Часть I 9 страница. – Царя хоронят, ваше благородие

– Что происходит?

– Царя хоронят, ваше благородие.

Молнией вспыхнула надежда. Он всмотрелся в плоское лицо, низкий лоб стоявшего перед ним со связкой ключей в руке тюремщика и спросил тихо:

– Как? Николай I скончался?

Охранник с негодованием поглядел на него, быстро перекрестился и пробормотал:

– Кто вам сказал: «Николай I»? Храни его Господь в добром здравии! Это Александра Павловича доставили из Таганрога и опускают теперь в землю. Больше двух месяцев везли тело по матушке России…

Разочарование… Николай понурил голову. Барабаны внизу смолкли. Александр I, вслед за Петром Великим, Елизаветой, Екатериной, Павлом, упокоился в семейном склепе. По какой иронии судьбы государи и государыни всея Руси, когда заканчивается их царствование, отправляются на вечный покой за стены Петропавловской крепости – туда, где в двух шагах от них держат политических заключенных? Никто после смерти русского царя не находится ближе к нему, чем те, кому он выносил приговор при жизни.

Надзиратель между тем, почесав в затылке, вдруг снова заговорил, теперь уже совсем еле слышно:

– Не все ясно в этой истории! Знаете, по слухам, император‑то Александр вовсе и не умер, и на его место в гроб положили чей‑то чужой труп, а сам он, переодевшись крестьянином, удалился в монастырь, чтобы замолить там наши грехи. Вы можете в такое поверить?

– Нет, – покачал головой Николай.

– Но тогда почему усопшего государя хоронили в закрытом гробу? Почему не показали его народу, как обычно?

– Может быть, плохо забальзамировали тело?

– Помазанник Божий не нуждается в бальзамах, чтобы избежать тления!

– Тебе бы поговорить об этом с отцом Петром Мысловским…

– Да говорил я… А он назвал меня ослом. Как будто осел не имеет права вопросы задавать!

Тюремщик уже стоял на пороге, когда Озарёв снова окликнул его:

– Скажи, а не известно ли тебе, что стало со Степуховым?

– Нет… – приуныл тот. – Как пропал однажды, так его больше и не видели.

– А тебя как звать?

– Змейкин.

– Лет сколько тебе?

– Двадцать пять.

– Почему ты здесь, а не на воинской службе?

Змейкин почему‑то забеспокоился, вытаращил глаза, скорчил гримасу.

– Согрешил, – проворчал он. – Сильно согрешил, – переступил порог, захлопнул дверь и с силой повернул ключ в замке.

Шесть дней спустя Николай лежал на постели в раздумьях. Вдруг – словно отражение его мыслей – зазвучала где‑то мелодия военного марша. Музыка иных времен. По облакам зашагали полки.

Вошел Змейкин и весело спросил:

– Слышите? Такой парад! Всю гвардию выстроили перед Зимним дворцом!

– В честь чего?

– Да сегодня ж 19 марта!

– Ну и что? 19‑е так 19‑е…

– Так ведь этого дня наши войска в 14‑м году взяли Париж!

– Ох уж, мне‑то следовало бы это помнить… – улыбка вышла разочарованной.

– А теперь все, кому Россия обязана этой великой победой, получают памятную медаль из чистого серебра. На могиле государя Александра Павловича освященную.

– Все! Не говори ерунды, – снова усмехнулся Николай. – Я там был, но не получу ничего.

– Вы другое дело, – убежденно ответил Змейкин. – Вы декабрист!

– Кто‑кто?

– Декабрист. Декабрьский бунтовщик. Нынче вас всех только так и называют. А насчет медалей – я видел несколько. Красивые… С одной стороны – Александр I в лавровом венке и лучезарное Всевидящее око Божие сияет, а с другой, по всему обводу, тоже в лавровом венке, надпись: «ЗА – ВЗЯТИЕ – ПАРИЖА – 19 МАРТА – 1814».

Николай увидел себя – вот молодой, полный сил лейтенант Озарёв под ликование фанфар и рокот барабанов въезжает в столицу Франции через Сен‑Мартен. Парижанки приветствуют его, бросают цветы. И он горд тем, что русский.

– Если встретишь отца Петра, скажи, чтобы зашел ко мне, – попросил он охранника.

Однако священник так и не появился. Запамятовал Змейкин, что ли, передать просьбу? Отзвуки музыки долго еще преследовали Николая во сне: он воображал их, уже не слышные. Значит, все уладилось, все встало на свои места. Снова парады, снова балы, приемы. Те, кому посчастливилось не участвовать в мятеже, торопятся забыть былых друзей. Любовь, дружба, политические убеждения – ничто не имеет цены по сравнению с жаждой блестящей карьеры. Желание почестей заставляет расстаться с чувством чести. В тот вечер, по случаю праздника, арестантам налили по чарке водки. Николай одним глотком опустошил ее, закусил луковицей – и ноги у него подкосились: отвык от спиртного. Обожгло желудок. Началась дикая икота. Он еле успел к кадушке – вырвало.

А отец Мысловский пришел в камеру только вечером следующего воскресенья, часов в шесть. Николай, ни на что не надеясь, спросил, не согласится ли батюшка передать письмо его жене.

– Не имею права, – ответил поп.

– Тогда напишите ей за меня сами.

– И это запрещено. А что бы вы хотели ей написать?

– Что я в тюрьме.

– Она это уже знает.

– Откуда?

– Семьи были в надлежащее время извещены.

В Николае проснулась было надежда, но тут же и умерла, все стало безразлично. Известно ли его семье об аресте, нет ли – что от этого меняется? Тот ничтожный шанс вернуть любовь Софи, который у него оставался до мятежа, Михаил Борисович наверняка свел на нет. Бесконечные уговоры и выговоры свекра, не отступающего от нее ни на шаг, скорее всего, сделали саму мысль о примирении невыносимой для жены. Вглядываясь в прошлое, Озарёв чувствовал, что со всем этим давно покончено. Что там? Куча мелких, ничем не примечательных происшествий, запутанных, как сваленные в мешок клубки пряжи… Нет, все это никак не связано с тем человеком, которым он стал. Он – с нынешними своими, одновременно на него свалившимися нечистоплотностью и способностью рассуждать – в стороне. Но как же трудно сохранять достоинство, когда от тебя так несет и когда ты так слаб! Взглядом он наткнулся на кадушку – исходивший от священника аромат ладана не перекрывал зловония мочи.

– Скоро нас станут судить? – спросил Николай.

– Следственная комиссия работает без передышки. Наберитесь терпения! И не сомневайтесь в милосердии государя.

Николай сосчитал взглядом катышки черного хлеба, прилепленные к стене над изголовьем. Он сидит в тюрьме уже три месяца и двенадцать дней. На дворе заметно потеплело. Но лед на реке еще держится.

– Не хотите ли исповедаться и причаститься к Пасхе? – поинтересовался священник.

– Хотелось бы.

Улыбка осветила рыжую бороду, улыбкой просияли голубые глаза. Отлично, батюшка придет со святыми дарами в Вербное воскресенье.

Страстная суббота. Тюремщик Змейкин ходит из камеры в камеру и советует арестантам поплотнее заткнуть уши, потому что в полночь все крепостные пушки станут палить в честь Светлого Воскресения Христова. Улегшись на нищенское свое ложе, Николай с замиранием сердца ожидал великой Новости. Здесь темно, тихо, но за стенами крепости во всех городских соборах, в любой деревенской часовенке собираются толпы верующих со свечами в руках. И всю российскую землю – с севера на юг, с запада на восток – усыпали нынче эти мерцающие огоньки. Наверное, и Софи отправилась с Михаилом Борисовичем в Шатково… Паперть, оба придела, вся церковь заполнена нарядными, одетыми по‑праздничному людьми. Мужики на коленях между корзин с крашеными яйцами и прочей пасхальной снедью… Все улыбаются, перешептываются, толкают друг дружку локтями, ожидая времени, когда позволено будет выразить свою радость. У отца Иосифа сегодня голос звучит торжественней обычного. Вступает хор: певчие все крепостные. Вскоре начнется крестный ход – из церкви выносят иконы, хоругви… Горло Николая сжимается. Он бы всем, всем, всем пожертвовал, все бы отдал, лишь бы оказаться сейчас рядом с женой, среди своих крестьян! Если бы только знал человек, какому таинственному и чудесному стечению обстоятельств он обязан редкими часами покоя, он смог бы оценить, сколь слабо защищен от беды, и он бы научился извлекать из каждой прожитой секунды сладкий нектар блаженства, который секунда эта способна ему подарить, и так любил бы, так берег бы своих близких, словно завтра может их потерять…

– Господи, помилуй мя! – прошептал он. – Дай сил вынести все, что меня ждет, не дрогнув душой…

В ту же минуту над головой его загрохотали пушки. Стены сотряслись. Стекло в окошке разлетелось вдребезги. Отсветы пламени заплясали по камере. Лица узника коснулся свежий воздух. Он упал на колени. Канонада длилась всего пять минут, потом весело зазвонили колокола всех церквей – близких и отдаленных. Вошел надзиратель Змейкин со словами:

– Христос Воскресе!

– Воистину воскресе! – ответил Николай.

И они трижды расцеловались.

Минуло Светлое Христово Воскресенье, и положение заключенных сделалось несколько лучше: кормить стали сытнее, да еще и квас начали давать через день. В окно камеры Николая было вставлено новое стекло и, несмотря на его мольбы не делать этого, до половины закрашено так же, как первое, смесью мела и клея. Не видя неба, он с трудом мог заставить себя поверить в то, что на дворе весна.

Однажды майским утром Змейкин явился с таким загадочным выражением лица, что у Озарёва мелькнула мысль: его снова вызывают, надо как следует подготовиться к встрече со следственной комиссией! Но тюремщик был один, глаза ему не завязал, мешка на голову не надел – он просто повел арестанта по длинному коридору, потом по винтовой лестнице, затем они перебрались по дощатым мосткам и вдруг – оказались под слепящим солнцем. Николай зажмурился. Легкие его мгновенно заполнились свежим воздухом, с непривычки перехватило дыхание, он покачнулся и поспешил ухватиться за руку беззвучно ухмылявшегося Змейкина.

– Куда ты меня привел? – отдышавшись, спросил Озарёв.

– В сад Алексеевского равелина.

– Почему вдруг?

– Потому что со вчерашнего дня арестантам разрешено три раза в неделю гулять тут по очереди. Вот… хотел сюрприз вам сделать…

Николай осмотрелся. Сад… Дворик оказался маленький, треугольный, окруженный высокими поросшими мхом каменными стенами. Чуть‑чуть травы, чахлые сирени в уголке, две тощие березки, а в самой глубине колодца неведомым каким‑то образом – да просто чудом! – проникший сюда такой же жалкий кустик смородины… Смотри‑ка, потайной ход – зарешеченная дверца ведет в крытый пассаж, а он спускается к реке. Слышно, как в конце тоннеля плещутся волны Невы, ударяясь о каменный парапет набережной. А может – о пристань…

Устоять на ногах все‑таки оказалось трудно: опьяненный простором и воздухом Николай опустился на деревянную скамью. В стороне заметил холмик с крестом без надписи.

– Тут что – кладбище? – произнес он тихо.

– Откуда, ваше благородие! – слегка удивившись, ответил Змейкин. – Нету же тут никаких других могил! Старики говорили, будто тут княжна Тараканова похоронена. Катерина Великая приказала бросить ее в этот равелин за то, что та возмечтала пробраться на российский престол, ну вот, посадили ее сюда, а стало наводнение – она тут и потонула. В своей камере. Вместе с крысами…

Николай рассеянно прислушивался к болтовне конвоира и едва ли не со слезами на глазах рассматривал юные, такие светлые и трепещущие, листочки на березах. Отрезанный от мира на несколько месяцев, он в конце концов притерпелся и привык быть заточенным среди камней до такой степени, что утерял, как ему казалось, любовь к природе. И теперь это внезапное возвращение на свежий воздух столь же внезапно оживило в нем мысли о побеге. Так и закопошились… Стоп‑стоп, а может быть, это всего лишь утонченная пытка – соблазнять узников не имеющими будущего удовольствиями? Не надеются ли они еще больше сломить несчастных, возрождая в них заглохшие было в сумраке заточения чувства? Страдание жило в нем сейчас наравне с наслаждением: он вдыхал нежный аромат травы вперемешку с горьковато‑соленым тинистым запахом реки; он прислушивался к мягким ударам весел о воду, к пронзительным крикам чаек, а там, дальше, совсем далеко слышался шум города, который продолжал жить своей жизнью… Змейкин взял его за руку, потянул, заставил встать. Они переступили через водосточный желоб – отсюда, по мнению конвоира, лучше было видно высоко над головами золотой шпиль Петропавловского собора с ангелом, взмывающим с крестом в небеса. Николай некоторое время не сводил глаз с ангела, потом вокруг все поплыло, и он опустил взгляд в землю.

– Больше не могу, – прошептал. – Пошли назад, Змейкин.

В камере ему стало лучше, хотя мысли по‑прежнему бешено вертелись только вокруг жизни, продолжавшейся за стенами тюрьмы. И любая картина этой жизни возвращала его мыслями к жене. Небесная синева, медленные, лениво проплывающие по ней облака, трепет березового листка – все, решительно все оказывалось связано самой что ни на есть тесной, пусть и тайной связью с его Софи. Но разве она не уехала уже во Францию? Если уехала, то какой смысл утешаться теперь, воображая Софи дома, среди привычной обстановки… Он потерял ее дважды – в действительности и в снах… Когда мысль об этом становилась совсем нестерпимой, он говорил себе: да, так лучше и для нее, и для меня, лучше, чтобы она оставила Россию и забыла о том, что была замужем за мной.

Когда через день Змейкин снова явился в камеру, чтобы вести арестанта гулять, Николай отказался.

Надзиратель, даже и не скрывавший явной к нему симпатии, в ответ упрекнул подопечного в том, что он впадает в уныние, и позвал отца Петра Мысловского.

– Только не заставляйте меня гулять, батюшка! – предупредил Николай, едва тот показался на пороге. – Этого для меня слишком мало… или слишком много… Раз в свободе отказано, лучше буду жить заживо погребенным.

– Возможно, вы правы, – задумчиво произнес священник. – Затвор придает сил.

– Есть какие‑то новости? Процесс вперед продвинулся?

– Следственная комиссия должна закончить работу через две недели.

– А суд когда?

– Состав еще не назначен.

Все время, пока отец Петр оставался с ним, Николаю хотелось поговорить с ним о Софи. Конечно, исповедуясь перед Пасхой во всех грехах, он поведал обо всех своих слабостях, но вообще – не уточняя, при каких обстоятельствах слабостям он этим потакал. И что именно делал. И вот теперь ему казалось просто‑таки необходимым рассказать – случай за случаем – обо всем, в чем виноват он перед женой, об анонимных письмах, о дуэли, о смерти сестры, о ненависти, которой удостаивает его отец, об этой кошмарной истории заблуждения, – хорошо, если не обмана, – распутства, праздности… Ему чудилось, будто это – из другой жизни, жизни другого человека… Однако всякий раз, как признание начинало жечь губы, гордыня не позволяла произнести его вслух. И наконец – опустошенный, несчастный, он улегся на свою соломенную подстилку и отвернулся к стене, стиснув зубы. Священник, поняв, как плохо арестанту, на цыпочках вышел. А Николай сразу же пожалел, что отказался от прогулки. Садик, поросший редкой травой, казался ему отсюда зеленеющим раем. Он смотрел в мутно‑белое окно и мечтал о бездонном небе.

Назавтра Змейкин явился снова, и улыбка его была еще более зазывной. Николай сказал сразу же:

– Ладно‑ладно! Решено: пошли гулять!

– Ой, ваше благородие, – забормотал тюремщик, – а я вовсе не за этим пришел, не гулять вас вести.

– Почему это?

– Полковник Подушкин приказал мне сей минут сопроводить вас к генералу Сукину.

Николай нахмурился: чего им еще нужно? Теперь чего потребуют? Что намечают? Хотят провести дополнительное расследование? Намереваются сделать внушение? Выговор? Перевести в другую камеру? Волновался он, впрочем, недолго, понял, что в конце‑то концов какая разница, – и вышел из камеры без единой мысли. Змейкин и второй конвоир шли слишком быстро, он едва поспевал за ними и сам не заметил, как они оказались у дома коменданта крепости.

Здесь их встретил унтер‑офицер, проводил в гостиную с выцветшими, блеклыми стенками и попросил немного подождать. В нос бил запах щей. В клетке посвистывали канарейки. На стене висела раскрашенная гравюра, изображавшая государя Александра Павловича верхом на коне и венчаемого Славой. Пока Николай рассматривал портрет, где‑то сбоку отворилась дверь, он машинально глянул в ту сторону и обмер, потеряв всякую связь с реальной жизнью. Нет, нет, это галлюцинация, это образ, порожденный усталостью, тоской, нет, такого просто не может быть! От порога двигалась к нему жена – бледная, печальная, но с улыбкой на губах, точно такая, какой он постоянно видел ее во сне. По мере того, как становились виднее все детали галлюцинации, росло и ощущение счастья в нем и страха…

А видение прошептало:

– Николя!

Сомнения мигом ушли. Сердце куда‑то провалилось, глаза заволокло слезами, он сделал шаг вперед. Стены закружились, как крылья мельницы. Ноги подломились в коленях. Подбежали унтер‑офицер с охранником, подхватили, усадили на кушетку. Но он пришел в себя только в тот момент, когда легкая прохладная рука коснулась его лба. И пробормотал – еще в полусознании:

– Софи! Софи! Ты здесь! Со мной! Так близко! Значит, ты не уехала!..

– Куда, милый, мне было уезжать? – спросила она, усаживаясь рядышком.

– Во Францию…

Она посмотрела так удивленно, что ему подумалось: «Отец солгал. Софи и не собиралась никуда уезжать. Скорее всего, она даже и не знает, что я был ей неверен».

– Успокойся, успокойся! – говорила между тем гостья с такой нежностью, от которой у него все переворачивалось внутри.

– Ну, как я могу успокоиться! Как? Ты хочешь от меня невозможного! Объясни, ради бога, неужели тебе разрешили увидеться со мной?

– Да конечно же. Я ведь подавала прошения, как и другие жены узников.

Он застенчиво взял ее руки и поднес их к губам. Запах женщины пьянил, голова мягко кружилась. От избытка удовольствия сами собой закрылись глаза: «Раз она разрешает мне так делать, значит, между нами ничего не переменилось!»

– А как ты узнала, что я арестован? – Николай перешел на французский.

– От Никиты.

– Ты его видела?

– Да…

Она поколебалась, глядя в сторону охранников – унтер‑офицера и солдата, застывших у двери.

– Не волнуйся, – шепнул Николай. – Они ни слова не поймут из того, что мы скажем. Ну, так что же? Как Никита?

– С ним ничего не случилось. Его не тронули. Цел и невредим.

– Слава тебе, Господи! А я так беспокоился за него!

– Как‑то ночью он пришел в Каштановку… и рассказал нам обо всем…

– Какой ужас, Софи! Как все это ужасно… и какая глупость!.. Все могло получиться – и все, все провалилось!.. Такая великая цель – и такие ничтожные средства!.. И эта кровь, вся эта понапрасну пролитая кровь!.. Ты сердишься на меня?

– За что, милый?

– За то, что шел к цели до конца…

– Сам посуди, как я могу за это сердиться?.. Тебе же известны все мои мысли!.. И ты знаешь, что я всей душою с тобой, Николя!

– Значит, так и было нужно? Ты так думаешь? Уверена? Так было нужно?

– Да, Николя, да!.. Ты все сделал правильно… Но теперь забудь о прошлом. Забудь!.. Тебе нужно взять себя в руки, набраться сил и начать борьбу, продвигаясь шаг за шагом к тому, чтобы выбраться отсюда… Надо пытаться!.. Стой!

Они замерли, прислушиваясь. К двери приближалось какое‑то равномерное постукивание. Деревянная нога. Вошел, прихрамывая, генерал Сукин, поклонился Софи и сел в кресло у окошка. Наверное, получил приказ наблюдать за свиданиями узников с женами. Обернулся, махнул рукой, отпуская унтер‑офицера и солдата. И снова повернулся к окну, притворяясь, будто рассматривает крепостной двор, однако было заметно, как он то и дело исподтишка поглядывает сюда.

Николай с досадой передернул плечами: ну вот, этот соглядатай, этот солдафон в генеральском мундире погубил его счастье, все испортил, и ко всему еще он‑то ведь наверняка понимает по‑французски! Боже мой, хотя бы Софи сумела преодолеть смущение! А она улыбкой подбодрила мужа:

– Ничего, ничего, – сказала она. – Это все пустяки! – и, переведя дыхание, добавила: – Николя, у меня дурная новость, но я обязана сказать: твоя сестра…

– Я знаю, – перебил Николай, – это чудовищно! Но как, как это произошло?

– Потом объясню, позже…

– У меня в голове не укладывается, что Маша, моя Машенька…

– От кого ты узнал?

– От отца!

Софи, кажется, сильно удивилась. Или возмутилась?

– Как?! – воскликнула. – Он писал тебе?

– Да.

– Но Михаил Борисович обещал мне не делать этого! Обещал!

– Ну и что? Солгал, как обычно, – с бешенством выпалил он. – Почему тебя это удивляет? Он же чудовище! И ненавидит меня! Это письмо… Если бы ты видела это письмо… Грязь, гадости, сплошное вранье!.. Он писал, что ты меня больше не любишь, что ты не хочешь меня видеть… никогда в жизни… Но почему ты не написала сама?

– Я написала… Только, наверное, поздно… Мое письмо ушло 14 декабря… Пришло, должно быть, когда ты уже тут был…

Николай задумался. Возбуждение сменилось глухой тоской.

– А что ты там написала? – неуверенно спросил он.

– Не все ли равно!

– Нет… То же самое, что и мой отец?

Софи не ответила, и эта начавшаяся игра в прятки отбросила узника снова на край бездны. Он больше не в силах терпеть в их отношениях не только лжи, но даже простого недоразумения, между ними не должно быть ни малейших недомолвок! Николай бросился к ногам жены.

– Какое же я ничтожество! – почти простонал он.

Она прикрыла ему рот ладошкой, но он продолжал шептать сквозь тонкие пальцы:

– Скажи, как ты можешь любить меня? Все еще любить меня – до сих пор? Меня – такого, как я есть?

– Никогда не спрашивай так! – голос ее дрожал.

Его как ударило: догадался, это же очевидно! Отстранился, посмотрел на жену с недоверием, с тревогой и тихо произнес:

– Я все понял, Софи… Ты пришла ко мне из милосердия… Если это и впрямь так, умоляю, уходи!.. – Он стал повторять, как в бреду: – Уходи, уходи, Софи, уходи…

Ни один мускул в лице гостьи не шевельнулся, только глаза наполнились слезами. Николай понял, какую обиду нанес любимой, и бешено замотал головой:

– О, прости меня! Я сам не знаю, что говорю! Прости! Ты здесь, рядом со мной, после всего, что произошло, а я…

– Тише, тише, Николя! Нас же слушают…

– Мне все равно! Безразлично! Пусть все слушают! Я люблю тебя!

Генерал Сукин кашлянул, устроился в кресле поудобнее и принялся чистить ногти заостренным концом палочки из слоновой кости. Николай готов был убить его ради того, чтобы на пять минут остаться с женой наедине, без свидетелей, но… Уткнувшись лбом в колени Софи, он повторил – тихо и нежно:

– Люблю тебя…

– И я, Николя. И я тебя люблю тоже.

– Но что с нами будет? Я погиб и увлекаю тебя за собой!

Она стала поглаживать ему волосы – так ласково, что дрожь пробежала по всему телу несчастного. Нервы его были натянуты до предела.

– Надо надеяться, – сказала Софи. – Со всех сторон говорят, что приговор будет вынесен не столь уж суровый.

– Не могу поверить, что меня вот просто возьмут да отпустят в один прекрасный день!

– Вот увидишь, так и будет!

– И ты согласишься, чтобы я вернулся к тебе?

Она приподняла голову мужа обеими руками, всмотрелась в него влюбленным взглядом… потом внимательным… потом сокрушенным… и горестно сказала:

– До чего же ты отощал… настрадался, верно!

– Если я вернусь и мы будем вместе, ты увидишь, я стану совершенно другим человеком!.. Достойным тебя, достойным нашей любви!.. Я столько понял в тюрьме!.. Мне все стало ясно, я сам стал ясным изнутри, я стал серьезным!.. Поверь мне, умоляю тебя, поверь… Начинай верить прямо сейчас!..

Только в этот момент Николай разглядел, как она одета: совсем простое серое платьице, кружевной воротничок, скромная черная шляпка с белым перышком… И теперь не мог насмотреться на гордую головку на высокой шее, милое тонкое лицо, темные глаза с золотыми искорками, легкие изящно вырезанные ноздри, бархатную тень над верхней губкой… Столько грации, столько чистоты… нет, это просто лишает последних сил… Он прошептал:

– Как ты прекрасна…

И сразу увидел со стороны себя самого: нищий в грязных тряпках у ног элегантной женщины.

– А я‑то… я грязный… от меня дурно пахнет… – выговорил он с отвращением.

Генерал Сукин вытаращил глаза, брови полезли вверх. Софи, с вызовом поглядев в его сторону, помогла мужу подняться, усадила рядом с собой, обняла – словно хотела убаюкать. Но он все еще не решался прижаться к ней в засаленной своей одежде.

– Ты еще сможешь прийти? – спросил, наконец, Николай.

– Мне обещали.

– А когда?

– Еще не знаю. Скоро…

– А пока – что станешь делать?

– Подавать прошения… Вот уже два месяца я стучу во все двери, возобновляю все знакомства, завязываю новые…

– Значит, ты уже два месяца в Петербурге?

– Да, Николя, как раз два месяца. Сняла маленькую квартирку на Васильевском.

– Ты тут одна?

– Нет, со мною Никита.

– Как это? Бросил работу?

– Бросил. Сказал, ему больше нравится быть моим слугой, чем свободным работником у других.

– Чудесный он парень!

– А знаешь, кто больше всех помог мне в хлопотах? Ипполит Розников!

– Это животное! – проворчал Николай.

– Неправда! Он был очень, очень мил со мною, ужасно деликатен… И он не перестал быть твоим другом, опровергая все твои идеи… наши идеи… Именно он устроил мне встречу с генералом Бенкендорфом и великим князем Михаилом Павловичем. Видишь, какие теперь высокие у нас покровители!

– Дорогая моя, любимая моя, ты делаешь все это для меня – для меня, который и сотой, тысячной доли таких забот не достоин, который…

Софи прервала его:

– Давай‑ка лучше поговорим о тебе. Как ты себя чувствуешь? Здоров ли? Что делаешь целыми днями в своей камере? Достаточно ли хорошо тебя кормят?

– Мадам, – поднялся из кресла генерал‑соглядатай, – сожалею, но вынужден сообщить, что свидание окончено.

Николаю словно пощечину дали – он вздрогнул, сжал слабые кулаки, но скоро успокоился под любящим взглядом жены. А Софи встала, обняла его снова, поцеловала, не обращая никакого внимания на надзор: генерал смотрел теперь на них открыто, ничуть не стесняясь. Вошли охранники, взяли Николая под руки и мягко повлекли за собою.

– Софи! Софи! Я хочу жить ради тебя! – остановившись, закричал Озарёв. – Возвращайся! Умоляю тебя, возвращайся!

– Если вы хотите, чтобы ваша супруга вернулась, позвольте спокойно увести вас, Николай Михайлович! – сказал Сукин.

Софи, у которой сердце сжалось в комок от боли, глядела вслед мужу – он удалялся, двое охранников с двух сторон… А на пороге обернулся. О, эти длинные светлые волосы, эта грязная всклокоченная борода, эти нестерпимо зеленые глаза на изможденном лице – никогда, никогда она не испытывала к Николя такой щемящей нежности! Она приехала сюда, тая в душе озлобление, жалость не совсем еще смыла его, и до той минуты, когда она увидела мужа, ей приходилось бороться с собой, чтобы забыть о том, как он ее предал. Но первый же взгляд начисто уничтожил глупую зависимость от гордыни. Разве не ее это ошибка, не ее вина – то, что Николя в тюрьме? Сам по себе, он, скорее всего, никогда не восстал бы против режима. Это она, она привила ему когда‑то в Париже вкус к свободе, и теперь он так дорого за это платит. И чем больше Софи чувствовала ответственность за подталкивание мужа к политике, тем меньше признавала за собой прав оценивать, достоин ли он прощения. Она рассеянно улыбнулась генералу, который проводил ее до дверей:

– Благодарю вас, ваше превосходительство!

* * *

Никита ждал Софи в квартирке, снятой неподалеку от крепости, за Сытным рынком, – и, когда она вернулась, вид у него был такой встревоженный, что нельзя было не растрогаться. Софи подробно рассказала верному слуге о посещении тюрьмы, и собственный рассказ страшно разволновал ее снова. И все равно любая, даже самая горькая фраза была окрашена безумной радостью от того, что она увиделась с мужем. По крайней мере, Софи очень хотелось в это верить, чтобы помешать вернуться ревности. Рана открылась в момент, когда она меньше всего могла о таком подумать, и снова Софи стала опасаться, не оставила ли неверность Николя такой глубокий след в ее душе, что это не даст ей возможности уважать его так, как раньше, как ей хотелось бы. А вдруг после первых сердечных излияний ей теперь придется вымучивать из себя слова, вдруг она невольно проявит холодность, враждебность? Или это уже произошло? Ах, как Софи ненавидела в себе эту непримиримость, эту несговорчивость, неумение пойти на компромисс, как все это мешает принять и простить то, что многие женщины сочли бы попросту обидой, которой можно и не придавать особого значения!

– А что – у Николая Михайловича политические идеи все те же, барыня? – спросил Никита.

– Николай Михайлович теперь еще больше убежден в своей правоте! – с гордостью воскликнула она.

И подумала: «Но я же люблю его, люблю! Люблю, как прежде!»

– А что же вам теперь делать, чтобы свидеться с барином опять?

– Завтра же начну подавать новые ходатайства.

– Наверное, вам бы стоило переговорить об этом с господином Розниковым?

– Да‑да, я и сама собиралась.

Софи заметила, что разговаривает с Никитой не как со слугой, а как с близким другом. И в самом деле, молодой человек уже ничем и не напоминал робкого и невежественного крепостного, каким был когда‑то. С нею говорил теперь сильный, мужественный юноша, лицо его лучилось энергией, отражая неизменную готовность к действию, взгляд был открытым, манера держаться скромная, но достойная. Кроме Никиты, Софи взяла с собой из деревни горничную – двадцатилетнюю Дуняшу. Оба – красивые, здоровые, хорошо бы их поженить.

Дата добавления: 2015-06-04