Часть I 7 страница

– Вот и они! – заорал Антип.

Николай узнал мундиры кавалерийского полка, расквартированного в Пскове. Численность прибывших равнялась половине эскадрона. Во главе отряда ехал верхом командир подразделения Шаманский, невысокий черноволосый мужчина, которого Николай частенько встречал в клубе. Приказав солдатам спешиться, Шаманский приблизился к Михаилу Борисовичу, по‑военному поприветствовал его и сказал:

– По вашему приказанию прибыл! Где виновные?

– Они все виновные! – ответил Михаил Борисович.

– С кого начнем?

– Со старосты.

– Сколько ударов?

– Начинайте! Я остановлю вас!

По приказу капитана Шаманского всадники взяли в руку по пруту и опробовали орудие наказания, слегка похлестав им по сапогам. Затем выстроились в два ряда и приготовились сечь первую жертву, которая пройдет между ними. Под их киверами с султанами вырисовывались такие же крестьянские лица. Четыре человека схватили старосту, сорвали с него рубаху и связали ему руки за спиной.

– Это невозможно! Остановитесь! Прекратите! – выкрикнула Софи.

Николай крепко обхватил ее руками, стараясь удержать.

У старосты была хилая грудь, заросшая посередине седыми волосами. Голова его тряслась. Колени подкашивались. Солдатам пришлось удерживать его под руки, чтобы он не упал лицом в землю.

– Вперед! – крикнул капитан Шаманский.

Старосту поволокли к двойному строю палачей, и он уже видел, как поднялись палки. Вдруг он застонал:

– Отец Иосиф! Отец Иосиф, ты же сказал, что освятишь землю перед посадкой?

– Я говорил это и повторяю, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – ответил священник.

– В таком случае… Я думаю… Позвольте мне еще раз поговорить с остальными… Братья православные!.. Ваше Высокоблагородие!.. Только два слова!..

Его отвели к мужикам. Они окружили старосту. Началась долгая дискуссия. Толпа топталась на месте, как стадо овец. Потеряв терпение, Михаил Борисович заорал:

– Достаточно!

Староста появился вновь, четверо солдат загорелыми запястьями впились в бледную плоть его рук и плеч. Слишком широкие штаны старосты соскальзывали все ниже на каждом шагу. Чтобы не потерять брюки, он раздвигал ноги.

– Что ты хочешь теперь сказать? – спросил священник.

– Мы подумали, – пробормотал староста. – Хотелось бы знать наверняка. Вот что: если земля будет освящена, то, что мы посадим в нее, не будет связано с нечистой силой?

– Это так! – подтвердил отец Иосиф.

– А растение, которое мы соберем и станем есть, будет освященным?

И тут отец Иосиф слегка замешкался. Очевидно, ему не хотелось давать церковное благословение корнеплоду сомнительного происхождения.

– Ну же! Ответьте ему! – с раздражением сказал Михаил Борисович.

– Это станет воистину православное растение, – вздохнул священник.

– Тогда, – ответил староста, – мы согласны, мы подчиняемся и просим прощения у нашего хозяина. Явите Божескую милость! Простите нашу дерзость!

Все мужики упали на колени. Женщины вышли из зарослей, плача от радости. На фоне всеобщего ликования солдаты ожидали приказа отбросить прутья.

– Слава Тебе, Господи! – сказал Николай.

Он разжал кольцо рук, сжимавших Софи. Она будто пробудилась от страшного сна. Кровь стучала у нее в висках. Сквозь мутную дымку Софи увидела офицера, отводившего своих людей к лошадям, и отца Иосифа, который, подобрав одной рукой рясу, подняв другой чашу со святой водой, устремился к полю, чтобы освятить его.

– Ну, разве я был не прав? – раздался голос Михаила Борисовича.

Софи искала его глазами, но различала лишь непроницаемый туман и без страха спрашивала себя, что с ним случилось. Ее тело медленно опускалось в дыру, коснулось покрова из листьев. Над нею послышались приглушенные возгласы:

– О Господи!

– Ничего, ничего! Ей не следовало приезжать с таким жаром!..

– Скорее, домой!.. Домой!..

Последние слова показались ей такими милыми. «Домой!.. Домой!..» Так говорил Николай. Она почувствовала себя приятно больной и счастливой оттого, что ее любят, и вместе с тем ей так хотелось поскорее оказаться в теплой постели.

Пакет был вскрыт на почте и так неумело заклеен вновь, что трещина на печати была еще видна. Софи нисколько не возмутилась этим, поскольку знала, что переписка с чужеземцами находилась под пристальным наблюдением. К счастью, ее мать не писала ей ничего такого, что могло не понравиться русским властям. В письме содержалась даже фраза о преступном волнении республиканских умов в мире, которая должна была порадовать цензоров. Что касается остального, то графиня де Ламбрефу пересказывала дочери несколько незначащих историй, произошедших с парижскими особами, и ограничивалась вопросами относительно ее выздоровления после простуды, спрашивала, не появилось ли у нее «новой надежды» и не собирается ли она в ближайшее время совершить с мужем путешествие во Францию. Вернуться во Францию! Хотя бы на несколько дней! Софи иногда думала об этом, но предприятие казалось ей слишком сложным и слишком дорогостоящим, чтобы осуществиться. Семья, родина с каждым годом отдалялись от нее все больше. Конечно, природа в окрестностях Парижа была прелестнее, зелень пышнее и разнообразнее, нежели под Псковом, а небо над Сеной и Луарой таким прозрачным, каким не бывает нигде, блестящие французские умы не имели себе равных в России, и тем не менее именно на этой чужой земле она обрела смысл своего существования. Во Франции она была не нужна никому. Здесь же сознание собственной полезности опьяняло ее. Софи казалось, что она окружена множеством несносных детей, которые, все до единого, нуждались в ней: Николай, ее свекор, Мария, Никита, крестьяне в имении… В глубине ее сознания вырисовывались образы волосатых, бородатых мужиков, одетых в рваные рубахи, обутых в лапти, с мигающими глазами и обращенными к солнцу, грубыми, как кора деревьев, лицами. Они притягивали ее своей простотой, смирением, нищетой. Ей хотелось помочь им, и в то же время она ждала от них какого‑то непонятного ей откровения.

Хотя у нее и не было настроения писать родителям, Софи присела у своего секретера и обмакнула перо в чернильницу. Сможет ли она рассказать о своей безмятежной жизни в Каштановке так, чтобы не вызвать у матери, и особенно у отца, подозрения, что ей здесь скучно? Надо было находиться в этих местах, чтобы ощутить прелесть первых летних дней, таких теплых, сухих, пропитанных запахом сена. Крестьяне Шатково опомнились и стали доверчиво выращивать картофель. В усадьбе царило доброе настроение. Николай, однако, был очень взволнован политическими событиями, потрясавшими Европу. В июле месяце по примеру испанцев, взбунтовавшихся против Фердинанда VII, итальянцы выступили против Фердинанда IV. Ходили слухи по поводу предстоящего восстания греков против турок. Николай и Вася частенько шушукались и показывали друг другу полные намеков письма, которые получали из столицы. Несмотря на все усилия, им удалось привлечь к общему делу лишь троих молодых людей из большого числа тех, кого они прощупывали. К тому же эти новобранцы были недостаточно надежны, чтобы заслужить серебряный перстень с печаткой. Софи думала, что на месте мужа она бы пришла в уныние. Но он черпал в книгах поводы для восторга, которых она сама ожидала от жизни. Николай перестраивал мир по‑своему, в соответствии с высказываниями некоторых писателей. Тетрадь, куда он переписывал любимые изречения, лежала здесь, на столике. Она перелистала ее: «Если не обеспечена невиновность граждан, свобода также не обеспечена» (Монтескье). «Чтобы защищать свободу, надо уметь жертвовать жизнью» (Бенжамен Констан). «Человек рожден свободным!» (Шатобриан). Она улыбнулась. Как он старается! Мысленно вновь обратившись к родителям, Софи склонилась над белой страницей и начертала слова, которых они ждали от нее: «Я окружена такой заботой, что, если бы не сожаления по поводу того, что вас покинула, я была бы абсолютно счастлива!»

Две страницы размашистого письма избавили ее от угрызений совести. Софи запечатала конверт в тот момент, когда услышала, как у крыльца остановилась лошадь: Николай вернулся из Пскова. Она вышла ему навстречу и удивилась, не увидев его в передней. Пройдя в гостиную, Софи несколько раз позвала его. Дверь кабинета открылась. Николай стоял рядом с отцом.

– Иди сюда скорее! – сказал он. – Нам как раз нужно поговорить с тобой!

Вид у него был таинственный и торжествующий; Николай осторожно прикрыл за Софи створку двери, словно малейший шум мог погубить всех их. Михаил Борисович тоже выглядел удивительно довольным. Он знаком пригласил сноху сесть рядом с ним на диван и сказал:

– Я хочу сообщить вам важную новость: я собираюсь выдать замуж мою дочь.

– Что? – прошептала озадаченная Софи. – Она мне об этом ничего не говорила!

– Все потому, что Мария сама еще не знает об этом!

Беспокойство охватило Софи. Она спросила:

– О ком идет речь?

– Ты не догадываешься? – весело спросил Николай.

Опасения Софи оправдались: циничный, наглый Седов наконец решился! Она пожалела Марию и вздохнула:

– Нет… представления не имею…

– Вася! Вася Волков! – объявил Николай.

Софи была так далека от того, чтобы подумать о нем, что не могла и слова произнести.

– Я его только что видел, – продолжал Николай. – Бедный юноша очень влюблен. Он открыл мне свои намерения и попросил быть его ходатаем. Он ждет лишь знака, чтобы обратиться к отцу с официальной просьбой…

Софи представила себе отчаяние золовки и возмутилась:

– Это невозможно!

– Почему? – спросил Николай.

– Твой Вася совсем не интересен!

– Я с тобой не согласен.

– Да нет же, Николай!.. Он вялый, хитроватый, слабовольный!.. Он никому не может понравиться!..

Николай рассердился:

– Ты забываешь, что он мой лучший друг!

– Потому что он единственный образованный юноша в этих местах. В Санкт‑Петербурге ты бы его даже не заметил!

– А он в Санкт‑Петербурге обратил бы внимание на Марию? – жестко переспросил Михаил Борисович.

– Я в этом уверен, батюшка!

– Полноте! Она очень мила, но не слишком привлекательна для мужчины! Ни телесной грацией, ни живостью ума не наделена.

– Неужели вы серьезно говорите такое? – воскликнула Софи.

Михаил Борисович покачал головой:

– Конечно, да! Да!.. На нее скучно смотреть, да и слушать скучно…

Он понял, что перегнул палку, высказывая свои критические замечания, но ему не удалось овладеть собой. С тех пор как Софи вошла в их дом, он не мог простить Марии, что она не так великолепна. Своим угрюмым видом и угловатыми движениями Мария лишала очарования пол, чьим чудесным украшением была ее невестка. Даже тот факт, что они были устроены одинаково и обе носили платья, был невыносим. Это была какая‑то ошибка природы.

– Вася Волков – партия, на которую мы и надеяться не могли, – продолжил он. – С ним она будет очень счастлива…

– Откуда вам знать?

– Отец угадывает подобные вещи. Она не покинет эти края. И, конечно же, поселится с мужем в Славянке…

– …Около Дарьи Филипповны! – подхватила с горечью Софи. – Я бы не хотела, чтобы эта женщина стала моей свекровью!

– Согласен с вами, – громко рассмеявшись, сказал Михаил Борисович. – Она – скорее стеснительный довесок.

Уязвленный в своих симпатиях, Николай резким тоном произнес:

– Речь идет, насколько я понимаю, не о Дарье Филипповне, а о моей сестре! Как и отец, я полагаю, что этот брак должен состояться. И как можно скорее! В интересах самой Марии!..

Михаил Борисович чуть не ляпнул: «Она подарит мне внука», но удержал эту фразу на краешке языка. Еще секунда, и он нанес бы непоправимую обиду Софи. Впрочем, теперь, когда она жила рядом с ним в Каштановке, он уже не хотел, чтобы у нее родился ребенок. Мысль о том, что сноха может забеременеть, внушала ему ужас. Дай Бог, чтобы ему не пришлось увидеть, как обезобразит ее беременность, как она будет выставлять напоказ тяжелый плод ее любовных ласк с Николаем! Когда он представлял себе молодую женщину в кровати сына, его охватывал гнев против мальчишки, завладевшего всеми правами на нее.

– Я уверена, что Мари откажет ему, – сказала Софи.

– Только этого недоставало! – заметил Николай. – Разве она сможет противиться воле отца?

– Отец не будет заставлять ее, если убедится, что этот план сделает ее несчастной.

Михаил Борисович вздрогнул, взглянул на Софи, удивился, что она стоит здесь и опрятно одета, хорошо причесана, корсаж застегнут, затем произнес:

– Пусть Софи пойдет к Марии и поговорит с ней.

– Вы возлагаете на меня обязанность уговорить ее? – спросила Софи.

– Да. Вы сделаете это лучше, чем мы. Я вам доверяю.

– Но я вовсе не одобряю этого брака!

– Сделайте вид! – посоветовал Михаил Борисович.

Его глаза выражали другую просьбу. Софи не удалось понять значение этого взгляда, она лишь почувствовала смутный страх и вышла из комнаты с ощущением, что обладает большей властью над свекром, нежели над мужем.

Девушка вышивала в садовой беседке. С первых слов, произнесенных Софи, она побледнела, двумя руками закрыла рот и издала сдавленный крик:

– Я не хочу!.. Ни за что на свете!.. Лучше умереть!..

– Успокойтесь! – сказала Софи. – Отец не выдаст вас замуж против вашей воли. Но подумайте хорошенько: может быть, воспоминание о месье Седове заставляет вас противиться мысли о браке с Васей? В таком случае вы были бы не правы.

– Я больше никогда не думаю о Седове! – ответила Мария резким голосом. – А вы довольно бестактно напоминаете мне о его существовании! Вася не нравится мне, вы это знаете! Вы даже поддерживали меня в этом отношении! Зачем же искать другую причину?

Она выглядела такой же враждебной, затравленной, как в тот момент, когда золовка застала ее в объятиях Седова во время охоты на волков. Затем Мария вдруг разрыдалась:

– Ради Бога, Софи, защитите меня!.. Спасите!.. Вы одна понимаете меня в этом доме!.. Мой отец и Николай – эгоисты!.. Они растопчут меня!.. Но вы… вы!

Софи вернулась в кабинет, где ее свекор и муж ожидали результата хлопот. Услышав, что Мария ответила отказом на предложение Васи, Николай ужасно рассердился:

– Она дуреха!.. Дуреха и плутовка!.. Не знает, как нам всем насолить!..

Эта вспышка была так смехотворна, что Софи сказала ему:

– Успокойся, Николай! Не тебе ведь отказали!

– Но это мой лучший друг, мой брат! – с пафосом воскликнул Николай. – Я не могу смириться с отказом! Я сам поговорю с Марией! Посмотрим, станет ли она сопротивляться!

– Мы вовсе ничего не увидим! – сказал Михаил Борисович, стукнув кулаком по столу. – Я запрещаю тебе вмешиваться в эту историю! Софи сделала то, что было нужно! Этого достаточно!

– Но, батюшка, – пробормотал Николай, – я вас не понимаю. Только что вы говорили…

– Только глупцы не меняют своего мнения. Если твоя сестра хочет остаться старой девой, это ее дело!

– Мари не останется старой девой, – вмешалась Софи. – Но она выйдет замуж позже, за человека по своему выбору!

– По нашему выбору! – поправил Михаил Борисович. – Поразмыслив, я тоже решил, что Вася мне не нравится. Элегантная кукла. То, что ты в прекрасных отношениях с ним, меня не удивляет! Но для девушки с хорошими зубками этот орешек слишком легко раскусить!

Он упивался каждым словом, которое произносил. О! Как ему было приятно выступать на стороне снохи против собственного сына! На пределе возбуждения он готов был изобрести новые предлоги, чтобы смутить и унизить Николая. Но Михаил Борисович инстинктивно понимал, как надо быть осторожным, оказывая поддержку молодой женщине, не согласной с супругом. Стоит по той или иной причине измениться ее настроению, и ваша преданность ей будет рассматриваться как знак неуважения.

– Послушай же, что говорит тебе Софи, – спокойно продолжал он. – Она сто раз права. Ты найдешь способ передать этот отказ Волковым, не обидев их…

– Прекрасная миссия! – пробурчал Николай. – Я потеряю друга!

– Ты предпочел бы потерять сестру? – сказал Михаил Борисович, выпрямившись во весь рост за письменным столом.

И краем глаза проследил за эффектом, который произвел на Софи.

* * *

Несмотря на указания отца, Николай в тот же вечер долго разговаривал с сестрой, пытаясь переубедить ее. Она осталась безучастной ко всем уговорам, ко всем угрозам и просьбам, и Николай отступил, убежденный, что Мария не в себе. В течение следующих трех дней он все время откладывал поездку в Славянку. Наконец, под давлением Софи, он отправился туда верхом с ощущением, что ему поручено прикончить умирающего. Девушки Волковы встретили его в парке и отвели в комнату брата. Вася, лежа на диване, читал. Бросив взгляд на Николая, он увидел, какое мрачное у того лицо, понял все и прошептал:

– Я был в том уверен!

Страдая от жалости, Николай запутался в извинениях:

– Она была очень тронута… Просила меня передать, что любит тебя как брата… И очень надеется, что ты не будешь сердиться на нее за… за это недоразумение…

Он услышал вздох за дверью и легкие шаги, удалявшиеся по коридору. Наверное, Васина сестра или прислуга.

Вася, скрестив руки на затылке, с безучастным лицом смотрел в потолок и не мешал глазам наполняться слезами. Созерцая его молчаливое страдание, Николай проклинал сестру за ее жестокость. Он хотел бы, чтобы Мария была рядом с ним в этой комнате и своими глазами увидела содеянное ею зло. Ведь слишком легко ранить издалека, не видя жертвы!

– Вася! – воскликнул он. – Я очень сожалею!..

Он присел на краешек дивана довольно неловко и положил руку на плечо молодого человека. Они сидели молча. Окно выходило на заросли кустарника. На стенах и на полу было множество книг. Между двумя отсеками библиотеки висели охотничьи ружья, удочки, ятаган.

– Послушай, – опять заговорил Николай, – я понимаю, что ты сердит на мою сестру, но наша с тобой дружба выше всех этих историй. Мы по‑прежнему будем видеться…

– Нет, – мягко ответил Вася.

– Почему?

– Я уеду.

– Из‑за… из‑за нее? – спросил Николай.

Его удивляло, что сестра, чьи капризы, куклы и детские болезни были ему известны, могла перевернуть жизнь мужчины.

– Да, – ответил Вася. – Оставшись здесь, я слишком сильно страдал бы…

– Я постоянно буду рядом с тобой! – пробормотал Николай. – И в конце концов ты забудешь!

– Я не хочу забывать, – ответил Вася.

Его трагический вид понравился Николаю. «Какое благородство! – подумал он. – И моя сестра пренебрегает таким человеком!»

– Уже давно моя мать предприняла некоторые шаги, чтобы устроить меня в министерство юстиции, – продолжал Вася. – Теперь я уже не вижу препятствий для этой карьеры. Путь проложен!..

Он сделал жест рукой, означающий, что готов плыть по воле волн. На пальце блестел серебряный перстень друзей свободы. Николай почувствовал приступ боли.

– Это безумие! – застонал он. – Никакая женщина не заслуживает, чтобы из‑за нее жертвовали великой дружбой! Ты не уедешь!

– Уеду.

Надежда посетила вдруг Николая: может быть, Дарья Филипповна поможет убедить Васю остаться?

– В любом случае, ты не можешь принять подобное решение, не посоветовавшись с матерью! – сказал он.

– Одобрит она меня или нет, я уеду.

– Не могли ли мы поговорить с нею сейчас?

– Она в Пскове, на весь день.

– Тогда я приеду завтра снова.

– Прошу тебя, не приезжай, – взмолился Вася, с грустью глядя ему в глаза. – Твое присутствие пробуждает во мне слишком много воспоминаний. Прощай! Прощай навсегда!

Он встал и протянул обе руки. Николай сильно сжал их, прошептал: «Прощай, друг мой!» – и вышел из комнаты.

На обратном пути он предавался самым грустным размышлениям. Дарья Филипповна так любила сына, что без сомнения воспримет отказ Марии как жестокое оскорбление. После от отъезда Васи у Николая уже не будет предлога для посещения Славянки. А если он позволит себе дерзость явиться туда, его не примут! О! Его сестра заварила ужасную кашу! По ее вине он лишился мужской дружбы и расположения женщины, которую к тому же уважал. По совести, Николай даже вынужден был признать, что именно невозможность видеться с Дарьей Филипповной больше всего огорчала его. Но сам избыток этого огорчения почему‑то оказался целительным. Чтобы утешить себя, Николай отказывался верить в разрыв. Вася изменит мнение, поразмыслив ночью: через несколько дней они встретятся в Пскове или в Славянке, и все пойдет, как было прежде…

Он скакал по перелеску. При его приближении птицы умолкали. Затем, будто не в силах сдерживаться, засвистела вдруг иволга, дрозд издал резкий звук… Прибыв в Каштановку, Николай почти успокоился.

Тремя днями позднее слуга Волковых принес ему письмо от Васи. Уверенный, что речь идет о приглашении, Николай с радостью распечатал пакет. Друг сообщал ему, что в то же утро уезжает в Санкт‑Петербург. Николай опустил голову. Его надежда рухнула так же медленно и тихо, как рушатся здания во сне. Убежденность в том, что ни Софи, ни Мария, да и никто другой в доме не мог понять его, усиливала печаль Николая.

Часто, чтобы воскресить воспоминание о счастливых временах, Николай скакал верхом до самых подъездов к Славянке. С вершины холма он рассматривал оранжевые, зеленые, красные ставни, изгородь, старый заросший сад, легкий дымок, поднимающийся над крышей, как плюмаж. В удачные дни ему случалось заметить светлое пятно платья в аллее. Расстояние было слишком велико, чтобы он мог различить, кто гуляет в саду – мать или одна из дочерей. Но он не хотел приближаться из страха быть обнаруженным. Судя по тому, что ему сообщили в клубе, Дарья Филипповна считала, что находится в ссоре с семейством Озаровых. Было удивительно, что вся округа оказалась в курсе того, что Васины чувства были отвергнуты, хотя ни заинтересованные лица, ни их близкие не рассказывали об этом никому. Определенно, в провинции невозможно сохранить тайну!

Понаблюдав за кружением силуэтов вокруг усадьбы, Николай возвращался домой, приняв твердое решение не возобновлять этих печальных поездок. Однако, продержавшись два‑три дня, он возвращался туда, как на свидание. Первые снегопады обрекли его на одиночество. Несмотря на книги, он скучал в Каштановке. Софи, догадавшись, что ему не по себе, окружила его лаской и попыталась поговорить по душам. Но после непостижимой истории с Васей и Марией он утратил прежнее ощущение, что они с женой понимают друг друга. К тому же его очень задело то, как она говорила тогда о Васе, и особенно о Дарье Филипповне.

Однажды декабрьским вечером, едва семейство приступило к ужину, как вдали послышался звон колокольчиков. Гости? Сотрапезники удивленно переглянулись и в едином порыве бросились к окну. Хлопья снега падали такой густой стеной, что невозможно было хоть что‑то разглядеть сквозь белую сетку. Однако за белой пеленой показалась вдруг тень с тремя всклоченными гривами.

– Тройка? – воскликнула Мария. – Кто это?

– Кто? – повторила Софи.

Николай бросился в переднюю, за ним сестра и жена, месье Лезюр и Михаил Борисович, который был не так заинтересован, как другие, передвигался медленнее и говорил:

– Ну что? Что такого? Как будто в этот дом никто никогда не приезжал!

На крыльце ледяной холод сковал лицо Николая. Снег засыпал глаза, но он все же разглядел, как к крыльцу подкатили сани и со скрежетом остановились у ступенек лестницы. Лошади тряхнули головой, и во все стороны полился многоголосый трезвон колокольчиков. Из выкрашенной в синий цвет повозки вылез гигант в меховой шапке, укутанный в широкий плащ. Он весь был покрыт инеем с той стороны, откуда дул ветер. Его замерзшее лицо расплылось от смеха:

– Николай! Николенька! Мой маковый цветочек!..

Это был Костя Ладомиров. Обезумев от радости, Николай повлек его в дом, помог снять шубу, жилет, валенки, расталкивал его и засыпал вопросами. Смеясь и отбиваясь, Костя сообщил ему, что едет в Боровичи по поводу раздела земли и сделал большой круг, чтобы повидать друга в его уединении. После того как Костю освободили от верхней одежды, он стал выглядеть худощавым, длинноногим, с птичьей головкой. Снег растаял у его ног. Софи и Николай уговаривали его провести несколько дней в их усадьбе, но он уже задержался в дороге. И собирался уехать на следующий день. Его представили Михаилу Борисовичу, Марии и месье Лезюру, для каждого он нашел любезные слова и без ложного стыда признался, что поездка в санях пробудила у него аппетит. Михаил Борисович тут же распорядился подать разнообразные соленья и маринады. Путешественнику, к его удивлению, пришлось также попробовать картофель, выращенный в имении. Костя сказал, что оно очень вкусно. Его вилка совершала точный пируэт между тарелкой и ртом, при этом ни на секунду он не переставал болтать. То, что Костя рассказал о светской жизни в Санкт‑Петербурге, позабавило Николая. Но он не упускал из виду политику. Позже, оставшись с Костей наедине, он затронул серьезные проблемы. Правду ли говорят, что недавно в Семеновском полку, любимом военном подразделении императора, произошел бунт?

Посреди трапезы на Михаила Борисовича снизошло вдохновение, и он сказал:

– А если мы закончим музыкой?

Ливрейный лакей бросился вон и вернулся с тремя слугами: конюхом, лакеем и Никитой. Поклонившись хозяину, они прислонились к стене и ударили по струнам своих простеньких балалаек. В столовой зазвучала прерывистая веселая музыка. Конюх затянул песенку. Рот его открывался, кривился, и из него вырывался глухой голос. Когда он умолк, Никита положил свою балалайку в угол, выскочил на середину комнаты и начал танцевать. Упершись рукой в бедро, почти что опускаясь на корточки, он выбрасывал вперед то одну, то другую ногу с ловкостью акробата. На губах его играла улыбка, глаза сияли, прядь золотистых волос развевалась на лбу. Глядя, как он прыгает перед обедающими, Софи подумала о средневековых фиглярах, которые приходили развлекать господ в их замках. И вдруг Михаил Борисович встал, обошел стол, оттолкнул Никиту и начал прохаживаться в такт музыке. Слегка согнув колени, но отбивая такт резкими ударами каблуков, он раскачивался, прищелкивал пальцами и выкрикивал: «Оп‑ля! Оп‑ля! Оп‑ля!..» Николай и Костя под стать танцующему хлопали в ладоши, чтобы приободрить его. Приблизившись к дочери, Михаил Борисович бросил на нее взгляд, как бы приглашая присоединиться к нему. Она растерялась, покраснела, затем, словно не в силах противиться зову музыки, вытащила платочек из‑за пояса и, держа его двумя руками над головой, плавной походкой направилась к отцу.

– Мария Михайловна, я пью за ваше здоровье! – выкрикнул Костя и залпом осушил большой бокал водки.

Михаил Борисович пропустил Марию вперед и бросился ей вдогонку. Он подбегал к ней то справа, то слева, выкручивал руки, чтобы обратить на себя внимание, подмигивал глазами, обольщая ее. Однако она, вполоборота повернувшись к партнеру, неспешно отбегала от него, словно хотела завлечь и вместе с тем помешать его ухаживаниям. Зрелище было столь непредвиденным, что Софи задумалась, в самом ли деле перед ней движутся деспотичный Михаил Борисович и застенчивая Мария. У русских определенно бывают такие перепады настроения, такая непоследовательность в мыслях, что это противоречит всем ожиданиям. Даже слуги, которых хозяева почти не считали людьми, в этот вечер казались членами семьи Озарёвых. Выстроившись вдоль стены, они смеялись и хлопали, глядя, как усердствует тот, кто, лишь нахмурив брови, мог отправить их в Сибирь. Николай наклонился к Софи и прошептал:

– Тебе это не кажется немного странным?

– Да нет, – ответила она, – это прелестно!

Николай улыбнулся, будто извиняясь. Правой рукой он постукивал по краю стола. Его зеленые, глубокомысленные глаза как бы говорили: «Мы такие, попытайся понять нас».

Между тем Никита вновь взял в руки балалайку. Музыканты заиграли громче и быстрее. Михаил Борисович, покрасневший, с растрепанными бакенбардами, в расстегнутом пиджаке, задыхался. Николай сорвался со стула и, в свою очередь, присоединился к танцующим. Костя последовал за ним. За столом остались лишь два представителя Франции: Софи и месье Лезюр.

– Ты не станцуешь, Софи? – спросил Николай.

Она с улыбкой отказалась. Теперь трое мужчин кружились вокруг Марии, которая раззадоривала их, одного за другим, делая вид, что бросает им платок. Софи наблюдала за мужем с тревожным восхищением. Танец омолаживал его. Как она любила Николая, когда он так веселился! Он исполнял такие сложные па, что Мария и Костя в конце концов расхохотались и решили присесть. А Михаил Борисович продолжал раскачиваться, крутить ногами и щелкать пальцами. Прерывисто дыша, он спросил:

– Устали уже?.. Жаль!.. Я же только начинаю… только начинаю… веселиться!.. Оп‑ля!.. Оп‑ля!..

Опасаясь, как бы отец не упал из‑за одышки, Николай силой отвел его на место. Музыканты ушли. Михаил Борисович вытер лицо платком, потом приказал ливрейному лакею обмахивать его. Слуга развернул салфетку и стал трясти ею над головой хозяина. Волосы Михаила Борисовича зашевелились, как трава от дуновения яростного ветра. Он смотрел на окружающих с горделивым удовлетворением.

– О! Как приятно посмеяться и подвигаться! – сказал Костя. – Вот она, здоровая русская удаль! В столице такого уже не бывает!

В одиннадцать часов Михаил Борисович пожелал всем доброй ночи и отправился спать. Мария и месье Лезюр вскоре ушли в свои комнаты. Николай приказал подать ликеры в гостиную и присел с женою и другом к высокой изразцовой печке, которая уже остывала. Двое мужчин вновь стали очень спокойными. Политика опять отвоевывала свои права. Софи удивлялась, что Николай мог обсуждать проблемы как взрослый человек, хотя совсем недавно развлекался как ребенок. В его голове ничего уже не осталось, помимо истории с Семеновским полком. Костя признал, что это было важное событие. По его сведениям, солдаты Семеновского полка, возмущенные зверством их нового командира, полковника Шварца, взбунтовались 16 октября, но не совершили никакого акта насилия. Затем, испугавшись собственной дерзости, послушно позволили запереть себя в крепости. В этом бунте не было и намека на заговор. Ни один из офицеров не присоединился к выступлению. Но царь, находившийся в этот момент на конгрессе Священного союза в Троппау, воспринял эти беспорядки как оскорбление монархии. Чтобы его любимый полк, которым командовали офицеры из самых знатных семей, осмелился ослушаться полковника Шварца, для этого нужно было, чтобы гниль республиканских идей глубоко проникла в казармы. Требовалось преподать урок. Поразмыслив с неделю, Александр I приказал распределить весь личный состав Семеновского полка, и офицеров, и солдат, по другим армейским частям, и только несколько подходящих человек можно было забрать оттуда, чтобы они занялись восстановлением полка. Чтобы усилить эту суровую меру наказания, было указано, что бунтовщики, скомпрометировавшие себя в наибольшей степени, числом до ста из каждого подразделения, предстанут перед военным трибуналом, что подразумевало осуждение на разные виды наказания: пятьдесят ударов кнутом или шесть тысяч ударов шпицрутенами, и эта последняя пытка была равносильна смерти в ужасных мучениях. Николай и Софи были ошеломлены.

Дата добавления: 2015-06-04