Часть I 6 страница. – Это староста ударил его, – сказал отец

– Это староста ударил его, – сказал отец. – И хорошо сделал! Таких мальчишек, как он, научить можно только палкой! Разве следовало писать это письмо? Никто о нем не рассказывал, но все и всё знают в деревне! Старик в ярости. И это понятно. Как только представится случай, он опять побьет Никиту. И я, отец, скажу, что он прав. Если понадобится, когда рука его ослабеет, я предложу ему свою! Потому что, видите ли, барыня, хоть мы и бедны, но нам дороги отечество, порядок и добродетель…

Он выпил. Язык у него заплетался. По краям его рыжей бороды текли слюни. Он споткнулся и, преисполненный достоинства, удержался за край стола. Никита смотрел на него со страхом и отвращением. В соседних избах Софи обнаружила такую же нищету в других обличьях. Большинство крестьян жаловались, что у них не хватит запасов на зиму. Год был неблагоприятный. Бури и ранние морозы помешали собрать урожай. Капусты и гречихи нужно было вдвое больше, чтобы деревня могла выжить. Софи пообещала: хозяин не допустит, чтобы они страдали от голода.

На следующий день, в то время как Михаил Борисович и Николай сидели в кабинете напротив друг друга и обсуждали дела имения, послышался звон приближающегося колокольчика. Мужчины подошли к окну: это Мария и Софи возвращались с прогулки в санях. Они были укутаны в меха, запорошены снегом. Кто‑то сопровождал их, но ни Николай, ни его отец не смогли узнать этого человека. Разговор отца с сыном возобновился, но Михаил Борисович был рассеян. Каждую секунду он поглядывал на дверь. Наконец, раздались легкие шаги и появилась Софи. Скачка на морозе разрумянила ей щеки, оживила блеск глаз. Направившись прямо к отцу, она сказала:

– Я была вынуждена принять решение, которое, я надеюсь, вы одобрите…

– Разумеется, – ответил он, окинув ее ласковым взглядом. – Но откуда вы едете?

– Из Шатково. И я привезла оттуда мальчика, Никиту…

Черты лица у Михаила Борисовича заострились. Зрачки стали крохотными под седыми зарослями бровей.

– Он больше не может оставаться в деревне, – продолжала Софи. – Староста сердит на него и не упускает случая, чтобы не поиздеваться над мальчиком, не побить его. Я подумала, что мы легко можем использовать Никиту в усадьбе, как слугу.

Михаил Борисович, сбитый с толку таким предложением, почувствовал, что сноха в очередной раз вынуждает его поступить, как она хочет. Решение было принято ею в полной уверенности, что свекор не осмелится противоречить ей. Поскольку ему самому возмущаться было уже поздно, запротестовал Николай:

– Это невозможно, Софи! Если какой‑то мальчишка жалуется на плохое обращение с ним в деревне и этого уже достаточно, чтобы ты поселила его в доме, то скоро на нашу голову свалятся все молодые бездельники имения! В любом случае, ты могла бы посоветоваться с нами, с отцом и мною…

Михаила Борисовича покоробил повелительный тон, с которым Николай обратился к Софи. Если кто‑то здесь и мог повышать голос, то только он один, как глава семьи и владелец Каштановки. Но он из учтивости держал себя в руках, в то время как его сын, двадцатипятилетний франт, изображал из себя супруга – властелина. Все, что напоминало Михаилу Борисовичу о правах Николая в отношении молодой женщины, выводило его из себя.

– Я отвезу Никиту к родителям сегодня же! – подытожил Николай.

Гнев, кипевший в душе Михаила Борисовича, нашел выход и обрушился на его сына.

– Что ты вмешиваешься? – заорал он.

– Но, отец, зачем нам этот мальчишка, он здесь не нужен! – сказал Николай.

– Одним больше, одним меньше, что это меняет? Ты ведь не откажешь в таком удовольствии своей жене?

Подобный итог ошарашил Николая. Михаил Борисович воспринял его удивление как дерзость. Что за нелепость сморозил он, чтобы его сын смотрел на него такими глазами?

– У тебя великий дар безмерно раздувать никчемные истории! – с раздражением продолжил он. – В важных делах на тебя нельзя рассчитывать, но когда речь идет о пустяках, ты тут как тут и блистаешь, изображая из себя сильного мужчину!..

Желание задеть противника увлекло его дальше, нежели он того хотел. Софи задумалась о причине этой ссоры: «Все, что говорит и делает сын, выводит отца из себя! Неужели потому, что Николай молод, а он уже нет?»

– Возьмите себя в руки, отец, прошу вас! – воскликнула она. – Николай не заслуживает упреков, которые вы ему адресуете!

– Я рад, что вы так снисходительны, – саркастическим тоном возразил Михаил Борисович. – Но если вы допускаете, что ваш муж не оказывает вам должного почтения вашей личной жизни, то не можете помешать мне, если я хочу запретить ему вести себя таким образом в моем присутствии.

– Он не был непочтителен ко мне!

– О! Вы так полагаете? Очаровательная беспечность! А мы, русские, так уважаем женщину, что считаем делом своей чести защищать ее во всех жизненных обстоятельствах! Разве во Франции ведут себя иначе?

– Оставьте ваши сравнения Франции и России! Я не нуждаюсь в вашей поддержке! Если Николай поведет себя неправильно со мной, об этом должна сказать ему я сама!

Михаил Борисович пришел в великое возбуждение. Этот женский гнев взволновал его, потому что относился к нему одному. Поддавшись вспышке ярости, Софи вручила ему частичку самой себя, как сделала бы это под влиянием любовного смятения. Он раздул огонь и грелся у этого пламени.

– Неужели я обидел вас, пытаясь защитить? – сказал он с притворным простодушием.

Она пожала плечами. Забыв о сути разговора, Михаил Борисович стал внимательно приглядываться к тысяче мелочей, блеску волос Софи, вышивке на ее корсаже, изысканной форме ее ногтей. Мужской голос заставил его подскочить. То был голос сына. Надо же, он проснулся!

– Спор этот смешон! – кричал Николай. – Как я выгляжу на фоне вас двоих? Да пусть этот мальчишка остается или уходит, мне наплевать! Делайте что хотите!..

Он вышел, хлопнув дверью.

– Разъяренный баран! – бросил ему вслед Михаил Борисович.

Глаза его заблестели от удовольствия. Софи побежала за Николаем и догнала его в спальне. Он сидел на краю постели, упершись локтями в колени и свесив голову.

– Мой отец терпеть меня не может, – сказал он.

– Да нет! – возразила Софи. – У него отвратительный характер. Он раздражается из‑за пустяка. А поскольку ты самый близкий ему человек в доме и тебя в глубине души он любит больше всех, то именно на тебя он и набрасывается, когда что‑нибудь досаждает ему.

Она не была убеждена в том, что говорила, но Николай выглядел таким удрученным, что она старалась прежде всего не допустить, чтобы пострадало его самолюбие.

– Если бы я знала, что произойдет, – продолжила она, – я бы оставила Никиту там, где он находился! Давай отвезем его вместе в деревню?

Он рассмеялся:

– О нет! Отец расстроится! С его точки зрения, этот мальчишка обладает всеми достоинствами, поскольку ты им интересуешься.

– Ты смешон!

– Я не дал тебе оснований так говорить! Ты полностью изменила моего отца! Тебе достаточно поднять мизинец, и он уже приходит в восторг, стоит открыть рот, он тут же одобрит тебя, а когда ты уезжаешь на прогулку, он скучает, дожидаясь твоего возвращения!..

– Ты забываешь, что и двух дней не проходит без ссоры между нами!

– Такого рода ссоры он сам затевает для своего удовольствия!

– Короче, сегодня ты упрекаешь его в том, что он симпатизирует мне, как прежде упрекал за то, что он был враждебен со мной? – весело заметила она. – О! Какие же вы сложные, господа русские!

– Не смейся, Софи, заверяю тебя, иногда я задаю себе вопрос, что здесь делаю. Мы женаты, но у нас нет личной жизни. Этот дом не наш. По каждому поводу мы должны советоваться с отцом. В итоге все решается не между нами с тобой, а между ним и тобой! Я частенько тоскую по Санкт‑Петербургу. Если бы я мог вернуть должность в министерстве…

– Но и там ты не был счастлив, Николай!

– Потому что у нас не хватало денег, чтобы жить так, как мне бы хотелось! Но со временем мое положение улучшилось бы. Там я мог питать любые надежды!

– Здесь так же!

Он вздохнул, почувствовал, что внутренне опустошен.

– Я чувствую себя ненужным… Как будто снова стал ребенком…

– А ты когда‑нибудь переставал быть им? – сказала она, присев рядом с Николаем и погладив его рукой по волосам.

Она уже замечала, что чрезмерная печаль, так же как чрезмерная радость, омолаживала его. «Пока я не подарю ему сына, он будет таким», – подумала она. Всякий раз, когда эта мысль посещала ее, она причиняла ей боль. Хотя время прошло, Софи не могла смириться с тем, что потеряла ребенка, которого ждала, носила, родила. Если предположить, что у нее появится другое дитя, не настигнет ли и его смерть через несколько дней? Врач успокоил ее на этот счет, но она боялась верить ему. И чем больше Софи присматривалась к Николаю, тем отчетливее сознавала, что его мужские заботы намного легче тех, что мучили ее.

– Ты унываешь, – сказала она, – а ведь в этой нищей деревенской глуши, что окружает нас, так много можно сделать! Мне нужна твоя помощь! Я ничего не могу без тебя!

Софи намеренно расхваливала его. Он поднял голову. В его глазах мелькнул огонек заинтересованности. Она заговорила с ним о крестьянах, опасавшихся голода:

– Я обещала в случае необходимости обеспечить их продовольствием.

– Если ты ласково попросишь об этом отца, он не сможет тебе отказать! – заметил Николай с горькой улыбкой.

Она притворилась, что не заметила этого.

– В целом, – сказала она, – поля под зерновые распределены плохо. Разве нет бóльших площадей под паром к северу от Шатково, на холме?

– Есть.

– Почему бы не посадить там весной картофель? Он очень сытен. Мужики могли бы сделать запасы на зиму.

Николай поморщился: у его жены воистину странные идеи по любому вопросу. Он объяснил ей, что картофель плохо приживается в России. Правительство убеждает помещиков пойти на этот риск. Но большинство пока что остерегается. В Пскове из всех членов клуба, который посещал Николай, только двое написали в Санкт‑Петербург, запросив клубни картофеля.

– Ну так что же! Давайте сделаем, как они, – сказала Софи. – Эксперимент стоит того, чтобы попробовать его. Для начала мы засадим картофелем небольшой участок!

– Надо еще испросить разрешения у отца! – добавил Николай.

– Конечно!

– Это невыносимо!

Софи рассердилась:

– Тебе все кажется невыносимым, Николай! Твой отец, деревня, крестьяне, даже я, может быть!..

Он собирался ответить шуткой, но вдруг в его мозгу все совместилось и прояснилось: не был ли этот корнеплод иностранного происхождения символом либеральных идей, которые, зародившись в самых цивилизованных странах Европы, расцветут однажды на русской земле? Любовь к демократии неразрывно связана с материальным прогрессом, нельзя было отстаивать права человека и выступать против картофеля. И на этот раз откровение посетило его благодаря Софи. О! Какое упорство у этой женщины! Какая жажда обновления, борьбы, изнуряющего совершенствования во всяком деле! Когда Вася узнает, что они решили выращивать картофель, он будет в восторге! Николай обнял Софи и расцеловал ее, громко провозглашая:

– Ты необыкновенная женщина! Единственная в своем роде! Я обожаю тебя!

Они весело подготовились к ужину.

В начале трапезы обстановка была мрачной, потому что и Николай, и его отец, оба считали себя оскорбленными и не разговаривали друг с другом. Лишь во время чая атмосфера потеплела благодаря усилиям Софи и месье Лезюра. Софи воспользовалась смягчившейся обстановкой и перевела разговор на картофель. Михаил Борисович, слегка сожалевший о своем выпаде, без труда одобрил план.

Выйдя из‑за стола, Софи зашла в девичью, чтобы справиться о своем подопечном. Василиса, в каком‑то смысле исполнявшая обязанности экономки в усадьбе, сумела найти для мальчишки чистую одежду. Ливрейный лакей уже подстриг ему волосы под горшок. А Антип научил приветствовать гостей, когда они выходят из экипажей. Было решено, что поначалу Никита станет приносить воду, подавать стружку для разжигания печей, начищать кухонные ножи и мыть котлы. Он выглядел взволнованным и счастливым.

Затерявшись в толпе слуг, Никита исчез с глаз Софи, и она забыла о нем на несколько дней.

Затем, однажды утром, вернувшись в свою комнату после завтрака, она обнаружила на туалетном столике тетрадь. Поначалу Софи сильно разгневалась. Вот к чему приводит излишняя доброта к низшему сословию! Затем она убедила себя, что мальчишка не знает правил поведения, что к такому поступку его подтолкнуло благородное чувство, и она велела позвать его.

– Кто позволил тебе входить сюда в мое отсутствие? – спросила она Никиту с материнской строгостью.

– Никто, барыня.

– Знаешь ли ты, что это очень плохо и запрещено?

– Нет, барыня.

– Если бы кто‑нибудь застал тебя здесь, тебя бы высекли, и что бы я могла сказать на этот раз в твою защиту?

Ей доставляло удовольствие ругать его, пугать.

– Мне это было бы безразлично, – тихо ответил он. – Я должен был принести вам мою тетрадь. Любой ценой…

– Неужели так важно, чтобы я прочитала написанное тобою?

Он опустил голову, так что перед глазами Софи осталась лишь шапка коротко подстриженных волос. Она слышала его прерывистое дыхание. «Как, должно быть, бьется его сердце!» Софи открыла тетрадь и разобрала первые строчки:

«Я живу в большом доме, но теперь почти не вижу мою благодетельницу. Слуги очень добры со мной. За их столом я могу попросить еще хлеба и горохового отвара, сколько захочу. Я сплю с другими мужиками в общей комнате, на соломенных подстилках. Кучера и привратники храпят сильнее всех. Я не понимаю, зачем нужно столько людей, чтобы обслуживать пять или шесть человек. Большинство слуг ничего не делают. В деревне такие бездельники уже получили бы свою порцию розог. Мне нравится зима. Когда я смотрю на снег, в моей голове все становится чистым. Если бы я был богат и свободен, я бы поехал на тройке по белым полям и привез оттуда песню ветра. И записал бы ее на бумаге. Мне дорого за это заплатили бы. И я стал бы еще богаче и свободнее…»

Софи улыбнулась, закрыла тетрадь и подумала: «Его надо бы послать в школу. Если бы он серьезно учился, в дальнейшем его можно было бы освободить. Я прекрасно могу представить себе, как он делает карьеру…»

Но вновь обратив глаза на Никиту, который стоял перед нею босиком, потупив взгляд, она поняла, насколько далека ее французская мечта от русской действительности. Уныние охватило Софи. Она ведь пыталась сдвинуть тяжелейший камень, скалу, вросшую в землю тысячу лет назад. Единственное, что она могла сделать для этого ребенка, это подарить ему свое расположение, защиту, советы. Он поднял голову и смотрел на нее, как на икону. Она осознала, какую странную картину представляли они собою вместе.

– Возьми свою тетрадь, – резко сказала она.

– Я больше не должен писать? – спросил он.

И его сине‑фиолетовые глаза широко раскрылись. Ей показалось, что он вот‑вот расплачется. Покачать ребенка, большого мальчика в слезах! Эта мысль промелькнула у нее в голове со скоростью стрелы. Софи смутилась.

– Нет‑нет, – сказала она. – Ты пишешь очень хорошо. Только не надо больше приносить мне твои бумаги, следует ждать, пока я сама об этом попрошу. Теперь быстренько уходи. Ступай…

Как ни странно, но ей было больно до тех пор, пока он, попятившись, не переступил порог.

* * *

В конце февраля месяца Николай получил письмо от Кости Ладомирова, который в притворно взволнованных выражениях сообщал ему, что вся Франция носит траур, потому что герцог де Берри, покидавший оперный театр, был убит рабочим‑шорником по имени Лувель. Софи немедленно написала в Париж своим друзьям Пуатевенам, попросив их прислать дополнительные сведения. Они ответили ей уклончиво, несомненно, из осторожности. Ее родственники, напротив, прислали экземпляр журнала «Деба», в котором событие было изложено приподнятым слогом. Николай пригласил Васю, чтобы обсудить новость. Они пришли к заключению, что это политическое убийство, последовавшее за убийством Коцебу Сандом, в скором времени заставит всех властителей мира считаться с волей народа. И действительно, чуть позже до Пскова долетели слухи, осуждающие волнение немецкой, итальянской и испанской молодежи. Казалось, Европу охватила лихорадка. Но в России ничего не менялось.

Как это было каждый год, возвращение жаворонков ознаменовалось приходом весны. Воздух прогревался, первые почки набухали на черных ветках, снежные корки соскальзывали с крыш, сани вязли в грязи, Михаил Борисович приказал снять двойные рамы с окон, и с конца Великого поста повар в окружении помощников суетился перед своими печками, крася яйца, готовя пасхи и куличи для светлого праздника.

По случаю Светлого Христова Воскресения вся семья отправилась в Шатково на торжественную ночную службу. На следующий день Михаил Борисович вместе с сыном, дочерью и снохой принимал поздравления от слуг и подарил каждому из них по куску материи. Затем, по установленному обычаю, Николай уехал в коляске наносить визиты вежливости, а Софи с Марией, стоя у стола с угощением и ликерами, принимали ближайших соседей. Софи размышляла, осмелится ли явиться к ним Седов. Он пришел около пяти часов вечера, в то время, когда в гостиной было полно народу. В соответствии с традицией, ни Софи, ни Мария не могли отказать ему в тройном безмятежном поцелуе. Он подошел к девушке и произнес формулу пасхального приветствия:

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес! – прошептала Мария.

И, бледная как смерть, позволила ему трижды поцеловать себя. Седов едва прикоснулся губами к ее щекам. Но когда он отошел, девушка чуть не потеряла равновесие. Софи, в свою очередь, пришлось выдержать комплимент и объятие под взглядами присутствующих. Когда Седов покинул гостиную, она обнаружила, что и ее сноха исчезла. Десятью минутами позже стук удаляющихся копыт раздался в аллее. Вернулась Мария. Выглядела она как привидение.

– Вы провели какое‑то время наедине с ним? – спросила Софи.

– Нет, – ответила Мария. – Я поднялась в свою комнату. И даже не видела, как он уехал…

Софи поняла, что девушка лжет, и ей стало грустно.

Николай вернулся поздно вечером, довольный своими многочисленными визитами. Он расцеловал всех знакомых господ и дам, перепробовал массу лакомств и водок во всех домах и был преисполнен христианского благорасположения ко всему роду человеческому. Он был так возбужден, что и в одиннадцать ночи не желал ложиться спать. Софи пришлось буквально тащить его в их комнату. В кровати Николай продолжал рассказывать ей о событиях дня. Из осторожности он говорил обо всех, кроме Дарьи Филипповны. Хотя именно рядом с ней провел лучшие часы. Он представлял себе ее сидящей у самовара, с улыбающимися глазами, белым лбом, розовыми щеками, и говорил:

– У Садовниковых была такая толпа людей, что мы ходили чуть ли не по ногам!

Софи приблизилась к нему, прижалась, ощутив его тепло, его дыхание. Он протянул руку, чтобы повернуть язычок масляной лампы.

– Я люблю тебя! – произнес Николай радостным тоном, словно сделал открытие.

Софи протянула к нему губы и сосредоточилась только на счастье, которое ее ожидало.

* * *

На следующий день Софи обнаружила, что простудилась, – наверняка, когда провожала гостей на крыльце. Двое суток она старалась не обращать внимания на недомогание, затем, поскольку жар давал о себе знать, по совету золовки согласилась лечь в постель. Именно в этот день крестьяне Шатково должны были в первый раз сажать картофель. Клубни, привезенные из Санкт‑Петербурга, были сложены у старосты, участки земли перепаханы вовремя, и небо, очищенное ветром, обещало ясный день до заката солнца. Михаил Борисович и Николай уехали на рассвете, чтобы наблюдать за работами. Софи страдала от того, что не может вместе с ними наблюдать за осуществлением предприятия, которому положила начало. Откинув голову на подушку, она рассеянно слушала Марию, громко читающую ей «Прокаженного из города Аоста» Ксавье де Местра. Вдруг в коридоре раздались торопливые шаги. Кто‑то постучал с дверь:

– Барыня, барыня!

Это был голос Никиты. Не открывая, она спросила, что ему нужно.

– Барыня, – вновь заговорил он, – в Шатково все идет плохо! Пелагея приехала оттуда на телеге. Крестьяне отказываются сажать. Они говорят, что это бесовское растение. Наш батюшка Михаил Борисович хочет высечь всех их розгами!

Софи на секунду растерялась, оценивая глубину опасности и слабость собственных возможностей. Она и впрямь слышала от Николая, что крестьяне проявляли определенную настороженность в отношении выращивания картофеля, но ей и в голову не приходило, что они дойдут до бунта.

– Запрягай! – крикнула она Никите. – Мы едем туда!

Мария безуспешно пыталась удержать ее:

– В вашем‑то состоянии?.. Вы же вся горите!.. И лихорадка!..

Десятью минутами позже они обе катили в коляске к Шатково.

Когда Софи и Мария добрались до деревни, она оказалась пуста, как во время эпидемии. Коляска проехала между двумя рядами изб с закрытыми дверями, глухими окнами, обогнула церковь, которую тоже все будто покинули, и свернула на ухабистую дорогу в поля. Софи казалось, что лошади еле тащатся, лениво покачивая задом и тяжело ступая копытами, увязающими в грязи. Она попросила кучера ехать побыстрее. Тот ответил:

– Никогда не надо спешить навстречу несчастью, барыня!

За углом березовой рощи показалась наконец большая площадка распаханной земли. Примерно шестьдесят мужиков, старых и молодых, собрались в этом месте, обнажив головы, а ногами увязнув в земле. Напротив них стояли Михаил Борисович и Николай; чуть подальше – отец Иосиф, который по своему положению обязан был выступить на стороне помещика, но и он, без сомнения, не одобрял разведения картофеля. Заметив жену и сестру, Николай поспешил к ним и стал умолять их уехать домой. Напрасно Софи уверяла его, что чувствует себя лучше, он не желал слушать ее:

– Тебе здесь не место! Через минуту‑другую может что‑то произойти! Они же звери, невежественные скоты!..

– Что они говорят? – спросила Софи.

– Все время одно и то же! Это растение привезли не из православной страны. В государственных погребах, куда сваливают картошку, слышны таинственные звуки, топот, смех, песни…

– А отец Иосиф говорил с ними?

– Говорил, конечно! Поднимал крест, цитировал Священное писание… Напрасный труд! Мужики выслушали его, перекрестились, но и шагу не сделали в сторону поля! Тогда, потеряв терпение, отец послал в Псков Антипа за войсковой частью.

– Солдаты? – воскликнула Софи.

– Да, – ответил Николай, – пятерых‑шестерых из этих молодцов проведут сквозь строй, высекут. Другие тогда поймут.

– Это отвратительно!

– Другого выхода нет.

– Нам придется уехать! – пробормотала Мария, уцепившись за руку невестки.

– Не раньше чем дело решится! – сказала Софи. – Я поверить не могу… Просто не верю…

Она повторяла эти слова и таращила глаза на толпу мужиков, ожидавших наказания. Все они были ей знакомы, но она, однако, не узнавала их лица. Тупое упрямство исказило застывшие теперь черты, зрачки застекленели, тела оцепенели. Чуть подальше, за рядами кустарника, притаились их жены, дочери, рыдавшие как плакальщицы. Михаила Борисовича своими воплями они вывели из себя, и он заорал:

– Замолчите вы или нет? Или я велю высечь вас вместе с мужиками!..

Испуганные женщины тут же смолкли.

– Что касается вас, – продолжил Михаил Борисович, подходя к крестьянам, – то советую вам подумать. Я имею обыкновение держать обещания. Солдаты прибудут сюда очень скоро. Или вы посадите картошку, или, клянусь вам, на ваших спинах не останется и мизинца нетронутой кожи!

Эту угрозу он произносил по меньшей мере в десятый раз. Мужики пошептались между собой, подтолкнули старосту в плечи, и тот упал на колени. Его выцветшая бороденка растрепалась на ветру. Глаза помутились от влаги. Он раскинул руки и замычал с дрожью в голосе:

– Батюшка наш, благодетель, делай с нами что хочешь на этой земле, бей нас, убивай!.. Только не заставляй сажать эту мерзость, из‑за которой нам гореть в аду!..

– Но, несчастные вы идиоты, – взревел Михаил Борисович, – разве вы не слышали, что сказал отец Иосиф! Он же божий человек! И знает, о чем говорит!..

– Отец Иосиф знает, что такое Божественный свет, – возразил староста, – но ему неизвестно, что такое адская темнота!

– Нет, – вмешался отец Иосиф громовым голосом, – я знаю все: и добро, и зло, и высокое, и низкое. И я говорю вам: ничего не бойтесь, поскольку я освящу землю там, где вы будете сажать.

Смуглый, бородатый, пузатый, он размахивал серебряным крестом, чтобы призвать к смирению свою паству. Широкий рукав рясы соскользнул, обнажив волосатую кисть.

– Давайте! Все вместе! За работу! – прикрикнул он.

Староста погрузился в молчание, но мужчина не сдвинулся с места.

– Никто не имеет права строить счастье людей вопреки их воле! – прошептала Софи. – Если эти крестьяне не хотят сажать картофель, надо позволить им делать то, к чему они привыкли! Что угодно лучше насилия… жестокости в отношении безоружных, невежественных людей!..

Она устала, чувствовала себя разбитой, дрожала от жара.

– Но как же, Софи, это ведь недопустимо! – сказал Николай. – Если мы уступим им сегодня, то потеряем всякую власть над ними в будущем. После мужиков Шатково настанет очередь мужиков другой деревни, затем еще одной обсуждать наши приказы. В конце концов они решат, что им все позволено…

– Как же ты можешь опасаться, что они не станут повиноваться тебе, если выступаешь за отмену крепостного права?

– Я – за отмену крепостного права, но против беспорядка. Даже в демократическом государстве необходимо определенное управление. Иначе будет анархия, замешательство в умах, разрушение…

Софи с трудом переносила эту полемику на глазах толпы мужиков, ожидавших пытки. Она не знала, как опровергнуть доводы Николая, и тем не менее ощущала, сколь бесчеловечным было это право наказывать рабов, предоставленное хозяину; даже когда хозяин прав, а рабы ошибаются. Михаил Борисович подошел к ней и пробурчал по‑французски:

– Ну, что вы на это скажете? А? Хороши же они, ваши мужики! Вот, дорогуша, какому сброду вы посвятили себя!

– Они таковы, какими вы их сделали! – заметила Софи. – Я хочу поговорить с ними.

– Они послушают вас не больше чем меня!

– И все же позвольте мне, я попытаюсь!

– Нет! Напрасно вы встали с постели и напрасно приехали сюда. Я частенько уступал вашим милым уговорам. Но на этот раз дело слишком серьезно. Я до конца буду придерживаться принятого мною решения. Вы не будете говорить с ними, и они получат взбучку.

Он поклонился Софи и вернулся к крестьянам, которых священник продолжал вяло уговаривать.

– У моего отца поистине несгибаемое здоровье! – с восхищением произнес Николай. – Мы здесь находимся уже пять часов, а у него ни малейших признаков усталости!

– Значит, ты одобряешь его, Николай? – спросила Софи.

– Безусловно! – ответил он.

– Я тоже, – подхватила Мария.

У Софи подкосились ноги, и она присела на пенек. Молодая женщина была растеряна в большей степени, нежели в день своего приезда в Россию. «Все это – моя вина! – с ужасом подумала она. – Мои добрые намерения оборачиваются против меня. Если бы я не навязывала идею с картошкой, мужики продолжали бы жить спокойно. Неужели перемена – враг счастья в любой стране, кроме Франции?» Во время этих размышлений она заметила всадника, скачущего вдоль опушки леса. Он тяжело подпрыгивал в седле, расставив ноги и оттопырив локти. Софи узнала Антипа. Он возвращался из Пскова.

– Солдаты близко! – выкрикнул он.

В его голосе прозвучала удивительная радость. Соскочив с лошади, он тут же подбежал к Михаилу Борисовичу, чтобы отчитаться за выполненное поручение. Затем подошел к Софи и Николаю, сообщая снова якобы приятную новость:

– Солдаты подходят! Солдаты подходят!

– Разве ты не знаешь, что они прибывают для того, чтобы избивать твоих ближних? – резким тоном сказала Софи.

– Знаю, барыня.

– Тогда чему же ты радуешься?

Антип тяжело дышал и посмеивался, по лицу его катился пот.

– Всегда приятно видеть, как бьют других, понимая, что мог бы оказаться на их месте!.. Это не я радуюсь, а моя спина!..

Его маленькие глазки лукаво поблескивали. Он поспешно пристроился рядом с отцом Иосифом, чтобы во время экзекуции быть окутанным Божественным благоуханием.

– Эй! Все вы там! – воскликнул Михаил Борисович. – Слышали, что он сказал: солдаты подходят! Не заставляйте их ждать! Отправляйтесь в лес нарезать прутья!

Софи уже не реагировала на дикость ситуации. Все, что делалось, что произносилось здесь, не вязалось со здравым смыслом. Посоветовавшись между собой, мужики послушно направились в лес. Не разбегутся ли они в зарослях? Нет, они, один за другим, вернулись, каждый принес по веточке, очищенной от листьев, и положил ее к ногам Михаила Борисовича, как дар. На лицах крестьян застыло выражение угрюмой покорности. Поскольку некоторые срезали слишком тонкие палочки, Михаил Борисович послал их за другими, покрепче. Они безропотно повиновались. Кучка быстро росла.

Когда розги были готовы, крестьяне собрались в прежнем месте и Михаил Борисович велел Антипу открыть корзину с провизией. Николай, Софи и Мария отказались разделить его трапезу. А он сел на камень и на глазах ошеломленных мужиков принялся уписывать за обе щеки колбасу и пить водку прямо из горлышка бутылки. Лицо его светилось жестокой решимостью. Засаленные губы блестели меж растрепанных бакенбардов. Он вытер ладони о брюки, хотел откусить Вестфальского окорока, но отложил его в корзину, услышав топот копыт.

Дата добавления: 2015-06-04