Часть I 13 страница. – Если нас не накормят на ближайшей станции, надо протестовать, – обратился к нему по‑французски Николай

– Если нас не накормят на ближайшей станции, надо протестовать, – обратился к нему по‑французски Николай.

– Господи, как ты собираешься протестовать? К кому обращаться? Мы во власти этой канальи!

Жандарм, приоткрыв один глаз, прорычал:

– Извольте говорить по‑русски, чтобы было понятно! Смотрите мне, а то доложу фельдъегерю!

В соответствии с правилами фельдъегерь за то, что арестант заговорил по‑французски, мог в наказание лишить его еды. Николай вспомнил, как в детстве его наставник месье Лезюр запрещал ему за столом говорить по‑русски под страхом того, что «Николенька не получит сладкого…». Улыбнулся – глазами, обветренными губами… Жандарм молчал, видимо, успокоился. Алмазов снова задремал. Весь продрогший, сжавшийся в комочек, с синим подбородком, черными бровями, он сонно покачивал головой, губы и у него потрескались до крови, изо рта вылетали облачка белого пара. Заржала лошадь. Раздался щелчок кнута, обрушившегося затем на полог. Чтобы развлечься, Николай попробовал уловить мелодию в беспорядочном звяканье колокольцев. Но единственной мелодией, которую хранил его усталый мозг, оказался перезвон колоколов Петропавловского собора, слышанный в крепости. В последний раз – той ночью, когда тюремщики вытащили его из убогой постели, привели под охраной двух солдат в дом коменданта, и он увидел там нынешних своих спутников. Пятнадцать остолбеневших арестантов, под мышкой у каждого – узелок с бельем, перед ними – генерал Сукин… И надменное его объяснение: «По императорскому указу, сейчас всех вас закуют в ножные кандалы». Они тупо смотрят на генерала, потом растерянно переглядываются, хотя в глубине души, наверное, каждый ожидал и этого оскорбления, этого унижения тоже.

– Извольте сесть на табурет, – предлагает охранник Николаю таким тоном, словно собирается примерить ему новые башмаки. Потом становится перед ним на колени и вынимает из мешка перепутанные, будто змеи, тяжелые цепи. Ощущение холода на коже. Поворот ключа. Два кольца закреплены на щиколотках. Поднявшись и желая сделать шаг, Николай лишь с трудом может переставить ногу. Десять фунтов железа висят на ногах, не дают двигаться. Тяжело. Но идет. Идет и тащит за собою адское бряцание. Его товарищи, как и он, пошатываются на ставших сразу неловкими ногах. Конвоиры берут их под руки, помогая спуститься с лестницы. Внизу сани. В каждых санях по жандарму. Плюс фельдъегерь Коротышкин, который распоряжается процедурой отъезда. Конвой трогается с места в час ночи, движется по мертвой столице империи. Николай прощается с домами, памятниками, с жизнью, которую он так любил. Софи в такой поздний час, конечно же, спит… Но не проникает ли в ее сны эта душераздирающая боль разлуки… может быть, разлуки навек?.. Он шлет жене безмолвное: «Проща‑а‑ай! Прости‑и‑и!», – стараясь не разрыдаться… Слезы застывают льдинками на его ресницах, царапают края век… Лошади идут шагом. Фельдъегерь шагает по деревянному тротуару рядом с санями. Об руку с ним – молоденькая девушка. Девушка что‑то шепчет, всхлипывает, сморкается в платочек. «Будет тебе, Марфинька! Это уже смешно, Марфинька!» – бормочет растроганно фельдъегерь. А ведь он покидает девушку всего на месяц! Сани подъезжают к шлагбауму, здесь граница города, и фельдъегерь прощается с Марфинькой. Проверяют бумаги, караульные приподнимают пологи саней. Смотрят. Ямщики освобождают колокольцы – все время, пока тройки двигались по улицам, они были подвязаны, чтобы не нарушить тишины в спящем Петербурге. И вот уже лошади резво бегут по сельскому тракту… Снег… снег… снег… Праздничный звон бубенцов…

«Неделя уже, целая неделя, – подумал Николай. – Хотя Господь его ведает, я ведь мог и просчитаться, и уже восемь дней… или девять… А может быть, год… Есть, спать… Все остальное не имеет значения…» Ему так хотелось себя в этом убедить – нет, не получалось: все та же неотвязная, как клубы снежной пыли позади саней, тоска… Он поглядел на свои цепи. Груда железных колец покоилась у его ног, жизнь железа вмешалась в его жизнь, стала частью его жизни. В Перми кандалы на время сняли, чтобы сводить его вместе с остальными в баню помыться. Все банщики были из бывших каторжников: уголовники с позорными клеймами на лицах. У некоторых были вырваны ноздри. Они терли спины новоприбывших лубяными мочалками и, сквозь пар, кричали им в уши советы из собственного опыта: «Останетесь в Иркутске, сами увидите – рай да и только! Чита – тоже неплохо! Но храни вас Господь от Благодатска!..» Когда все «политические» были отмыты и снова закованы, фельдъегерь Коротышкин повел их в церковь. Служба уже началась. От иконостаса доносились ангельские голоса. Священник, весь в золоте, громовым и в то же время странно‑бархатным голосом взывал к Богу. Арестантов поставили в углу, подальше от прихожан. Проходя мимо них после окончания литургии, прихожане подавали милостыню, некоторые спрашивали:

– За что ж это вас в Сибирь‑то, голубчики?

Им отвечали:

– За восстание 14 декабря.

Но, кажется, никто здесь не знал, что произошло 14 декабря.

А кто‑то из более свободных в обращении крестьян иногда, услышав такой ответ, спрашивал:

– Значит, вы – политические?

– Политические, отец.

– Дурное на земле дело может быть добрым делом на небесех! Храни вас Господь!

Девушка в платочке все стояла возле Николая, все смотрела на него и шептала со слезами: «Бедненький, бедненький!..», а потом, прежде чем уйти, сунула ему в руку рубль. Он не отказался, не поблагодарил, у него от волнения перехватило дыхание. Он запомнил эту девушку. И даже теперь думал о круглом свежем личике, таком простом, таком обычном, об огромных глазах, лучащихся истинно русским милосердием… Русским… В памяти всплыло… Вот они с Софи десять лет назад во дворе почтовой станции. Она только что приехала из Парижа. Она ничего не знала о новой для нее стране. И вдруг с ужасом обнаружила, что вдоль стены выстроены несколько каторжников. Пока меняли упряжку, Софи подошла, выбрала самого жалкого на вид и дала ему денег. Он упал на колени и поцеловал подол ее платья. Тогда пропасть отделяла ее от этих людей, этих отбросов общества – теперь ее муж один из них. От сопоставления двух картин у него закружилась голова. Он понял, что богатство, высокое положение, здоровье, добродетель, удачи иных… все это может быть результатом некоей божественной забавы, а истинным счастьем, настоящим, человек не обязан никому, никаким внешним обстоятельствам, тут он совершенно не зависит от них – и, если жить ради самого главного, если иметь в виду жизнь вечную, то пусть ты потерпел самое горькое поражение, пусть ты в самой страшной беде и в немилости, ты все равно способен проявить необычайную силу, твое будущее станет неизменным и твое видение мира и человечества умрет только вместе с тобою самим. Николай нащупал в кармане рубль. Этот рубль будет его талисманом.

Сани замедлили бег. Лошади шли с трудом, задыхались. Этот переход через Урал просто бесконечен. Когда же они доберутся до перевала…

– Стой! Выйти из саней!

Узники повиновались. Жандарм приказал Николаю и Юрию Алмазову подвязать цепи кандалов к поясу, чтобы легче было двигаться. И они пошли пешком – цепочкой. Ветер играл с ними, беззлобно швыряя в лицо кристаллики снега. По обочинам дороги высились черные ели. Между вершинами гор текли реки белого тумана. Серебристому позвякиванию бубенцов вторило тяжелое бряцание цепей. Цепочка пингвинов, переваливаясь с ноги на ногу, пыталась одолеть гребень горы. Они не привыкли к такому чистому воздуху и теперь дышали с трудом. Приходилось все время придерживать шаг. Николай, чувствуя, что легкие его рвутся, а сердце выскакивает из груди, не стоял на ногах – дважды он падал, и жандарм помогал ему подняться. Наверху возник силуэт одинокой, заваленной снегом хижины. Над трубой вился дымок, где‑то рядом лаяла собака. Жилье! Жизнь! Пустые сани оказались на стоянке раньше людей. Оттуда, сверху, фельдъегерь делал знаки поторопиться.

– Ну! Ну! Давайте же! Да кто ж меня проклял‑то такими недотепами! Давайте быстрее, рохли! Подберите ваши цепи! Ступайте след в след!

Они достигли перевала, и Николай едва не потерял сознания: в ушах шумело, в глазах мелькали снежные мушки, во рту появился отчетливый привкус крови. Он прислонился спиной к дереву – отдышаться. Ему что‑то говорили, он ничего не понимал. Хотелось плакать, тошнило. Но мало‑помалу силы возвращались к нему. Стал потихоньку оглядываться. Видимо, они на вершине Уральского хребта. Отсюда, сколько хватает глаз, бегут под уклон бесконечные леса из черно‑синих, опушенных белым елей… Похоже на густой темный мех… И по густому этому меху вьется белая лента дороги, она исчезает и появляется снова и снова, чтобы опять скрыться и опять возникнуть где‑то дальше, едва ли не у горизонта – узенькая теперь, как ниточка…

Ямщик ткнул кнутом в раскинувшееся впереди пространство:

– Вот она и Сибирь‑матушка!

Николай не мог оторваться от зрелища. Значит, он на границе двух несовместимых, двух непримиримых вселенных. Позади него – Россия, прошлое, Софи, радость жизни. Впереди – каторга, земля забвения.

– Ну, и что скажешь? – послышался голос Юрия Алмазова. – Посмотреть отсюда – так нет ничего более похожего на Европу, чем Азия…

Николай попытался улыбнуться, но одеревеневшие на морозе мышцы лица не повиновались ему. По приказу фельдъегеря арестанты, горбясь, гремя цепями, направились к хижине. Их встретил грубо вырезанный из дерева двуглавый орел, укрепленный над дверью.

Софи сбросила на руки Дуняше накидку, отдала горничной шляпку. И села на край кушетки, опустив голову, сложив руки на коленях. До четырех часов пополудни она бегала из канцелярии в канцелярию – нигде никто ничего не знал о ее деле. Ее вежливо выпроводили из Зимнего дворца, ее не приняли в посольстве Франции. Найти Ипполита Розникова в Михайловском дворце, где теперь располагался его кабинет, тоже не удалось.

Услышав в коридоре приближающиеся шаги свекра, она вся сжалась: до того он стал ей противен – особенно, когда Николя увезли в Сибирь. Просто невыносимо было терпеть присутствие старика, чья привязанность была обильно приправлена обманом и коварством и которому, кажется, доставляло удовольствие страдать, если Софи позволяла себе иногда унизить его. А уж помыкай она им – тут было бы истинное наслаждение… Господи, как же она устает от его гримас и вздохов!..

– Какие новости? – спросил Михаил Борисович, войдя в гостиную.

– Никаких, – ответила она.

Физиономия свекра вытянулась: огорчился. И действительно:

– Ах, дитя мое, я просто в отчаянии из‑за вас!

– Батюшка! – гневно воскликнула она. – Ради бога! Кому‑кому, только не вам меня оплакивать!

– Наоборот! Только мне! Именно мне! Осуждая то, чему вы так преданы, я восхищаюсь вашим упорством и сожалею, что оно не вознаграждается!

Софи покачала головой:

– Никак не могу понять, зачем им нужна подобная моя неуверенность в течение столь долгого времени… Казалось бы, чего проще: скажите да или нет!.. Томят… томят… как на медленном огне…

– Увы, дорогое дитя, вы не представляете себе дистанции между собою и государем. Царь слишком высоко, он не может вас услышать. Вы бьетесь головою о стену, Софи! Проходят недели, вы теряете силы, здоровье, достоинство, наконец, – и все это ради совершенно бесполезных хлопот! Поверьте, вы добиваетесь невозможного. И теперь, когда совесть ваша чиста, вы имеете полное право – зачем я говорю «право»? – теперь, когда совесть ваша чиста, ваш священный долг – вернуться вместе со мной к маленькому Сереже…

– Нет, – сказала она, – я своего дела не оставлю.

– Да кто вам говорит, чтобы вы оставили свое дело! – закричал он. – Кто?! Если вам суждено получить ответ, то вы его с таким же успехом получите в Каштановке, с каким и в Санкт‑Петербурге! Но вместо того, чтобы дожидаться здесь в тревогах и праздности, подождете там, будучи полезной вашим близким!

Последний аргумент едва не сломил Софи. Она так устала, она почти потеряла надежду, несмотря на все знакомства, которые ей удалось завести, она чувствовала себя более одинокой и потерянной в российской столице, чем в глухом лесу. Уже готовая уступить, она подняла глаза на свекра. А тот стоял перед ней с лукаво‑нежным выражением лица: «перехитрил, теперь ты моя!» – говорил весь его облик. Софи уже замечала нечто похожее, бросив на него мимолетный взгляд во время партии в шахматы. Она встряхнулась, постаралась обрести ясность мышления. И сказала резко:

– Я не поеду в Каштановку.

– Но почему? Почему?.. Я ведь только что объяснил вам…

– Уступить здесь – значит, уступить во всем. Если власти узнают, что я согласилась уехать с вами, мое дело раз и навсегда положат под сукно.

– Хорошо… – вздохнул он. – Не хотите слушать моих доводов – время переубедит вас.

– Ну, а вы, батюшка, когда собираетесь уехать? – в лоб спросила Софи.

Он растерялся, глаза его забегали.

– Но я не хочу оставлять вас одну!

– Даже если мне придется ждать еще недели? Месяцы?

– Да…

– А как же маленький Сережа? Сереженька – как же он без вас?

– Что?

– Оставите ребенка одного в Каштановке?

– У Сережи есть нянюшки, служанки… им есть кому заниматься…

Софи бросала свекру в лицо те самые упреки, которыми он прежде осыпал ее, но старик не замечал… Она усмехнулась:

– Однако желая заставить меня уехать в Каштановку, вы не принимали точно таких же, но моих доводов!

Обезоруженный в разгар нападения, он высоко поднял голову, раздул ноздри и… глухо сказал:

– Наплевать мне на Сереженьку! Я живу, слышите, живу вовсе не ради него, я живу только вами!

Будто громадный валун рухнул в пруд… Последовало долгое молчание – от этого валуна, от этой внезапно открывшейся истины по воде пошли все расширяющиеся круги… Вошла Дуняша с лампой. На столе между Михаилом Борисовичем и Софи вспыхнул матовый светящийся шар. Вынырнуло из сумерек лицо старика – изрезанное морщинами, словно сухая, растрескавшаяся земля. Он отбросил всю свою гордость.

– Разрешите мне остаться, Софи, – забормотал Михаил Борисович, едва горничная вышла из комнаты. – Пожалуйста, разрешите мне остаться! Мы переедем в другую квартиру – большую, удобную, красивую… Я стану помогать вам…

Со времени своего приезда Софи жила на деньги, вырученные мужем от продажи принадлежавшего ему в Петербурге особняка, и, как бы ни старалась экономить, даже на эту, более чем скромную меблированную квартиру уходило ежемесячно целое состояние. А ведь еще питание, еще всякие мелкие услуги – в этом городе цены просто непомерны! Еще немного, и ей придется отнести в заклад свои драгоценности. Михаил Борисович, должно быть, догадывался о стесненном положении невестки.

– Мне невыносимо видеть, что ко всем вашим серьезным, к вашим душевным заботам прибавляются еще и денежные! Ах, Софи, дитя мое дорогое, зачем вы отказываетесь признать во мне существо, для которого важнее всего на свете ваше счастье и ваше благополучие?

– Я ни в чем не нуждаюсь… – пробормотала она. – И я не хочу никуда переезжать…

– Хорошо, не надо. Но разрешите мне хотя бы, раз уж я живу в этом доме, взять на себя часть расходов!

– Нет!

– Тогда я намерен у вас еще погостить. И очень долго!

– Да сколько угодно! – окончательно разозлилась она.

Именно на такой ответ он и рассчитывал – после стольких разочарований и отказов. Лицо старика просияло от счастья, и Софи рассердилась теперь уже на себя за то, что доставила ему это удовольствие.

– Да исполнит Бог все ваши желания, дорогое дитя! – театрально воскликнул он. – Даже те, исполнение которых принесет мне огромное горе!

Михаил Борисович повернулся к иконе Богоматери, висевшей в красном углу, и стал молиться. Софи подумала: а о том ли он молится, о чем сказал… Старик истово крестился.

– Софи! Мне бы хотелось пригласить вас в ресторан сегодня вечером! – неожиданно переменил он тему, снова усевшись в кресло.

Свекор впервые предложил ей выйти из дому вместе, развлечься. Она подумала о Николае, затерянном в степях, о его страданиях – день ото дня, как ей казалось, возраставших, – и собралась было резко ответить тому, кто не желал этого осознать, но в эту минуту в дверь постучали: Никита объявил о визите Ипполита Розникова.

Гость вошел – словно бы несомый лучом света. Шпоры его позвякивали, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке. Ипполит щелкнул каблуками, сложился пополам перед Софи, потом перед Михаилом Борисовичем, отстегнул шпагу и воскликнул по‑французски:

– Я только чуть опоздал и не застал вас в своем кабинете, когда вы приходили в Михайловский дворец! Наконец‑то у меня для вас новость! Генерал Бенкендорф желает видеть вас послезавтра в три пополудни!

* * *

Деликатным жестом генерал Бенкендорф пригласил Софи сесть. Она села, не в силах отвести взгляда от этого сорокалетнего мужчины с полысевшей головой, морщинистыми щеками и живыми глазами: от него зависела ее судьба! Золотые эполеты были явно широки для его тощих плеч, шнуры и аксельбанты образовывали сложный узор между пуговицами его мундира, вся левая сторона груди была сплошь покрыта крестами, медалями и другими наградами. Бенкендорф благоухал «Parfum de la Cour». Ей показалось, что генерал слишком сдержан в обращении с ней, и это ее встревожило.

А Бенкендорф между тем заговорил – по‑французски, но с очень сильным русским акцентом.

– Мадам, – сказал он. – Его величеству стало известно о многочисленных ходатайствах, которые вы направили лицам из окружения государя.

– Я счастлива, что это стало известно его величеству, генерал, – пролепетала Софи.

Как она готовилась к этой аудиенции, как старалась одеться изысканно! Ради того, чтобы добиться нужного ей решения, можно ведь и пококетничать! Выбрала темно‑зеленое, почти черное бархатное пальто в талию, а на голову – шляпу из того же гладкого бархата с лиловыми страусовыми перьями, загибающимися к уху… Отправляясь к генералу, она внушила себе, что понравится ему, была совершенно уверена в этом… И вот теперь оказывается, что на Бенкендорфа вовсе и не действуют ее чары. Он смотрит на Софи в точности так же, как на папки, что на столе, как на лампу, как на мебель… Пристальный, но равнодушный взгляд, печально обвисшие усы…

– Ваша настойчивость, – продолжил генерал, – могла бы не понравиться императору, но государь так добр, что не усмотрел в ней ничего, кроме преданности верной и любящей супруги своему мужу. Но это, разумеется, не позволяет решить проблему.

– Но я же не первая из жен осужденных, кто обратился к его величеству с просьбой оказать милость и разрешить последовать за мужем в Сибирь, – Софи силилась улыбнуться.

– Да конечно же, нет! – воскликнул Бенкендорф. – Вам подали пример княгиня Трубецкая и княгиня Волконская. Но разрешите напомнить, что обе эти дамы принадлежат к древнейшим и знатным русским фамилиям и что мы можем в силу этого полностью им доверять.

– Вы упрекаете меня в том, что я француженка? – сердце Софи забилось часто и глухо, разговор пошел в каком‑то странном направлении.

– Упаси господь, ни в коем случае! Причина – вовсе не ваше происхождение, но ваши взгляды. У меня есть донесение о наиболее интересных из этих взглядов…

Генерал взял со стола стопочку бумаги, бегло просмотрел и выбрал нужный листок.

– Вот, например… «По свидетельствам, собранным на месте, в деревне Каштановка и во всем уезде, интересующая нас особа (речь о вас, мадам!) посещала церковь скорее из любопытства, чем из настоящей набожности. Данная особа сожалела о наличии в России крепостного права, прививала крестьянам мысли о том, что их спасет просвещение, и не упускала случая критиковать существующие в империи порядки и насаждать распространенные во Франции либеральные теории».

– Но это же неправда! – возмутилась Софи. – Кто вам такое наговорил?

– Лица, вам близкие.

Свекор! Это он сообщил о ней самое плохое, чтобы побудить власти к отказу в подорожной! Он способен на все! Подобное вероломство непостижимо… А может быть, не он… или не только он… если подумать еще… Злых языков в уезде хватает: Дарья Филипповна, Башмаков, Пещуров… Люди, фамилии проносились в ее голове, но все равно подозрение неуклонно возвращалось к Михаилу Борисовичу. Это свекор. А она пропала.

– Но как вы можете верить провинциальным сплетням, генерал? – Софи постаралась изобразить оскорбленную добродетель.

– Мадам, вы приехали из страны, где политические страсти бушуют на каждой улице! Разве вы отказались от республиканских идей, выйдя замуж и перебравшись в Россию?

Надо отбиваться!

– Нет, но ведь, не отказываясь от своих идей, я никогда не пыталась навязывать их кому‑либо из окружавших меня лиц. Иначе плохо отплатила бы я за гостеприимство, оказанное мне моей новой родиной!

– Как жаль, что ваш супруг не проявил такой же скромности, какую проявили вы, мадам! – Бенкендорф произнес это с полуулыбкой на губах.

– Он позволил вовлечь себя…

– А вы даже не попытались его удержать. Впрочем, мы сейчас занимаемся не обсуждением дела декабристов…

– … и не обсуждением дела их жен, – подсказала Софи.

– Мадам, право, не стоит так волноваться. Во Франции всех этих господ непременно приговорили бы к смертной казни.

– Может быть, но они, по крайней мере, имели бы адвокатов для защиты!

– В политических процессах адвокаты никогда никого не спасли!

– Просто дело принципа!

– Ваши принципы, мадам, служат лишь для того, чтобы поддерживать озлобление слабых против сильных! Франция представляется вам страной культуры и справедливости, между тем как – вспомните! – во все периоды своей истории она жестоко наказывала за любое политическое преступление. Республика отправила на гильотину тысячи аристократов, империя расстреляла герцога Энгиенского, королевская власть перерезала горло четырем ларошельским сержантам… И при этом вы желаете учить человечество гуманности?

Софи сдерживалась изо всех сил, боясь противоречить Бенкендорфу. Пока остается хотя бы один‑единственный, бесконечно малый шанс на успех, она должна играть роль смиренной просительницы. «Я нужна Николя!» – сказала она себе, чтобы набраться мужества на случай, если ей предстоят новые унижения. А лицо генерала вдруг пошло морщинками и стало дружелюбным.

– О да, разумеется, вы правы, мадам, – любезно произнес он, – вот только мы, при всем нашем варварстве, куда снисходительнее по отношению к врагам империи, чем просвещенные французы с их легендарной широтой взглядов! Тем, кто еще сомневается в этом, государь всякий день дает новые неоспоримые свидетельства своего милосердия по отношению к семьям осужденных.

– Хотелось бы разделять вашу в этом убежденность, – с усилием выговорила Софи.

– Сию минуту будете иметь случай, – улыбнулся Бенкендорф, откидываясь на спинку кресла.

Он выдержал паузу – как хороший актер, который готовится произнести главную в роли реплику, – пронзил Софи взглядом и, наконец, решился:

– Мне поручена приятнейшая миссия поставить вас в известность о том, что император удовлетворил ваше ходатайство.

Софи охватило ощущение нереальности происходящего, сразу же сменившееся таким острым, таким полным счастьем, что кровь быстрее побежала по жилам, глаза затуманились слезами. Она прошептала:

– О‑о‑о… благодарю… благодарю вас, генерал!

– Мадам! Не меня вам следует благодарить! Не меня, но императора, и даже прежде государя ее величество императрицу – именно вмешательство государыни оказалось решающим.

– Я напишу… напишу их величествам… – бормотала раскрасневшаяся Софи. – Я напишу…

Бенкендорф явно наслаждался ее волнением.

– А вы очаровательны! – вдруг воскликнул он, словно только что заметив, что перед ним женщина. – Если вы не станете жалеть о Петербурге, то Петербург станет жалеть о вашем отъезде! Скажите, мадам, вы обращались к послу Франции за поддержкой вашего прошения?

– Да…

– Так я и полагал! И на всякий случай известил месье де ла Ферроне о счастливом разрешении вашего вопроса. Не сомневаюсь, что посол упомянет об этом в следующей депеше на родину. И превосходно: пусть в Париже узнают, что твердость царя не исключает и возможности поистине отеческого благорасположения…

Софи поняла, что ее используют заодно и для пропаганды. Догадалась, что стала предметом политической демонстрации. Ну и пусть! Какая разница! Главное, что путь к Николя открыт!

– Когда я могу уехать? – спросила она.

– Зачем вам торопиться, мадам? Если бы вы знали, что вас там ожидает…

– Мой муж!

– Какой прекрасный ответ, мадам! – Бенкендорф поклонился. – Готовьтесь, готовьтесь к путешествию. Пройдет некоторое время, вас пригласит полицмейстер, и вы получите подорожную.

Бенкендорф встал. Аудиенция была окончена.

Софи вышла из генеральского кабинета и – вне себя от радости – понеслась, никого не замечая, через комнату, полную офицеров, по лестнице, по обеим сторонам которой стояли часовые, выбежала на улицу… Прохожие толкали ее локтями, но и это не могло вывести Cофи из состояния сладкого наваждения. Она не была верующей, она никогда не просила Бога помочь в ее несчастье. Но сейчас, в этом необъяснимом состоянии духа, сейчас, когда она была так счастлива, именно Его ей хотелось поблагодарить. Без помощи Высших Сил, конечно же, конечно же, все ее письма, все сделанные ею визиты не послужили бы ничему, это Господь повелел русскому царю понять ее и внять ее просьбе!

Перед нею, словно только и ждала этого ее решения, появилась церковь, и Софи вошла. В храме было тихо и почти пусто, всего несколько человек – они молились, преклонив колени перед иконой, осеняли себя крестом… Софи не могла подражать им, но интуиция подсказывала ей: важно не только то, что видно воочию, настоящая жизнь, вполне возможно, кроется как раз за жестами и за словами…

– Спасибо! – сказала она тихо.

Тысячи маленьких огоньков трепетали перед ней. Не раздумывая, она купила свечу, зажгла ее, поставила перед святым образом и смотрела, смотрела, как она горит среди других беленьких тонких столбиков… Из этого созерцания в ней родилось не слишком религиозное ощущение какого‑то совсем детского удовольствия. Эта женщина, растворившаяся в блаженстве, была не она – с ее твердым, решительным и ясным характером. С нее сняли ратные доспехи, ушла тревога, ушла тоска… Свободная в движениях и, может быть даже, не такая рассудочная, как прежде, она направилась к двери, от которой тянуло холодом. Стоявшие на паперти нищие тянули к ней посиневшие от мороза руки. Она подала милостыню всем – как будто удача обязывала к этому.

Она совершенно забыла о Михаиле Борисовиче, по дороге домой ни разу о нем не вспомнила, но, войдя в гостиную, вдруг оказалась лицом к лицу со стариком: оказывается, все эти часы он нетерпеливо поджидал невестку. Софи одарила свекра сияющей улыбкой из‑под шляпки с перьями, он понял – и сник, глаза угасли, вся физиономия будто осела… наверное, он не выглядел таким растерянным и подавленным, когда узнал об аресте сына… Софи весело, словоохотливо рассказала ему о свидании с Бенкендорфом, радость сделала ее эгоистичной: она видела, как страдает свекор, но нисколько его не жалела. Когда невестка умолкла, старик долго сидел, глядя в пол, сгорбившись, сосредоточившись на своей ране.

Потом произнес слабым голосом:

– Поезжайте туда, Софи, если уж вам так хочется!.. Но возвращайтесь, возвращайтесь через полгода… через год… Если вы задержитесь, я умру!..

Она отвела глаза. Он громко высморкался. Подбородок дрожал между махрами седых бакенбард. Сморщенный, опустошенный, вмиг постаревший на десять лет, он, казалось, и впрямь вот‑вот отдаст Богу душу. Но он слишком часто симулировал болезни, чтобы Софи обеспокоилась новым недомоганием. Впрочем, он и сам уже притворялся, будто преодолел слабость.

– Не печальтесь обо мне, Софи, не думайте обо мне!.. Будьте счастливы, дитя мое!.. Вы это счастье заслужили! – тон все‑таки остался в высшей степени траурным.

Все следующие дни Михаил Борисович вел себя так же, и это сильно облегчало существование Софи. Неделя за неделей она ожидала приглашения к полицмейстеру, и разногласия между нею и свекром сводились все это время только к тому, каковы должны быть условия путешествия. Михаил Борисович требовал, чтобы за его счет было сделано все для максимального комфорта в пути, Софи не соглашалась быть ему хоть в чем‑то обязанной. Она продала несколько драгоценных вещей, меховую шубу и получила за все четыре тысячи рублей. Этого было достаточно. Нужно было еще решить, как быть со слугами.

Никита умолял хозяйку взять его с собой в Сибирь. Сколько она ни доказывала, что его ждет страшное разочарование, он упирался и твердил:

– Я буду везде, где будете вы! Я всем обязан вам и Николаю Михайловичу! Это вы, а вовсе не мои родители подарили мне жизнь!

Слепая преданность Никиты трогала Софи и раздражала Михаила Борисовича. Он открыто ревновал к любому, к кому невестка проявляла симпатию. Он пытался убедить ее, что Антип станет прислуживать ей в пути куда усерднее и лучше. Она стояла на своем. Он все более и более мрачнел.

И, в конце концов, его прорвало:

– А вы не боитесь злых языков, дорогое дитя? – прошипел старик. – Что о вас скажут, увидев, что вы берете с собой в столь дальнее путешествие такого молодого, чересчур молодого… и чересчур ладно скроенного слугу?

Дата добавления: 2015-06-04