Часть I 3 страница. – Господь посылает нам своих ангелов, а у нас нет ни хлеба, ни соли, чтобы принять их!

– Господь посылает нам своих ангелов, а у нас нет ни хлеба, ни соли, чтобы принять их!

Софи уже не в первый раз навещала старуху. Та была горбата, беззуба, на одном глазу – белесое бельмо, другой глаз наполовину закрыт. Ее звали Пелагея и считали не совсем нормальной. Мария спросила, как она себя чувствует.

– Все путем! Все путем! – промямлила Пелагея.

– Не слушайте ее, высокородные барыни, она блаженная! – раздался мужской голос.

И из тени шагнул мужик. Он тоже был стар и очень худ, с седой бородой, росшей вкось.

– Как может быть «путем», если нищета сидит за нашим столом? – опять заговорил он. – Конечно, нас целая дюжина в доме! Но от большого числа проку нет, если все сыновья – пьяницы и ни к чему не годны! Я уже не могу работать из‑за трясучки! Старуха – тоже! А наши дети упрекают нас за хлеб, который мы едим! Черный хлеб, политый слезами!

– Если вы нуждаетесь в чем‑то, скажите мне об этом, – пробормотала Софи, стараясь правильно произносить русские слова.

– Мы нуждаемся в Божьей доброте, барыня. Но Господь милостив только к тем, кто зажигает свечи перед иконами. А свечи стоят дорого…

– Дешевле, чем водка, – заметила Мария по‑французски. – Ни за что не давайте ему ничего! Он это пропьет!

– Если бы я смог в воскресенье поставить свечу перед образом, Царица Небесная яснее увидела бы мою жизнь, – продолжал мужик, дрожа всем телом. – А сейчас она, бедняжка, закрывает глаза. И говорит: «Что там происходит у Порфирия и Пелагеи? Я ничего не вижу! Все черно! О! Страсти Христовы! Господи! Господи! Господи! Все наши грехи – от бедности!»

Софи положила монету на край стола и вышла. Старики провожали ее, осыпая вслед словами благодарности.

– Вам не надо было этого делать! – сказала Мария.

Они навестили также мальчика, который обжег себе руку, помогая кузнецу, деревенского дурачка, постоянно брызгающего слюной на пороге своего дома, и мать с ребенком, чуть не умершим от «малярии». Всякий раз, когда Софи видела дитя, она переживала глубокую скорбь, душевное потрясение, оглушавшее ее.

– Если недомогания возобновятся, сообщи мне, – предупредила она крестьянку. – В случае необходимости мы пошлем за доктором в Псков.

При слове «доктор» мать с ужасом перекрестилась:

– Пощадите меня, барыня! Пусть ребенок лучше умрет от десницы Божией, но не от руки немца!

В ее представлении все врачи были чужеземцами, стало быть, немцами.

– Кто лечил малыша в последнее время? – спросила Софи.

– Пелагея.

– Блаженная?

– Да. Она разбирается в травах.

– Оставьте их, пусть живут, как умеют, – заметила Мария. – У них свои обычаи…

Софи снова почувствовала себя виноватой в том, что богата, образованна и находится в добром здравии. Мать взяла малыша из сундучка, который служил ему колыбелью, и прижала этот грязный тряпичный кулек к груди. Лицо младенца распухло и покраснело. На подбородке засохли следы молока. Он заплакал. Мария увела Софи из этого дома.

В двух шагах от него на зеленой полянке возвышалась белостенная церковь с зелеными куполами. У дома священника копошились куры. При виде Марии они разбежались, возмущенно кудахтая. Приезжая в Шатково, девушка неизменно навещала отца Иосифа, крестившего ее. Софи, вслед за золовкой, вошла в комнату, в глубине которой находилась керамическая печка. Дневной свет, проникавший сквозь узенькое окошко, освещал стол, покрытый вязаной скатертью, две деревянные скамьи и несколько икон с лампадой красного стекла. Воздух был насыщен запахом, который Софи тут же распознала: пахло ладаном и только что подошедшим тестом. Супруга попа сама пекла хлебцы для отправления службы.

– Лукерья Семеновна! – крикнула Мария.

Дверь открылась, и Лукерья Семеновна, попадья, ввалилась в комнату с грохотом бурного потока. Высокая, лоснящаяся, багровая, она была на восьмом месяце великолепной беременности. Ждала уже девятого ребеночка за шестнадцать лет брака. Отец Иосиф скромно говорил, что Бог благословлял их союз неутомимой десницей. Детские головки, белокурые, рыжие, показались из‑за спины Лукерьи Семеновны в проеме двери. Дети толкали друг друга, чтобы лучше видеть.

– Пошли вон, нечестивцы! – бросила Лукерья Семеновна через плечо.

Ребятишки с воплями разбежались.

И тут же сменив гневную мину на улыбку гостеприимства, Лукерья Семеновна заговорила:

– Какое счастье! Присаживайтесь, пожалуйста! И простите за убогое жилище! Сиденья здесь жестки, но сердца нежны! Отец Иосиф скоро придет. Он молится… Или слегка задремал… И то и другое необходимо христианину!

Софи и Мария сели к столу. Дьячок принес дымящийся самовар и попросил ключ от кладовки, чтобы достать варенье. Лукерья Семеновна неохотно вручила его ему и выглядела озабоченной, пока тот не вернулся. Наконец, дьячок появился с банкой, которую прижимал к своей худосочной груди. За ним вышагивал сам отец Иосиф. Он был еще выше ростом, нежели его жена, и тоже казался беременным на последнем сроке из‑за живота, сильно выступающего из‑под черной рясы. Борода серо‑стального цвета лопатой торчала на его лице. Благословив обеих посетительниц, он уселся между ними, чтобы напиться чаю. С первых же глотков лоб его покрылся капельками пота.

– Да вознаградит Бог вас обеих за ваши добрые дела в этой бедной деревне, – со вздохом сказал он. – Я уверен, что в Шатково каждый день кто‑то поминает вас в своих молитвах. В общем, все они здесь бездельники: воры, пьяницы, лжецы, забияки и блудодеи! Но что поделаешь, Господь пожелал сделать их такими!

– Я хотела бы помочь им, – перебила его Софи.

– Зачем? – спросил отец Иосиф. – Горе тому, кто хочет изменить ход вещей, не имея возможности пойти до конца! Доброту, которой ты одариваешь бедняка сегодня, он потребует от тебя завтра, как должное, а послезавтра, если ты не дашь ему больше, он обвинит тебя в злобе! Не толкай к свету того, кто освоился с тьмой! Не исправляй Божьего деяния, коли Господь не требует от тебя этого!

– Так, значит, по‑вашему, – сказала Софи, – нужно оставить больных с их болезнями, невежд с их невежеством, бедняков с их нищетой, пьяниц с их пьянством?..

– …Богатых с их богатством, – подхватил отец Иосиф, – а святых с их святостью. Подлинное счастье обретается не тогда, когда кто‑то другой нам его дарует, подлинное счастье мы находим в своей душе. Достойный дар, учит Господь, лишь тот, что не может быть измерен в аршинах, взвешен в золотниках или оценен в рублях. Отдавай твое сердечное тепло, дари свои молитвы, но не занимайся неосмотрительно благотворительными делами, которые не имеют ничего общего с верой…

Он закашлялся, видимо, припомнив, что Софи – католичка, засунул ложку варенья в дыру бороды и в заключение промолвил:

– Быть православным христианином – само по себе большое утешение! Самый убогий мужик в Шатково должен радоваться, осознав, что, если бы ему чуточку не повезло, он мог бы родиться язычником!

– Вы им такое говорили? – спросила Софи.

– Я повторяю им это каждое воскресенье, после службы.

– И они вам верят?

Лукерья Семеновна, не сводившая с мужа любящего взгляда, прошептала:

– Как же не верить ему? У него такой красивый голос!

В этот момент Софи заметила юного крестьянина пятнадцати или шестнадцати лет, проскользнувшего в комнату и прижавшегося к стене. У него были соломенного цвета волосы, подстриженные кружком, низкий упрямый лоб, маленький нос, могучая челюсть и синие, почти фиолетовые глаза. Рваная рубаха прикрывала его худые плечи. Отец Иосиф нахмурил брови и проворчал:

– Опять? Чего ты хочешь от меня, Никита? Я уже сказал тебе, что у меня нет времени.

– А может быть, завтра? – пролепетал мальчик.

– Ни завтра, ни послезавтра. У меня слишком много дел в пяти деревнях, где надо служить. Разве я учу читать моих детей? Нет, не так ли? Тогда почему я должен учить тебя?

– Он хочет научиться читать? – спросила Софи.

Отец Иосиф пожал широкими плечами, и нагрудный крест попа заблестел в свете коснувшегося его солнечного луча.

– Да, – сказал он, – идея овладела им и не отпускает! Но зачем ему это надо, в его‑то положении? Мужик и алфавит не созданы для того, чтобы жить вместе!

– Вы не могли бы по крайней мере одолжить мне книгу, отец Иосиф? – сказал мальчик. – Я перепишу буквы на бумагу. И попрошу разъяснить мне их…

– Кого?..

– Пелагею.

– Она разбирается в этом не больше тебя!

– Нет, она знает все прописные буквы!

– Ну хорошо, – вмешалась Софи, – отец Иосиф даст тебе книгу. А когда выучишь алфавит, ты придешь повидать меня. Я дам тебе работу…

Лицо мальчика покраснело. Он бросился к ногам Софи, поцеловал край ее платья, затем прополз на коленях и прижался губами к могучей руке отца Иосифа:

– Спасибо, благодетельнице, спасибо, батюшка!

Поп не ожидал такого оборота ситуации. Он надул щеки, словно задыхался от переедания.

– Дай ему Четьи Минеи, Лукерья, – наконец распорядился он. – С помощью наших православных святых ему, быть может, удастся избежать козней дьявола!

В то время как он говорил, его взгляд на долю секунды уперся в лицо Софи, загорелся жгучим, враждебным огнем и потух.

– Еще чашку чая, барыни? – с улыбкой спросила Лукерья Семеновна.

* * *

Освеженный послеобеденным отдыхом, Михаил Борисович вышел из кабинета в благодушном расположении духа. Проходя по гостиной, он заметил огромную охапку полевых цветов в вазе. Незачем было спрашивать, кто собрал букет с таким вкусом! С тех пор как Софи поселилась в Каштановке, дом всегда был полон цветов. На улице земля и небо были охвачены единым сиянием. Михаил Борисович подошел к сыну, сидевшему в беседке, бросил взгляд на книгу, которую тот читал, и проворчал:

– О духе законов! Странная мысль! Говорить о духе законов – значит искать повода, чтобы им не подчиняться. Французы погубили величие своей страны, упорно пытаясь проанализировать это. Надеюсь, что ты не слишком увлекся либеральными бреднями, о которых начинают болтать и у нас!

– Я считаю, что назрели перемены, – осторожно заметил Николай.

– Какие перемены? Свобода, равенство на французский манер?

– Не совсем так, но…

– Никаких но! Россия стоит на вековых устоях. Она – пример силы, порядка, религиозности для других стран. Если что‑то и должно измениться, пусть это решает царь!

– Ему могли бы посоветовать это.

– Кто? – рассмеявшись, спросил Михаил Борисович. – Ты? Или твои друзья?

– Может быть, – ответил Николай.

– О! Мальчишка! Где Софи?

– Она уехала с Марией в Шатково.

– И ты не счел необходимым сопровождать их?

Николай подавил зевоту, прикрывшись рукой.

– Слишком жарко! А Шатково – мрачное место…

Михаил Борисович подумал, что молодому поколению недостает пыла. На месте сына он часами следовал бы за Софи, чтобы наслаждаться ее удивлением, улыбками, вопросами, заданными по‑русски с французским акцентом! И вдруг он застегнул жилет, развернулся и направился к службам.

Дожидаясь, когда хозяин прикажет ему оседлать Пушка, мальчишка‑конюший забеспокоился. Михаил Борисович добрых восемь лет не садился в седло! Не измотает ли его первая прогулка?

– Не надо бы скакать слишком далеко, барин, – пробормотал мужик, подводя коня на поводу.

– В Шатково и обратно, это пустяк! – ответил Михаил Борисович.

Он грузно забрался в седло и затрусил вдоль аллеи.

Проезжая мимо крыльца, он заметил месье Лезюра, протягивающего руки. Приятно было видеть, как растерялся француз. Михаил Борисович пустил Пушка рысью. Он не очень уверенно сидел в седле и напрягал все мускулы, чтобы держаться прямо.

Когда Михаил Борисович выехал на дорогу, ему был приятен простор, протянувшийся до горизонта. Солнце обжигало ему лицо, и он вновь ощутил восхитительный восторг двадцатилетнего возраста. Ни одна жилка не болела во всем его теле. Сила и аппетит остались неизменными. В полях крестьяне узнавали хозяина и низко кланялись ему. Вдали замерцало сияние и погасло. Голубое небо потемнело, словно запачкалось дымом. Где‑то на краю света прогремел гром. Подул ветер, поднимая клубы пыли, травинки, крупинки угля. Затем шквал утих, гром отгремел. Луч солнца резко пронзил тучи. Михаил Борисович, прищурившись, разглядел коляску, ехавшую ему навстречу.

– Отец! О Господи, вы приехали прямо сюда?

Взволнованное лицо дочери, тревога, прозвучавшая в ее вопросе, доставили ему удовольствие. Софи, напротив, выглядела не настолько удивленной, как ему хотелось бы. Разумеется, она и не предполагала, что свекор уже давно не садился на коня. Кучер натягивал поводья и бормотал «Тпру… тпру!..», широко раскрывая рот. Михаил Борисович повернул Пушка и пристроился сбоку от Софи с изяществом молодого человека, встретившего дам на прогулке.

– Ну как? – спросил он, сдерживая одышку. – Поездка в Шатково прошла успешно?

– Великолепно! – ответила Мария. – Софи в очередной раз покорила все сердца!

– Что такое вы там обнаружили? – продолжил он.

И опять отвечала Мария. Софи слишком погрузилась в свои размышления и не испытывала желания говорить.

Вид свекра на коне, его загар, растрепанные бакенбарды, раздувшиеся ноздри были ей неприятны. Она смотрела на сапоги Михаила Борисовича, его перчатки, тросточку, золотую цепь, свисающую до живота, и с ужасом думала обо всех крепостных, населявших его имение. Говорят, их было две тысячи. Две тысячи человек, души и тела которых подчинены воле одного. Нечто подобное скоту с человеческими головами, сборищу чудовищ, представляющему собой одновременно и животных и орудия труда. Хозяин мог наказывать их или женить по своему усмотрению, по его приказу их можно было избить, продать, выслать в Сибирь. И несчастный староста, избранный мужиками, чтобы представлять их перед господином, ни за что не осмелился бы защищать их интересы! Софи очень хотелось верить, что Михаил Борисович не злоупотребляет своей беспредельной властью, но мысль о том, что он распоряжался жизнью и смертью такого большого числа себе подобных, вызывала возмущение в ее душе. Он вдруг показался ей виновником такого положения вещей, как будто отмена крепостного права в России зависела от него. Коляска медленно продвигалась вперед. Михаил Борисович ехал верхом, сбоку от снохи.

– Шатково – не самая живописная из моих деревень, – сказал он. – Когда‑нибудь я отвезу вас в Черняково. Там вы увидите поистине восхитительные места…

– И крепостных, как повсюду! – заметила Софи.

Михаил Борисович удивленно посмотрел на сноху и произнес:

– Как и везде, да!

– Сколько душ?

Она задала вопрос с холодной иронией. Он засмеялся, ничуть не рассердившись.

– Триста пятьдесят или около того.

– Они так же счастливы, как крепостные в Шатково?

– Думаю, да, – ответил Михаил Борисович. – Но ни вы, ни я не сможем этого понять, даже наблюдая их жизнь вблизи, потому что их представление о счастье отличается от нашего.

Он говорил по‑русски. Софи смущало это из‑за возницы, который слышал их. Она указала на него пальцем своему свекру. Михаил Борисович хитро подмигнул и продолжил по‑французски:

– Не волнуйтесь из‑за него! Он глупее своей лошади! Нам и жить было бы невозможно, если б мы беспокоились о том, что думают эти люди! Впрочем, их особенно не за что жалеть! Взамен свободы, которой они лишены, крепостные освобождены от материальных забот. Если урожай не удался и надвигается голод, им это безразлично: они знают, что хозяин не оставит их в беде. Он предоставит им пищу, кров, защиту…

– А если он не захочет поддержать их?

– Он будет действовать против собственных интересов: земля нуждается в здоровых и сильных людях, чтобы ее возделывать.

– А если он разорится?

– Он продаст крепостных другому владельцу, который позаботится о них.

– Вы описываете мне рай!

– Я описываю вам Россию. Это великая страна, где есть место для богатого и бедного, больного и здорового, простака и философа. Частенько вольноотпущенник не знает, что делать со своей свободой. Она пугает его. И человек этот предпочитает вернуться под защищающее его крыло господина…

Это «защитное крыло» показалось Софи столь удивительным, что она рассмеялась. Мария бросила на нее исполненный мольбы взгляд. Михаил Борисович помрачнел и натянул поводья, отчего его лошадь отпрянула в сторону и споткнулась. Наездник еле удержался, ухватившись за головку седла.

Небо потемнело, окутавшись грозовой дымкой. Огромная туча плыла чуть ли не по земле. Ее медленное движение было угрожающим. Черноватые лохмотья повисли по краям. Снова загрохотал гром. Ослепительно белые вспышки засверкали на горизонте. Запах разогретой пыли закружился на ветру. Лошади прядали ушами. На руки Софи обрушились теплые капли. Кучер, придерживая коней, соскочил с облучка и поднял верх экипажа.

– Вам лучше сесть рядом с нами, батюшка, – сказала Мария.

– Нет! Нет! – ответил он. – Мы почти приехали!

Ему, наверное, казалось унизительным после езды в седле закончить прогулку в экипаже, с дамами. Снова тронулись в путь. Моросил легкий, густой дождь. Мария прижалась к плечу невестки. Тысяча пальцев барабанила по навесу над их головами. Дождевая завеса отделяла их от мира. Съежившийся в комок кучер казался теперь не более чем тряпичной куклой, болтавшейся на ветру.

Михаил Борисович, напротив, не сгибался. Сидя прямо в седле, он стоически вымокал. Его руки, подобно водорослям, оплетали блестящие поводья. Промокшая куртка прилипла к лопаткам. Брюки плотно облегали худые бедра, костлявые колени. С круглой шапки, надвинутой до ушей, вода текла, как из миски, прямо на большой нос, на обвисшие бакенбарды. Когда он вздыхал, капли воды отлетали от его намокших усов. Софи отметила, что он выглядит старым и усталым. Ей стало жалко его. Мария опять попросила:

– Отец, умоляю вас!.. Это же нелепо!..

Он ответил отрицательно, сильно тряхнув головой.

Дорога превратилась в трясину. По колеям струились ручьи со скачущими пузырями. Наконец, перед коляской показалась аллея черных елей. На крыльце стояли Николай, месье Лезюр, слуги…

Слезая с коня, Михаил Борисович согнул колени, чуть не упал и ухватился за плечо Василисы. Он смеялся и стучал зубами. Вокруг него все захлопотали. Софи и Мария уговаривали поскорее обсушиться, переодеться. Василиса тащила его за руку в спальню. А он подчинился, измученный, хмурый, но довольный, сопел во все ноздри, покрывая влагой пол на ходу.

Сидя в гостиной между Николаем и Софи, Мария с нетерпением дожидалась, когда снова появится отец.

– После воспаления легких его бронхи стали очень слабыми, – сказала она. – Поэтому я и волнуюсь!

– Обычно он объезжает имение верхом? – спросила Софи.

– Вовсе нет! – ответил Николай. – Он уже несколько лет не ездил верхом! Не понимаю, что его разобрало! Безумный поступок!

Софи удивилась. Сумасбродство Михаила Борисовича можно было объяснить лишь его желанием произвести впечатление на окружающих! Капризный и хвастливый старый мальчишка! Критиковавший отца Николай с этой точки зрения был похож на него. Она объединила их, испытав к обоим одинаково нежное, но ироничное чувство. Однако, строго осудив свекра, она с удивлением обнаружила, что опасается за его здоровье. В сущности, он мог влиять на нее двояко: то раздражал, то казался привлекательным. И чем больше она осуждала этого человека, тем сильнее привязывалась к нему. Софи взяла со столика модные журналы, присланные ее матерью из Парижа, и машинально перелистала их. Перед ее глазами промелькнули прелестные картинки: «Шотландский головной убор из серебристого газа с гирляндой роз. Платье из тюля с корсажем, украшенным оборкой…» Софи печально улыбнулась. «У нас и вправду изысканный вкус в подобных вещах!» – подумала она. Довольно заурядная особенность французского духа, которую она припомнила в этот момент, но все, что было связано с родиной, неизменно волновало ее. Какой далекой, хрупкой, драгоценной казалась ей Франция по возвращении из поездки в Шатково! Она пожалела, что не смогла ощутить тепла родной страны по письмам, которые присылали ей родители. Они рассказывали ей о поверхностном обществе, в котором вращались и где она никогда не чувствовала себя хорошо. Страдая оттого, что находится далеко от родных, Софи отвечала на их послания скорее по привычке, нежели из потребности довериться близким людям. Их черты затуманивались в ее сознании. Она любила их так, будто они были уже мертвы, с печалью, нежностью, смирением.

Софи решила подняться в свою комнату, чтобы заняться корреспонденцией. Но уже приближались чьи‑то шаги. Появился Михаил Борисович, за ним Василиса. Он переоделся в сюртук цвета зеленого гороха и повязал на шею белый галстук. Лицо у него осунулось. Тем не менее он не желал признавать, что устал.

– Прогулка пробудила у меня аппетит! – заявил он. – Я голоден, как волк!

Софи решила, что напишет родителям позже.

Николай услышал стук копыт и вышел на крыльцо. Слуга, обязанный дважды в неделю забирать корреспонденцию на почте, возвращался из Пскова в забрызганных грязью сапогах, с важным видом и дорожной сумкой за спиной.

– Ничего нет для меня? – спросил Николай.

– Есть, барин! – ответил мужик, соскочив на землю.

Он открыл кожаную сумку, достал оттуда письмо и маленький пакет. Почерк, которым были написаны оба адреса, принадлежал Косте Ладомирову. Николай поднялся в свою комнату, чтобы его не беспокоили. В маленьком пакетике лежали три серебряных перстня с печатками, представляющими собой выгравированный в оправе факел. В письме говорилось:

«Мой дорогой мак (это тайное имя мы здесь тебе присвоили), посылаю тебе три кольца, одно из них – твое, а другие – для друзей, которые могут появиться у тебя в деревне. Эти предметы освящены иеромонахом, которого я хорошо знаю, и поистине являются святынями. Поэтому не отдавай их никому, кроме очень верующих людей».

Николай улыбнулся: поскольку на почте открывали все письма, эти мистические замечания были предназначены для того, чтобы снять подозрения надзирателей.

«Если хочешь получить еще несколько колец, освященных им, – писал далее Костя, – дай мне знать. Мы, в Санкт‑Петербурге, очень сожалеем о твоем отсутствии. Круг наших друзей расширяется. Скоро моя квартира не сможет вместить всех гостей. Тогда мы будем собираться на улице…»

От одной фразы к другой Николай все лучше понимал скрытый смысл послания. Друзья не только не забыли о нем, но даже рассчитывали на то, что он будет распространять либеральные идеи в провинции. Какое прекрасное свидетельство доверия он сейчас получил и как жаждал поскорее доказать, что он его достоин! Отец возложил на него управление имением. Поездки по деревням, разговоры со старостами, учет в книгах записей, переписка – эта рутина отнимала у него четыре часа ежедневно. Остальное время было посвящено поездкам по окрестностям для завязывания новых знакомств и поддерживания старых. Поначалу он не обнаружил поблизости много людей, способных понять его. Но он не терял надежды вызвать кое у кого интерес к политике. Николай надел кольцо на палец и долго смотрел на него. Сознавая, что в такого рода знаках было нечто ребяческое, он усматривал все же в этом символе такой благородный смысл, что его охватило волнение. Он позвал Софи. Каждый раз, когда Николай испытывал удовольствие, ему необходимо было разделить его. Софи с веселым видом полюбовалась кольцом и воскликнула:

– Очаровательно!

Его слегка раздосадовала такая снисходительность. Письмо Кости, напротив, неожиданно заинтересовало ее. Прочитав его, она повернулась к мужу с сияющим лицом:

– Вот видишь, как много у тебя дел даже вдали от Санкт‑Петербурга!

Николай вдруг задумался: уж не боится ли она, что он заскучает в деревне? Но Софи уже продолжала с увлечением:

– Ты поразмыслил о людях, которые в Пскове могли бы разделить твои взгляды?

– Нет, – ответил он. – Сегодня после обеда поеду в клуб, прощупаю почву. Может быть, Башмаков?

– Кто это?

– Капитан в отставке, известный дуэлянт, неудачливый игрок и волокита. Все опасное в принципе привлекает его.

– Он не слишком сумасброд? – спросила она.

– Ровно настолько, чтобы прислушаться ко мне!

– Ты пугаешь меня! Будь очень осторожен, умоляю тебя!

– Была ли ты сама такой, когда участвовала в заговоре в Париже?

– Запрещаю тебе брать с меня пример!

Он расхохотался:

– Значит, ты, республиканка, предпочла бы, чтобы я был монархистом! Так ты меньше тревожилась бы обо мне!

Рассердившись, она покраснела, потом смягчилась и позволила поцеловать себя. Он вручил ей кольцо.

– За что? – спросила она.

– Разве ты не с нами?

– Мысленно, – призналась Софи.

– Ты будешь с нами и в действии, когда придет время!

Она вздохнула:

– Мы еще далеки от этого! Мне кажется, очень трудно что‑либо изменить в России!

– Надеюсь доказать тебе, что это не так! Разумеется, не нужно, чтобы отец видел эти кольца! Он потребует от нас объяснений!

– О! Николай! Сколько тебе лет? – заметила она, с любовью потрепав его по волосам.

И Софи спрятала три кольца в ящик своего секретера.

* * *

Город, раскинувшийся по берегам рек Великой и Псковы, обладал очарованием старины с разноцветными куполами церквей и Кремлем, огороженным крепостными стенами и возвышавшимся над местностью. Поскольку после полудня прошел дождь, дорога покрылась вязкой грязью. По обеим сторонам улицы, вдоль которой шел Николай, стояли одноэтажные дома с покрытыми дранкой крышами и деревянными резными навесами. Прохожие, даже в самой лучшей одежде, выглядели провинциалами. Прожив какое‑то время в Санкт‑Петербурге, невозможно было выносить тоску, которую излучал этот старый дремучий город.

Вопреки высокопарному названию, клуб представлял собой мрачное и грязное помещение с драными обоями, покосившимися кожаными креслами и буфетом, обуреваемым мухами. Рассевшись группами вокруг столов, завсегдатаи играли в вист, в шахматы, курили, читали газеты. Поздоровавшись с несколькими знакомыми, Николай стал искать Башмакова и обнаружил его в дальней зале. С бильярдным кием в руке, сощурившись, он «загонял» в лузу один шар за другим с дьявольской ловкостью. Его противником был жгучий и очень курчавый брюнет с красивыми по‑итальянски глазами, слишком тонкими ноздрями и женоподобными губами. Николаю показалось, что он встречал его когда‑то прежде, но ему не удалось соединить хоть какое‑то имя с этим лицом.

– Николай, солнце мое! – заорал Башмаков. – Ты пришел, чтобы выпить за мою победу! Я выиграл шесть партий подряд у этого почтенного дворянина! По пятьдесят рублей за каждую, подсчитай‑ка выигрыш!

– Вы получите деньги завтра утром, даю вам слово! – сказал молодой человек.

– Я верю тебе, мой петушок, – отозвался Башмаков, загоняя последний шар в лузу.

Он смеялся, кожа лица у него была кирпичного цвета, зубы белы, а под ноздрями жесткие и черные, как щетка для наведения глянца, усы.

– Не хочешь ли представить нас друг другу? – сказал Николай.

– Зачем? Ты же его знаешь! – воскликнул Башмаков. – Это Вася, Вася Волков, из Славянки!

– О Господи! – вздохнул Николай и прикрыл рукой глаза, якобы защищаясь от яркого света.

Имение Волковых находилось рядом с поместьем Озарёвых. В последний раз Николай навещал соседей в Славянке в 1812 году, до объявления войны. В те времена Васе было, наверное, лет двенадцать. Значит, теперь ему девятнадцать или двадцать.

– О да, дорогуша, – сказал Башмаков, – время идет! Мы даже не заметили бы, что стареем, если бы не было здесь молодых людей, которые нам об этом напоминают!

– Я прекрасно помню вас! – с жаром подхватил Вася. – На вас был кадетский мундир, когда вы приезжали к нам!

Стоя напротив Николая и глядя на него блестящими глазами, он выражал ему свое восхищение прямо в лицо. Николай испытал от этого удовольствие, льстившее его тщеславию.

– Ну вот, видите, – сказал он, – я сбросил мундир и поселился в деревне, как многие другие. А вы чем занимаетесь?

– Я только что закончил учебу в Геттингенском университете, – ответил Вася. – И в настоящее время думаю лишь о том, как отдохнуть в кругу семьи. Позднее посмотрим… Быть может, поступлю на службу в Министерство юстиции, где у моей матери есть связи…

– Почему бы и нет? – заметил Башмаков. – Юстиция – забавная вещь: невиновность людей разыгрывают в орлянку!

Громко посмеявшись над своей остротой, он позвал полового, заказал вторую бутылку Рейнского вина и записал его на счет Васи.

– Итак, совсем недавно вы еще были в Пруссии, – задумчиво произнес Николай. – Вы, верно, наблюдали великое волнение в марте прошлого года…

– В марте?

– Да, вы же понимаете, о чем я говорю: о событиях в Манхейме.

Он намекал на убийство студентом Сандом немецкого писателя Коцебу, который был агентом царя. Это политическое убийство вызвало во всей Европе возмущение по адресу сторонников абсолютизма и воодушевление либералов.

– Действительно, – отозвался Вася. – Я, как говорится, находился в первых рядах.

– И какова была реакция университетских кругов по этому поводу?

Вася, не колеблясь, ответил:

– Величайшая гордость и радость! Среди нас всем было известно, что Коцебу был негодяем. Он не упускал случая для нападок на молодежь и ее самые дорогие и святые ценности: национальное единство, конституцию, независимость прессы…

Дата добавления: 2015-06-04