор и похлопала в ладоши. Николай приказал, чтобы его жене принесли горячую воду, как только попросит. В конце коридора появились две служанки с ведрами и деревянной лоханкой. Молодые, розовые, с платками на головах, в платьях из грубой материи на бретельках, вышитых блузках. Одна была босиком, несмотря на мороз, другая – в мужских сапогах, которые у нее на ногах собирались гармошкой. Они вылили воду в лохань и знаками спросили, не надо ли помочь. В ответ – отрицательное покачивание головой. Девушки сумели лишь насладиться запахом миндального мыла и видом прекрасного белья постоялицы, выпроводившей их за дверь, которую закрыла на засов.

Мытье заняло у Софи больше часа. Намывшись и надушившись, с наслаждением вытянулась на кровати и предалась мечтам. В углу, где висела черно‑золотая икона, светилась лампадка, в печи уютно потрескивали дрова, тонкий ледяной узор украшал окна, в коридоре слышны были голоса. Несмотря на кажущуюся растерянность, женщина не боялась больше разочаровать близких Николая и самой оказаться разочарованной. Напротив, за несколько часов до встречи с ними вдруг испытала восхитительную уверенность привыкшей нравиться кокетки. На кресле разложена была тщательно подобранная одежда: бархатное золотистое, цвета пунша, платье с атласными бантами в тон, отложным воротником, пояс с пряжкой. Она наденет красивый капот с черными перьями, накидку на беличьем меху.

Ей не терпелось посмотреть, как будет выглядеть, а потому встала и стала одеваться перед висевшим над комодом зеркалом в овальной раме. Когда была готова, позвала служанок, чтобы те унесли ведра и лохань. Увидев ее, девушки сложили руки и закричали от восхищения. Барыня дала им денег и, не зная чем еще занять себя, стала воображать встречу мужа с родными.

* * *

Рано выпавший снег лежал по сторонам от дороги, превратившейся в мутный поток. Грязь летела из‑под колес и из‑под копыт. В конце черной еловой аллеи заметен стал просвет. Наклонившись вперед, волнуясь, ожидал Николай встречи с домом своего детства – огромным, квадратным, спокойным: розовая штукатурка, зеленая крыша, четыре колонны, поддерживающие фронтон. В окнах отражалось солнце. Перед крыльцом расплылась огромная лужа. Черный пес с отвислыми ушами набросился на коляску.

– Жучок! – закричал Озарёв.

Яростный лай немедленно сменился нежным потявкиваньем. Погруженный в воспоминания, молодой человек заметил вдруг, что исчезла со своего поста на повороте дороги старая ель, а на бане, полускрытой кустарником, новая крыша. Когда‑то они с сестрой прятались в этом домишке от мсье Лезюра и нянюшки Василисы. Но сегодня он должен гнать от себя все эти милые приметы прошлого, иначе не сможет быть достаточно сильным, и перед отцом предстанет не зрелый, решительный мужчина, а боязливый подросток.

На дорогу вышли мужики с охапками хвороста. Они низко кланялись, не решаясь признать молодого барина, о приезде которого никто ничего не знал. Николай же глаз не мог оторвать от родных колонн, напряжение чувств было столь велико, что почти исчезло ощущение реальности происходящего. Озарёв спрыгнул на землю. Со всех сторон к нему бежали изумленно‑радостные слуги:

– Господи! Это он! Он!

Появилась Василиса с лицом, словно составленным из четырех перезревших яблок: два – щеки, еще два – лоб и подбородок. Задыхаясь, бросилась обнимать своего воспитанника, целовала ему руки, приговаривая:

– Сокол ты мой! Вот и солнышко красное взошло! Благословенна будь, Матерь Божья, что позволила мне вновь увидеть тебя!

Слова эти не вызвали у прибывшего ничего, кроме раздражения, грубо высвободившись из объятий нянюшки, он взбежал на крыльцо, ворвался в прихожую, услышал слабый вскрик, и вот уже рядом была Мария.

– Николай, возможно ли это? Почему не предупредил нас? Боже, как я счастлива! Ты ведь не уедешь больше?

– Нет, – ответил брат, нежно ее целуя.

Сестра сделала шаг назад и с беспокойством взглянула на него:

– Но ты не в военной форме!

– Да, я вышел в отставку.

– То есть больше не служишь в армии?

– Да.

– Но это очень серьезный шаг.

– Вовсе нет.

– Почему ты решился на это?

– Позже объясню! Как отец?

Лицо Марии погрустнело, уголки губ опустились, порозовели щеки.

– Разве не знаешь? Он тяжко болел. Думали даже, что умрет…

Николай был поражен, мысли разбегались, он испытывал какой‑то священный ужас. Бросив на сестру растерянный взгляд, пробормотал:

– Умрет?.. Как умрет?.. Что с ним случилось?..

– Воспаление легких. Если бы ты его видел!.. Когда случался новый приступ кашля, казалось, он отдаст Богу душу… Задыхался, бредил… Ему несколько раз делали кровопускания… Потом жар спал… Я сразу написала тебе. Должно быть, ты не получал письма…

– Нет. Но теперь, как он?

– Выздоровел, но очень слаб. Его надо оберегать. Любая усталость, любое раздражение…

– Когда он заболел?

– Полтора месяца назад.

Озарёв вздрогнул, пораженный совпадением: болезнь отца совпала с его сыновним неповиновением. Вот оно, наказание. И не смел больше взглянуть в глаза сестре, уверенный в том, что несет ответственность за произошедшее, пусть даже это не поддается никаким разумным объяснениям.

– Он вспоминает, говорит обо мне?

– Конечно! Вчера утром волновался, что от тебя долго нет вестей, хотел даже писать князю Волконскому!

– Надеюсь, не сделал этого?

– Нет! Я отговорила! Сказала, что ты не подаешь признаков жизни, потому что скоро появишься… Правда, у меня дар предвидения?

Она засмеялась. Ее свежее лицо с голубыми глазами и сочными губами в обрамлении золотых кудрей показалось ему не лицом шестнадцатилетней девушки, но взрослой женщины. «Как изменилась за эти несколько месяцев! Совсем другая фигура, черты прояснились, движения стали грациознее…»

– Впрочем, так ты мне нравишься даже больше, чем в военной форме! Все окрестные барышни придут в волнение!

Брат пожал плечами.

– Да, да. Знаю по меньшей мере двух, у которых забьется сердечко. Хочешь, скажу?

– Нет, прошу тебя.

Николай страдал от этого милого поддразнивания молодого человека, которым он больше не был и в само существование которого верил уже с трудом.

– Ты прав! Они не слишком хороши для тебя! Идем скорее! Отец у себя в кабинете. Как будет рад видеть тебя!

Мария взяла брата за руку, но тот не торопился, разглядывая висевшую над дверью голову волка с приоткрытой пастью, обнажавшей острые клыки, по обе стороны от нее – ружья, кинжалы. Все тот же запах зимнего дома: горящих поленьев, воска, солений. Воля его рассыпалась в прах.

– Я вернулся не один.

– С другом? – В голосе ее звучало любопытство.

– Нет, с женщиной. С женой. Я женился во Франции.

Открыв рот и крепко ухватившись за спинку кресла, она во все глаза смотрела на Николая. Лицо ее вновь погрустнело, подбородок дрожал.

– Отец знает?

– Нет. Я писал ему, просил, чтобы благословил этот брак. Он отказался. Я женился против его воли…

Сестра сжала пальцами виски, глаза ее наполнились слезами.

– О, как ты мог? – простонала она. – Как ты мог ослушаться отца?

– У меня не было выбора. Я был влюблен. Он не хотел этого понять. Уверен, он ничего тебе не рассказывал!

– Нет… Для него я все еще ребенок… Он ничего мне не рассказывает… А твоя жена, не та ли это прекрасная благородная француженка, о которой ты мне рассказывал, когда приезжал в отпуск?

– Да. Когда ты увидишь ее, не сможешь не полюбить.

Мария вытерла глаза ладонью.

– Это не имеет значения! Ты не должен был поступать так! Не имел права! Бог все видит, пусть он будет тебе судьей! Что ты собираешься делать?

– Сказать правду отцу.

– Ты сошел с ума! Он слаб еще, не полностью поправился, это убьет его!

Озарёв в замешательстве опустил голову: Мари права, болезнь все осложнила.

– Я пропал, – прошептал он. – Я не могу вернуться, не повидавшись с отцом. А если увижусь, разве смогу скрыть то, что у меня на сердце? Если же уеду, не повидав отца, что скажу Софи, как объясню, что не должен больше появляться в Каштановке?

– Где сейчас твоя жена?

– На почтовой станции в Пскове. Ждет меня. Готовится. Уверена, что приеду за ней и мы отправимся сюда вместе…

– Как все это ужасно! Я всем сердцем жалею ее. Но тем хуже…

Глаза ее грозно блеснули, голос стал хриплым:

– Тем хуже для нее! Тем хуже для вас обоих! Ты не должен ничего говорить отцу! Он стар, болен! А вы молоды! Полны сил! Устроитесь где‑нибудь! Придумай что угодно, но только пощади его! Умоляю! Пусть останется в неведении!

– Опять ложь!

– Эту, по крайней мере, Бог тебе простит! Быть может, простит за нее и другие!..

Раздались шаги. Мари судорожно схватила брата за руку:

– Это он! Обещай, обещай мне, Николай!

Медленно отворилась дверь, и на пороге возник Михаил Борисович Озарёв в просторном халате, подпоясанном шнуром. Немного сгорбился, побледнел, постарел, но глаза все такие же живые. Молча ждал, пока сын покорно приблизится к нему. Тот почтительно поцеловал ему руку.

– Я знал, что ты появишься сегодня утром, – произнес отец.

Молодой человек был до такой степени поражен этими словами, что испугался, не лишился ли его батюшка рассудка. Они с сестрой жалобно переглянулись. Мари с натужным оживлением сиделки произнесла:

– Вы прозорливее меня! Признаюсь, только что, увидев Николая, подумала, что с неба свалился! Не правда ли, прекрасно выглядит?

– Да уж получше, чем я, – сказал Михаил Борисович. – Ты уже все знаешь?

– Да, Мари рассказала. Но теперь вы здоровы! Прочь все страхи!

Озарёв‑старший расправил свои широченные плечи:

– Я не боялся! Столь многие ждут меня, что порой хочется присоединиться к ним! С другой стороны, так нехороши дела земные, так нехороши! Пойдем, поговорим по‑мужски.

Николай последовал за отцом в его кабинет, где царил все тот же беспорядок, витал запах трубки, те же голубоватые блики лежали на черных кожаных креслах. Тяжелые зеленые шторы обрамляли окна, повсюду расставлены были малахитовые безделушки, пресс‑папье и канделябры тоже были из малахита. Михаил Борисович открыл малахитовую коробочку, взял кусочек лакрицы, сунул в рот, уселся в кресло, указал на стул сыну. Молчание затягивалось. Хозяин Каштановки отдышался, пристально взглянул на него и неожиданно спросил:

– Кто эта женщина, с которой ты остановился на почтовой станции?

Сердце Озарёва‑младшего бешено забилось.

– Да, – продолжал отец. – Я не просто так сказал, что ждал тебя сегодня утром, еще с вечера меня известили о твоем приезде в Псков. Тебя это удивляет? Ты должен был бы знать, что в деревне все становится известно быстро. Кто‑то видел тебя на станции! В гражданском платье! Вышел в отставку по личным обстоятельствам!

Оглушенный, Николай подумал, что сцена эта выходит за рамки всего, что он мог предвидеть, ощущение собственного бессилия сковало его. Потом осознал, что не надо больше притворяться, и с облегчением вздохнул. Кто‑то другой сообщил новость отцу, Мари не сможет упрекнуть его, что не пощадил батюшку.

– Говорят, она француженка, – не повышая голоса, сказал Михаил Борисович. – Думаю, это та женщина, о которой ты писал мне.

– Да, отец.

– Как согласилась она отправиться с тобой сюда?

– Потому что она – моя жена, – выдохнул сын.

Он напрягся, ожидая ответного удара, но гром не грянул, только Озарёв‑старший будто вздрогнул. Глаза его блуждали, потом остановились на нем. Родитель плотно сжал губы, поднялся, сделал несколько шагов. Озарёв‑младший сидел, не осмеливаясь нарушить молчание из боязни усложнить положение. Через несколько мгновений отец сел, сложив руки на коленях, во взгляде его была печаль, взглянул на сына и глухо произнес:

– Итак, ты женился без моего благословения.

– Простите, отец, но впервые нельзя было вам подчиниться!

– Нельзя? – подняв брови, спросил Михаил Борисович. – Почему, скажи, пожалуйста!

– Если бы я подчинился вашей воле, отказался бы от любви к женщине, которая заслуживает только восхищения!

– Да, конечно, – рассмеялся отец. – Любовь! Я забыл о любви! Что ж! Только о ней и надо думать в твои годы!

Улыбка странно смотрелась на его утомленном, мрачном лице. Неужели не сердится? И готов признать свое поражение? Эта утешительная перспектива укрепила Николая в мысли, что болезнь не прошла для отца бесследно.

– Да, – продолжал тот. – Война сделала тебя мужчиной. Ты получил право убивать, завоевал право жениться по своему усмотрению. Что воля отца против катастрофы, которая перевернула мир! Я больше ничего не значу для тебя!

– Нет, батюшка…

– Ладно, прочь любезности, теперь решаю не я, ты. Я должен привыкать к этому. В мой дом вваливаются, будто в трактир! Я последний обо всем узнаю!..

Он подавил гнев, успокоился, взгляд его смягчился.

– Моя жена достойна вашей любви и привязанности…

– Конечно! Конечно! Я верю тебе! Но, должно быть, она изнывает от ожидания в Пскове. Почему она не приехала с тобой?

– Я хотел прежде поговорить с вами, выразить вам свое почтение…

– Почтение? – отозвалось насмешливое эхо.

Возвышаясь над сыном, Михаил Борисович покачивал головой и бурчал:

– Почтение? Да? Тронут. Но это все лишние церемонии. В конце концов, раз эта женщина твоя жена, мы должны смириться с тем, что ее место в этом доме…

Николай ушам своим не верил, все препоны рассыпались сами собой, он шел на врага и обрел союзника. Да, тон, которым говорит отец, странен, но нельзя требовать от него слишком многого, его честолюбие задето, а ирония дает ему определенное утешение.

– Вы действительно хотите этого, батюшка? – поднимаясь, спросил Озарёв‑младший.

Озарёв‑старший развел руками:

– Твое счастье прежде всего, дитя мое!.. Старики на то и существуют, чтобы быть разгромленными!.. Шучу, шучу!.. Ты вовсе не сокрушил меня, просто отодвинул в сторону, вот и все!.. Как зовут мою невестку?

– Софи, отец, я писал вам.

– Прости, успел забыть! Софи! Софи! Софи Озарёва! Почему бы и нет? Конечно, она не знает ни слова по‑русски!.. Но это не имеет значения, мы все говорим по‑французски… Мне не терпится познакомиться с моей невесткой‑парижанкой…

– Возможно ли это, отец?

– Конечно! Что в этом удивительного? Сегодня я немного устал… Но завтра… Приезжай завтра с ней… На обед… И на всю жизнь…

Сын потерял голову от радости, никогда, даже в самых безумных мечтах, не рассчитывал он на столь счастливый исход.

– Как мне благодарить вас? Вы – лучший из людей! Если бы вы знали, как я сожалею, что мучаю вас тогда, когда вы больше всего нуждаетесь в заботе и утешении!..

Михаил Борисович выпрямился, лицо его порозовело:

– Ошибаешься, Николай, никогда я не чувствовал себя лучше. До завтра. – Движением подбородка указал ему на дверь.

* * *

Каждый раз, заслышав шум экипажа, Софи с бьющимся сердцем бежала к окну. Все напрасно. Время шло, она нервничала, ощущая одновременно непонятное ликование. Наконец, во двор въехала коляска Николая. Пока муж шел к дому, супруга еще раз поправила прическу, разгладила манжеты и, светясь счастьем, распахнула дверь.

Ей так хотелось увидеть Озарёва веселым, но лицо его оказалось задумчиво. Не сказав ни слова, он бросил шляпу на сундук и обнял жену. Неужели даже не заметил нового платья? Щеки у него были холодные, поцелуй – снежным. Софи отстранилась, пристальнее взглянула на него и испуганно спросила:

– Как вы нашли отца?

– Не слишком хорош.

– Болен?

– Болел. И серьезно! Воспаление легких.

– Это ужасно. Немедленно едем к нему!

– Нет, он нуждается в отдыхе. Хочет видеть нас завтра.

Опасаясь, что слишком горько разочаровал ее, о чем свидетельствовали погрустневшие глаза, Николай продолжал с улыбкой:

– Как бы то ни было, он рад будет познакомиться с вами. Просил передать вам тысячу любезностей…

Ему было трудно говорить. Поздравив себя с победой, теперь был скорее обескуражен легкостью, с которой она досталась, испытывая угрызения совести при мысли, что успехом этим обязан отцовской усталости. Уж лучше бы тот метал громы и молнии и только потом уступил доводам рассудка.

– Итак, мы отправимся к нему завтра, – произнесла Софи. – Для меня это будет великий день.

Муж отошел на пару шагов, восхищенно оглядел ее с ног до головы и прошептал:

– Вы ведь наденете это платье? Оно так идет вам!

Сидя между Николаем и Мари в большой гостиной дома в Каштановке, Софи оживленно рассказывала о Париже, о путешествии, первых своих впечатлениях о России, но оживление это скрывало смущение, которое не покидало ее с первых мгновений их приезда сюда. Тесть не вышел им навстречу. Она объясняла это его болезнью, но огорчение не становилось от этого меньше. Появится ли к обеду, как уверяет Мари? Девушка показала молодоженам их комнату на втором этаже. Сестру мужа невестка нашла очень красивой, но чересчур застенчивой, дикаркой, с грустной враждебностью во взгляде. Мсье Лезюр, напротив, лебезил перед гостьей, пытаясь продемонстрировать жалкое легкомыслие. Он, например, собрал все французские книги, которые обнаружил в Каштановке, чтобы отнести их «в гнездышко молодой пары», и теперь ходил туда‑сюда по коридору, клацая башмаками. Раздался грохот – на пол посыпались книги, Мари нервно рассмеялась.

– Господин Лезюр зря это затеял, – сказала Софи. – Я вовсе не спешу погрузиться в чтение!

– Пусть делает! – возразила девушка. – Ему так хочется вам понравиться! И не только ему! Все мы надеемся, что Каштановка придется вам по душе!..

В ее словах чувствовалась некоторая неестественность, гостья испытывала все большую неловкость. Растерянно взглянула на мужа, тот был сам не свой – скованный, настороженный.

– Может быть, ты сходишь к отцу, узнаешь, как он, – обратился Озарёв к сестре.

– Ему известно, что обед через полчаса, я не стану беспокоить его, когда он готовится к выходу.

Софи обернулась и увидела за окном двух крестьянок, прилипших носами к стеклу – они пробрались вдоль стены, чтобы полюбоваться женой молодого барина, которую тот привез из Франции. Обнаружив, что их заметили, девушки исчезли в мгновение ока в ужасе от собственной смелости. На смену им пришел рыжий мальчуган, которому, должно быть, пришлось встать на что‑то, иначе не дотянулся бы до окна. Незнакомка улыбнулась ему, малыш испугался и немедленно испарился. Раздался звук оплеухи.

Сколько слуг в Каштановке? Двадцать? Тридцать? Сорок?.. – думала она, вспоминая, что уже видела няню Василису, ливрейного лакея с выбритым черепом, кучера в длинном голубом одеянии с малиновым поясом, пухленьких горничных с косами, в которые вплетены красные ленты, мальчишку в ситцевой рубахе, в обязанности которого входило бегать по коридорам и службам, передавая приказания, прачек, прислугу, повара‑татарина, истопника с черными руками и опаленными ресницами, экономку с огромной связкой ключей на животе… И это только малая часть! К тому же Николай объяснил, что все это крепостные, занимающиеся работой по дому, но есть еще те, кто живет в деревнях и занимается землей.

– Извините, – прервала молчание Мари, – пойду взгляну, не надо ли помочь отцу.

И вышла, неловко ступая. Платье ее давно вышло из моды, как и все эти ленточки на корсаже и рукавах. Светлые волосы, заплетенные в косы и подобранные кверху, казались слишком тяжелыми для ее тонкой шейки. Руки опущены вниз, словно у пансионерки на прогулке.

– Ваша сестра очаровательна, – сказала Софи.

– Правда?

– Конечно! Сейчас для нее наступил переходный период, но через несколько лет вы увидите…

– Я рад, что она вам нравится! Вы ведь не знаете, что произвели на нее чрезвычайно сильное впечатление? Вы кажетесь ей восхитительной, изящной, загадочной…

– Как мило, что вы сказали мне об этом, – тихо ответила жена.

Озарёв взял ее руку и поднес к губам:

– Софи! Я так взволнован тем, что вижу вас в этом доме, где я родился, вырос…

Поверить в это было трудно – он не сводил с двери испуганного взгляда.

– Почему вы не надели вчерашнее платье? – вопрос прозвучал неожиданно.

– Мне показалось, что это будет лучше, – уклончиво ответила она.

На самом деле, сочла, что лучше одеться поскромнее, поскольку тесть едва выздоровел и еще очень слаб.

– Вы огорчены?

– Нет! Это тоже прекрасно! Прекрасно!..

Николай смотрел на нее и думал, что то, вчерашнее, золотистое, нравится ему больше этого, очень простого, бежевого с коричневыми полосками, годного, с его точки зрения, скорее для верховой езды. Но сказать об этом не решался, считая себя абсолютным профаном по части женской элегантности, а у Софи, как у всякой парижанки, врожденное чувство прекрасного. Вспоминая восхитительную мебель, украшавшую особняк Ламбрефу, он опасался, что крепкий, надежный, но лишенный какого бы то ни было стиля дом в Каштановке и его обстановка не оправдают ее надежд: массивные темные кресла, похожие на сундуки комоды, прочные столы. Над клавесином висел портрет одного из предков рода, генерала с орлиным взором, в орденах, служившего при Екатерине. Ему эта картина казалось смешной, но жена заметила:

– Я не обратила внимания на нее, а она очень хороша.

Генерал немедленно вошел в милость. Как хотелось новобрачному, чтобы все в этом доме – и вещи, и люди – восхитило Софи и все оказалось восхищенным ею! Но мечты мечтами, а капризный нрав хозяина Каштановки известен всем! Что означают его последние маневры? Скрипнула дверь, молодой барин вздрогнул, но это оказался всего лишь мсье Лезюр, маленький, лысый, розовый человечек. Он потирал ручки, чтобы стряхнуть с них пыль:

– Уф! Приготовил вам уголок для чтения! Увы, новинок почти нет, французские книги проникают сюда не так быстро!.. Но есть Вольтер, Руссо, Дидро, Даламбер… Мне всегда кажется странным читать наших энциклопедистов в этой заброшенной, дикой, укрытой снегами деревне…

Последние слова замерли у него на губах, он обернулся к дверям и замер. Застыл и Николай. Несомненно, оба расслышали звук, почувствовали присутствие, различить которые она пока не умела. Немного погодя в коридоре скрипнула половица.

Вошедший затем в гостиную мужчина лет пятидесяти пяти поразил Софи высоким ростом, массивной, корявой фигурой. Черный сюртук в плечах был узок ему, бледное лицо сливалось с кружевным жабо, глаза полузакрыты, пушистые бакенбарды. Одной рукой он опирался на руку дочери, другой – на мебель, которая попадалась на пути.

– Отец, позвольте представить вам мою жену.

Михаил Борисович продолжал идти навстречу Софи, будто не слышал этих слов. Невестка поднялась ему навстречу. Приблизившись, он бросил на нее пронзительный взгляд, растянул губы в подобии улыбки и проговорил по‑французски:

– Очарован! Очарован!

Французское «r» рокотало, словно гром. Николай, ожидавший более сердечного приема, утешал себя тем, что родитель поначалу всегда не слишком любезен.

– Итак, мсье Лезюр, – продолжил хозяин, – вы должны быть довольны! Чего ради ехать во Францию, если Франция сама приехала к нам! И в таком грациозном обличье! Благодарите за это моего сына!

– Полагаю, ему ни к чему мои благодарности, он должен быть счастлив своим выбором! – с поклоном ответил мсье Лезюр.

– Вот и заработала машина комплиментов! – не унимался Озарёв‑старший. – Мне нравится в мсье Лезюре, что в ответ на пару все равно каких слов он умеет сплести целый букет и порадовать дам! Галантность – истинно французское искусство, как, впрочем, и война!

– Русские тоже доказали, что они – славные солдаты! – воскликнул француз.

– Да, потому что враг пришел на их землю. В иных случаях они проявляют благоразумие. Настоящие агнцы! Взгляните на моего отпрыска: едва подписан мир, и он уже расстался с мундиром!

Николай вспыхнул:

– Вы прекрасно знаете, почему я вышел в отставку!

– Увидев твою жену, я еще лучше понял это. Нельзя служить двум отечествам одновременно!

– Что вы хотите сказать? – дрожащим голосом спросил Озарёв‑младший.

– Что, женившись на столь обворожительном создании, ты должен посвящать ему все свое время, – расплылся в широкой улыбке Михаил Борисович.

Сын облегченно вздохнул. Гроза, кажется, миновала. Уголком глаза взглянул на Софи. Та молчала, твердо глядя на тестя.

Дворецкий открыл двери, пригласил к столу. Озарёв‑старший церемонно предложил руку невестке. За ними последовали Николай и Мари. Мсье Лезюр замыкал шествие.

Столовая была темной, холодной. За креслом Михаила Борисовича возвышался лакей, остальные домочадцы имели право только на стулья. Когда все расселись, хозяин перекрестился, тихо произнес несколько слов по‑русски, заправил за воротник салфетку. Софи с изумлением взирала на стол, чего там только не было: соленья, маринады, мясо, рыба, грибы, огурчики, фаршированные яйца, паштеты из дичи… Все выглядело очень соблазнительно, но есть не хотелось. Познакомившись с тестем, она не переставала чувствовать себя в этом доме самозванкой, незваной гостьей. За трапезой глава семьи продолжил выпады против мсье Лезюра:

– Наш дорогой господин Лезюр прожил в России пятнадцать лет, но так и не привык к нашей кухне, уверяя, что у него слишком тонкий вкус!

– Никогда я этого не говорил! – простонал тот, с наслаждением подцепив вилкой клок квашеной капусты.

– Говорили, говорили! Я даже думал, не нанять ли мне повара‑француза. Потом решил, в доме будет слишком много французов! Не то чтобы я имел что‑то против ваших соотечественников, мсье Лезюр. Они прекрасные люди, до тех пор, пока какой‑нибудь Наполеон не вскружит им головы. Но что бы я ни думал, признаю, если дать им право делать то, что они хотят, кончится тем, что они станут распоряжаться у вас дома!

– Право, господин Озарёв, если чем мы и рапоряжаемся, так это вашими детьми, – робко возразил собеседник. – И, полагаю, у вас не должно быть претензий к образованию, которое мы им даем!

– Конечно, нет! Быть может, Николай взял в жены француженку именно потому, что у него был воспитатель‑француз. Не будь вас, он даже не смог бы заговорить с ней. Что ж, мы все благодарны вам, мсье Лезюр, и я, и моя невестка, и мой сын! Выпьем за ваше здоровье!

Он поднял бокал и выпил до дна. Никто не последовал его примеру. Софи едва сдерживалась, чтобы не выразить вслух свое негодование. Николай растерянно посмотрел на нее, потом на отца. В глазах Михаила Борисовича светилась злая радость, казалось, он ведет игру, доставляющую ему огромное наслаждение. Необходимость принять невестку вынудила его ко мщению на свой лад. «Как мог я быть до такой степени наивным, поверить, что он согласится с моей женитьбой! – укорял себя Озарёв‑младший. – Он ласково принял меня вчера лишь для того, чтобы сильнее унизить сегодня. Но я виноват перед ним, и все мои возражения обратятся против меня же! Боже, сделай что‑нибудь, пусть он замолчит, пусть все это немедленно закончится!»

Напряжение нарастало, в воздухе носились молнии. Щеки мьсе Лезюра пылали, Мари побледнела. На смену закускам прибыли молочный поросенок с хреном, гусиное заливное и жаркое. Хозяин не отказывал себе в еде, первым наполняя свою тарелку. Впрочем, ел он один. Дети, Софи, воспитатель, лишившиеся всякого аппетита, сосредоточенно взирали на его пиршество.

– Отец, – обратилась с нему Мари. – Вы должны быть благоразумнее. Доктор рекомендовал вам диету.

– Но могу я сделать исключение в тот день, когда принимаю свою невестку. Я так давно ожидал этой встречи!

Он покосился на Николая, который опустил голову, сжимая пальцами край стола.

– Моя невестка! Моя прекрасная невестка! Знаешь, сын, она именно такая, какой ты описывал мне ее! Цветок Франции! Как вам этот комплимент, мсье Лезюр? Вы ведь знаете в них толк!

– Прекрасно, одобряю, – пробормотал воспитатель.

– А выглядите, будто на похоронах! Странные вы, французы! У нас все просто, у каждого все на лице написано! У вас надо сорвать с десяток масок, прежде чем доберешься до истинного!..

Он замолчал на мгновение, чтобы завладеть десертом, который проглотил в два счета, затем возобновил свою речь:

– Все то же в политике! Взгляните на Россию: у нас обожаемый всеми царь, христианская вера, которой мы руководствуемся каждое мгновение своей жизни, любовь к родине, которая поднимает народ на борьбу с захватчиком… Во Франции, чтобы прослыть умным, надо говорить противное тому, что говорит сосед, и, по возможности, принять его точку зрения, едва он согласится с вашей. Сначала все горой за Наполеона, потом – за Людовика, снова за Наполеона, надеясь втайне на возвращение Людовика, и, наконец, опять за Людовика, оплакивая ссылку Наполеона на Святую Елену! Генералы спешат предать, министры вертятся, будто флюгеры. При таком положении дел есть ли хоть один француз, который действительно знает, чего хочет?!

– Будьте уверены, есть, – сухо ответила Софи.

Николай вздрогнул: надменное выражение ее лица не оставляло сомнений в твердой ее убежденности. Цветок мака гордо поднял головку.

Дата добавления: 2015-06-04