Акт третий 1 страница

Тот же вестибюль, что и во втором акте. Очень чисто, все блестит. На верхней площадке между окнами большой портрет Фрунзе, а под самым потолком на красном шелке золотой лозунг. По лестнице положена малиновая бархатная дорожка. Внизу при входе на лестницу стоит высокий денежный шкаф, а на стене — круглые часы. У денежного шкафа часовой с винтовкой. Часовой держится свободно, но когда проходит Захаров, становится «смирно».

У лестницы в специальной подстановке из белой жести — цветы. У барьера вешалки два диванчика, обитые кожей. У входных дверей пушистый половик, и все входящие обязательно вытирают ноги. Забывчивых часовой знаком или словом приглашает к порядку.

У денежного шкафа Клюкин. Сверху спускаются Крейцер, Дмитриевский, Воргунов, Троян.

Крейцер. Совещание ни в чем меня не убедило. (Остановился.) У нас есть все: инженеры, рабочая сила, станки, материалы, инструменты, вот этот самый ваш технологический процесс. Все есть, понимаете, а продукции нет. Вы мне рассказываете: то не так, другое не так, это не выходит. А я вас не понимаю. Должно выйти. И Троян вот говорит.

Троян. Должно выйти.

Крейцер. А не выходит. Может быть, молебен отслужить нужно? Позовите попа, отслужите молебен. Святой водой покропить? Кропите все ваши агрегаты. Давайте делать то, что нужно, по вашему мнению. А что нужно? Ну? Что нужно, Петр Петрович?

Воргунов. Я так думаю, что поп и святая вода не помешают.

Крейцер (смеется). Видите?

Воргунов. Получится полный ассортимент: головотяпство, лень, чудеса и попы. Попы определенно соответствуют. Стиль будет выдержан…

Дмитриевский. Петр Петрович по обыкновению шутит. Причины ведь более или менее известны, только вы не хотите назвать их серьезными. Я уже докладывал вам: производство у нас сложное, мальчики работать не умеют, и, кроме того, как это ни неприятно признать, — крадут. Крадут инструменты, материалы. Я вот только сейчас узнал: у коммунара Собченко украли штанген, он стоит сто пятьдесят рублей, и без него работать нельзя. Штанген заграничный. И все это на самом ответственном участке, на выключателях.

Крейцер. Что вы скажите, Петр Петрович?

Воргунов. То же самое. Кражи тоже соответствуют: тоже стиль.

Крейцер. Но нужно же бороться с этим стилем! Надо же принимать меры. Найти воров, наладить учет и ответственность. Ведь и на заводах могут красть. Никто из нас никогда не думает: вот он пролетарий, так и не украдет. Пролетарий тоже может спереть. Надо организовать дело, а вы сидите и руками разводите.

Троян. Я думаю так: организм физически здоров, но наблюдаются, понимаете… так сказать, мозговые явления. Мальчики работой интересуются, к станкам относятся любовно, у нас все есть, это верно… Но вот — кражи, потом как бы это сказать: именно мозговые явления…

Крейцер. В чем дело?

Воргунов. Я вам скажу, в чем дело. Психическая установка не такая. Другая нужна психическая установка. Нужно более точное отношение к себе и к задаче. А у нас этого нет. Ведь сегодня целый скандал: диаметр штатива пять сантиметров, а диаметр пружины, которая на штатив надевается, — понимаете? — у нас вышел четыре с половиной сантиметра. Кто виноват? Виноватого, конечно, мы найдем, но это же не производственная работа — искать виноватого. Второе: выключатель. Вы говорите: мальчики виноваты. Не то, не то, Георгий Васильевич. (К Крейцеру.) Это сложная, довольно противная штука: всякие винтики, штифтики, осики, шарнирчики. У нас все это разлезается. Мы не знаем, как он собирается в Вене, а наш способ не годится…

Крейцер. Теперь понял, чего вам не хватает. Вам не хватает немца. До каких пор мы немцев будем целовать?

Воргунов. Еще долго будем целовать…

Крейцер. Глупости.

Воргунов. Будем…

Крейцер. А я говорю: глупости.

Воргунов. Ну и говорите. А пока что мы выключатель делаем вручную и накладываем заклепки по методу Иванушки-дурачка. Делаем, а того нет, чтобы задуматься, напряжения нет, воли, всего такого…

Дмитриевский. Петр Петрович, вот бы вы сели и задумались.

Крейцер. Молодец!

Воргунов. Не молодец, а гадость… Я начальник механического цеха, почему я должен выполнять работу конструктора? Что это за организация? Все в расчете на случайность. И автомат загнали.

Крейцер. Автомат стоит?

Троян. Автомат испорчен?

Дмитриевский. Нет.

Воргунов. Загнали. Это Ваш Белоконь…

Крейцер. Товарищи, вы просто не овладели техникой.

Воргунов. Вы еще скажете: болезни роста.

Крейцер. А что же, и скажу. (Смеется.)

Воргунов. Александр Осипович, простите меня, старика. В Европе давно нет холеры, сыпного тифа и этих самых болезней роста…

Крейцер (взял за пуговицу, ласково). Это потому, что Европа ваша старенькая. Из нее уже порох сыплется. У нее другие болезни: подагра, старческая немощь, артериосклероз.

Воргунов. Это, может у дворян каких там. У техников этого нет…

Троян (улыбается). Вы замечаете, Петр Петрович, что вы делаете успехи в классовом подходе?

Крейцер (хохочет). Правильно!

Воргунов (рассердился). Вам угодно называть дворян классом, а я их называю просто дармоедами. Таких подагриков и у нас еще сколько хотите.

Крейцер (хохочет). Поддели, поддели Петра Петровича…

Выходит Зырянский из столовой в повязке дежурного.

Зырянский. Васька, скоро сигнал?

Клюкин. Через двадцать минут.

Зырянский исчез. Входит Лаптенко и останавливается у дверей.

Клюкин. Чего тебе?

Лаптенко. В коммуну.

Клюкин. Чего в коммуну?

Лаптенко. Примите меня в коммуну.

Клюкин. Как тебя зовут?

Лаптенко. Гришка, Лаптенко Гришка.

Клюкин. Ты откуда?

Лаптенко. Да откуда же? Мне негде жить.

Клюкин. Давно на улице?

Лаптенко. Два года. Как ушел от мамки.

Клюкин. Сядь вот там, подожди. Нет, на диван не садись, на ступеньку сядь.

Лаптенко усаживается на ступеньку у дверей. Сверху идут Григорьев и Белоконь.

Белоконь. Я сколько раз говорил главному инженеру: раз они набросали гвоздей в коробку шестеренок, пускай они и отвечают. Я за автомат определенно не отвечаю.

Григорьев. А кто набросал?

Белоконь. Да кто же? Я знаю разве? Народ тут такой. Они меня… (Оглянулся на часового.)

Клюкин заглядывает в столовую.

утопить готовы, что я с них определенно требую. Игорь Александрович, переведите меня на другой завод.

Григорьев. Глупости, работай здесь. Что тебе, плохо?

Белоконь. Оно не плохо, да народ здесь беспокойный здорово…

Григорьев. Ничего.

Белоконь. Народ здесь оскорбительный. А я такого не люблю. С автоматом этим прохода нету… Вы скажите главному…

Григорьев. Хорошо.

Входит Торская. Белоконь уходит, здоровается с ней в дверях.

Григорьев. здравствуйте, Надежда Николаевна.

Торская. Здравствуйте, здравствуйте, Вася. Не знаешь, где Вальченко?

Клюкин. Кажется, на заводе.

Григорьев. Спасите мою душу, Надежда Николаевна. Уже не товарищ Вальченко вас ищет, а вы его ищете…

Торская. Товарищ Вальченко мне нужен, вот я его и ищу.

Григорьев. Кажется, товарищ Вальченко вытеснил из вашей души даже коммунаров.

Торская. Ошибаетесь, в моей душе они уместятся, не мешая друг другу.

Григорьев. Только для меня нет места в этой любвеобильной душе.

Торская. Для людей вашей категории места нет. Верно.

Григорьев. Надежда Николаевна, обратите внимание, здесь часовой.

Торская. Ничего не могу поделать: в присутствии часового вы не умнеете.

Клюкин неожиданно взрывается смехом.

Григорьев. Так, Надежда Николаевна?

Торская. Да, так.

Григорьев. Хорошо. (Ушел наверх.)

Клюкин. Сцена ревности, да?

Торская. Нет, Вася, это сцена хамства…

Клюкин. И я так думаю.

Торская. А где Воргунов?

Клюкин. А вот.

Воргунов вошел.

Воргунов. Удивительное дело: для чего я вам могу понадобиться?

Торская. Идите сюда, мне надо с вами поговорить. Садитесь.

Воргунов. А это что за персонаж?

Клюкин. В коммуну просится.

Воргунов. Смотрите, какой он смирненький. Ну, чего ты такой смирный?

Лаптенко. Примите в коммуну.

Воргунов. Ага, практические соображения, значит?

Лаптенко. У меня соображение хорошее. Примите.

Воргунов. Я вижу: смирненький.

Торская. Так и нужно: он будет хорошим коммунаром, правда?

Лаптенко. Я буду все делать… А примете?

Торская. Я здесь человек маленький… Попросишь старших… Примут.

Воргунов. Ну, сел. Говорите, в чем дело?

Торская. Один коммунар, фамилия его Одарюк, сделал важное усовершенствование в выключателе. Об этом говорят все коммунары. Вам известно?

Воргунов. Ничего не слышал. В выключателе? Угу…

Торская. Знает о нем Григорьев. Григорьев объявил, что усовершенствование Одарюка ничего не стоит. Я хочу, чтобы вы проверили.

Воргунов. Где же этот молодой русский изобретатель?

Клюкин. Он сейчас на работе, я могу вам рассказать.

Воргунов. Оказывается, это уже достояние широких народных масс? Рассказывайте.

Клюкин. В выключателе есть пластинка, знаете?

Воргунов. Ну?

Клюкин. Там на двух углушках нужно высверлить две дырочки и закрепывать на них штифтики для контактов. Одарюк предлагает дырочек не сверлить, штифтиков не ставить, а штамповать пластинку наподобие ласточкиного хвоста, а потом загнуть два хвостика. Можно их загнуть во время штамповки. Получаются хорошие контакты.

Воргунов. Угу. Это он сам придумал?

Клюкин. Ну, а кто же?

Торская. Разве хорошо?

Воргунов (в задумчивости подымается и направляется вверх). Черт… Просто как… Ласточкин хвост…

Торская. Петр Петрович, куда же вы?

Воргунов (остановился на лестнице). Ах, да. Так его фамилия Одарюк? А не Одергейм?

Клюкин. Да нет, Одарюк.

Воргунов. Пошлите этого Одергейма ко мне.

Клюкин (сдерживая смех). Смотри ты!

Сверху спускается Григорьев.

Воргунов. Товарищ Григорьев, вам было известно предложение Одарюка — ласточкин хвост?

Григорьев. Дело в том…

Воргунов. Было известно?

Григорьев. Было…

Воргунов. Больше не имею вопросов.

Григорьев. Петр Петрович, спасите мою душу — я же говорил о нем Георгию Васильевичу, и он со мной согласился.

Воргунов. С чем именно согласился?

Григорьев. Что это слишком наивно.

Воргунов. Угу. Замечательно!

Григорьев. И потом ведь немцы этого не делают.

Воргунов. Отправляйтесь к чертовой матери с вашими немцами, понимаете? Немцы за вас будут соображать? Ох ты, господи, когда это кончится? ((Ушел.)

Григорьев. Это вы ему рассказали, товарищ Торская?

Торская. Я.

Григорьев. Это называется интригой, товарищ Торская.

Торская. Это называется борьбой, товарищ Григорьев. (Ушла.)

Григорьев. Что она ему рассказывала?

Клюкин. С часовым разговаривать строго воспрещается.

Григорьев. Ага, воспрещается? (Пошел наверх.)

Зырянский (выходит из столовой). А это что за птица?

Лаптенко. Дядя, примите в коммуну.

Зырянский. Из детского дома давно?

Лаптенко. Я не из детского дома.

Зырянский. А ну, покажи? (Открывает ворот рубахи, осматривает белье.) Когда ты убежал из детского дома?

Лаптенко. Три дня.

Зырянский. Так чего ты к нам пришел?

Лаптенко. На заводе хочу работать.

Зырянский. Ну, посиди, просохни малость. (Уходит во двор.)

Лаптенко. А кто здесь самый старший?

Клюкин. Обойдешься без самого старшего.

Клюкин смотрит на часы, заглядывает в столовую. Вбегает Синенький.

Клюкин. Ты где это шляешься?

Синенький. Ты знаешь, что в цехе делается? Зырянский Вехова обыскивал. (Снимает сигналку с дежурного шкафа.)

Клюкин. Ящик?

Синенький. Ага. Два французских ключа, которые у Гедзя пропали.

Клюкин. Ну, давай, давай.

Синенький дает сигнал «кончай работу» в вестибюле, в верхнем коридоре, во дворе. Зырянский и Вехов входят.

Вехов. На что мне эти ключи, у меня самого таких два.

Зырянский. Значит, продать хотел! Я тебя знаю!

Вехов. Алеша, честное слово, коммунарское слово, не брал.

Зырянский. Почему они в твоем ящике?

Вехов. Не знаю.

Жученко и Шведов входят.

Жученко. Я его сейчас выгоню на все четыре стороны. Ага, он здесь?

Шведов. Подожди выгонять, чего ты горячишься?

Жученко. Ты понимаешь, Шведов, по всему заводу и в городе уже растрепали: «Коммунары крадут», «Коммунары — воры, срывают завод».

Зырянский. Ты, Шведов, брось тут добрую душу разводить. Сколько инструмента пропало! А штанген у Собченко? Я вот тебя поддам в дверь!..

Шведов. Так не годится, Алексей. Вечером в бюро поговорим. Это дело темное. Ведь он не признался? Тут может быть ошибка.

Зырянский. Я его выгоню сейчас. А ты меня в бюро сколько хочешь разделывай.

Шведов. Я не позволю никого выгонять без разбора.

Жученко. И вечно ты, Шведов, усложняешь дело.

Шведов. Постой. Ты вот что, Алексей, скажи мне: почему ты у него производил обыск?

Зырянский. По праву дежурного командира.

Шведов. Да знаю. А почему именно у него?

Зырянский. А мне Григорьев сказал.

Жученко. Григорьев сказал?

Зырянский. Чего ты?

Жученко. Постой. Как он тебе сказал?

Зырянский. Просто сказал, что он подозревает Вехова.

Входят три-четыре коммунара, между ними Гедзь.

Шведов. Откуда же он знает?

Зырянский. Значит, знает.

Гедзь. А в самом деле интересно: как он может знать, что Вехов у меня украл ключи?

Зырянский. Разве вы коммунары? Вы бабы. Откуда знает? Что же, по-вашему, он крал вместе с Веховым? Значит, имеет какие-нибудь основания.

Шведов (задумчиво). Какие-нибудь… Это недостаточно.

Гедзь. Да, это верно. Скажи, Вехов, прямо: когда ты украл ключи?

Вехов. Я ключей не брал.

Шведов. Я ему верю.

Зырянский. Ну еще бы! Как это можно, чтобы Шведов кому-нибудь не поверил? Я удивляюсь, как ты попам не веришь? Ну что с ним делать?

Шведов. Это дело завтра разберем. Завтра все равно день боевой. И комсомол и совет командиров. (Вехову.) Иди в спальню.

Задерживаются в вестибюле: Шведов, Жученко, Зырянский, Собченко, Деминская, Донченко, Гедзь. Другие коммунары в спецовках пробегают наверх и влево по коридору.

Гедзь. Странная история!

Собченко. Теперь у нас все истории странные. Вот смотри: мой штанген, эти самые ключи, сколько инструмента у всех пропадает. Откуда у нас столько воров? Откуда набрались, понимаешь?

Романченко (пробегая). Это не коммунары крадут.

Жученко. Вот мудрец тоже, Федя, а кто же крадет?

Романченко. Это черти завелись в коммуне.

Донченко. Вот я тебе уши надеру. Какие черти?

Романченко. Завелись в коммуне. Черти. С рогами и хвостом. Штатив пять сантиметров, а пружина четыре с половиной. Все крадут. Много чертей. Мы вчера с Ванькой одного поймали.

Шведов. И что ты мелешь? Кого вы поймали?

Романченко. Я же сказал тебе: черта, такой, знаешь… (Прикладывает рожки.)

Жученко. А ну, покажи.

Романченко. Э, нет! Это мы в подарок готовим с Ванькой.

Жученко. Кому?

Романченко. Совету командиров, кому же? Вот завтра поднесем. (Показывает, как он будет подносить. Удирает наверх.)

Шведов. Болтает пацан.

Жученко. Нет, здесь что-то есть. Федька — серьезный человек.

Черный (входит). О, целое совещание. Григорьева не видели?

Собченко. Вот еще этот Григорьев, понимаешь ты… А зачем он тебе?

Черный. В коллекторе была прокладка из слюды. Обтачивали коллектор на шлифовальных. Теперь ставим прокладку бокелитовую.

Жученко. А бокелит на шлифовальных плавится.

Черный. Во, прокладку переменили, а того не заметили, что бокелит жару не выдерживает. Ты знаешь, какое вращение на шлифовальных?

Собченко. Ну?

Черный. Вот тебе и «ну». Бокелит расплавится, а снаружи этого не видно. Ставим коллектор на место, все собираем, пробуем мотор — ничего не выходит. А черт его знает, в чем причина? Попробуй догадаться.

Собченко. А кричали все: «Девчата виноваты — обмотка неверная».

Черный. Валили на обмотку. Девчата уже и плакали, бедные.

Жученко. Да, это, брат, действительно. Кто же это наделал?

Черный. Да Григорьев же…

Шведов. Ну будет завтра день, постойте.

Жученко. Действительно, черти в коммуне.

Воргунов медленно спускается с лестницы, задумался.

Зырянский. Вот, может быть, товарищ Воргунов разьяснит?

Воргунов. Чего разьяснять?

Жученко. Говорят, черти в коммуне завелись.

Воргунов. Этого только не хватало.

Жученко. Товарищ Воргунов, вы слышали сказки о штативе и пружине, о бокелитовой прокладке, об автомате, о ласточкином хвосте?

Воргунов. Слышал.

Гедзь. Так отчего это?

Коммунаров прибавляется.

Воргунов. Отчего? Ясно — отчего. Не умеем работать.

Шведов. А вот мы за это возьмемся по-комсомольскому.

Воргунов. Как же это — по-комсомольскому?

Шведов. А вы не знаете?

Воргунов. Да видите ли, я уже сорок лет как в комсомольцах не был.

Блюм. Энтузиазм — вот что нужно!

Жученко. А вы в энтузиазм верите?

Воргунов. Я ни во что не верю. Я могу только знать или не знать.

Собченко. Ну хорошо, так вы энтузиазм знаете?

Воргунов. Это штука для меня трудная. Начнем с маленького. Вот вы рабфаковцы. Значит, геометрию, скажем, знаете?

Голоса. Знаем.

Воргунов. Какая формула площади круга?

Голоса. Пи эр квадрат.

Воргунов. Как можно эту формулу изменить при помощи энтузиазма?

Молчание.

Зырянский. Ну, так это само собой… Энтузиазм не для того, чтобы формулы портить.

Воргунов. Вот человек хорошо сказал. А вот работа нашего завода состоит из одних формул. Куда ни повернись — математика.

Шведов. И для того, чтобы применять математику, нужен энтузиазм.

Воргунов. Посмотрим. Возьмем того портача, который, скажем, проектировал бокелитовую прокладку. Сейчас он обтачивает на шлифовальных. Это без энтузиазма. А не дай господи, он станет энтузиастом, так он коллектор в горне обжигать будет.

Голоса. Ну…

Воргунов. Да. Ведь тут все дело в знании и честности. Если ты не знаешь свойств бокелита, не смей браться за конструирование бокелитовых деталей. Или посмотри в справочник. Вы понимаете, молодые люди? Это ведь халтура, это мошенничество, портачество. Люди не уважают ни себя, ни математики, ни работы, ничего. Какой энтузиазм может им помочь?

Молчание.

Вот и все. Можно продолжать мой путь?

Собченко. Нет, минуточку. Вот бакинцы выполнили пятилетний план в два с половиной года. Разве это не энтузиазм?

Воргунов. Да нет! Подобрались хорошие, честные, уважающие себя работники. Они всегда одинаковы — и с энтузиазмом и без энтузиазма. А сволочь всегда есть сволочь, и нечего призывать ее к подвигам. Дать стрихнина — и все.

Жученко. А вот вы не правы, так не правы! Нас тогда всех стрихнином потравить нужно было…

Воргунов. Почему… вас?

Жученко (смутился). Да… так. Мы, тоже, знаете… всяко бывало.

Гедзь. Да это же известно, чего там скрывать. Мы, товарищ Воргунов, были, как бы это выразить… не так, чтобы очень честные…

Воргунов. На работе?

Гедзь. Нет, не на работе…

Воргунов. Меня интересует только работа, а если вы там от любви или от голода… ну так это… это другое дело, совсем другое дело… Ну, я плыву дальше… (Он уходит несколько расстроенный и сгорбленный.)

Гедзь. Здорово завернул.

Шведов. Он правильно сказал. Конечно, нужны прежде всего точность и освоение техники.

Клюкин. И энтузиазм!

Шведов. Вот для него как-то места не находится.

Клюкин. Жалко, что я на посту стою. А то я треснул бы тебя прикладом по голове за такие разговоры, хоть ты и секретарь.

Собченко. Давай я за тебя постою, а ты тресни…

Шведов. Постойте, чем неправильно?

Клюкин. А ты понимаешь? Точность ему показали. А раньше он о точности не слышал? И у буржуев есть точность.

Гедзь. Ты точности дай волю… Они с тебя и шкуру стянут по всем правилам математики. Точность у них называется расчетом…

Собченко. А этот дед тоже, видно, такой… буржуазный…

Клюкин. Ты этого деда не знаешь, так и молчи…

Собченко. А что? Почему не знаю?.. Вот он говорит…

Гедзь. Он чудак.

Клюкин. Он чудак только снаружи… и бывает… такое закручивает. А на самом деле он у нас тут первый энтузиаст.

Собченко. О!

Зырянский. Ты тоже, Клюкин, закручиваешь…

Клюкин. А ты смотри. Мы вот с тобой смеемся, а он, смотри, какой черный ходит. Думаешь, отчего это? Он душой болеет…

Собченко. Это еще ничего не значит.

Блюм входит.

Жученко. Соломон Маркович, энтузиазм нужен или не нужен?

Блюм. Ну, это как сказать… Если что-нибудь получить, так почему, пожалуйста, энтузиазм нужен, это хорошее дело… А то другой получит, а ты будешь стоять как из кулька в рогожку. Ну, а если платить, например, так зачем тебе энтузиазм? Если тебе есть чем платить, так с тебя возьмут, не беспокойся, ну, а если тебе нечем платить, так нужно тихонько сидеть и не кричать, для чего тебе этот самый энтузиазм…

Смех.

Шведов. Вот это я понимаю. Ну, а если в работе?

Блюм. И в работе так: когда ты умеешь что-нибудь делать, так пожалуйста… А когда не умеешь, так кому ты нужен с твоим энтузиазмом. Не мешай другому — и все.

Шведов. То же самое.

Блюм. Что, то же самое?

Жученко. И Воргунов так говорит.

Блюм. Ну, так он же образованный человек, потому так и говорит.

Собченко. Соломон Маркович, где вы были целый день?

Блюм. У Соломона Марковича нет письменного стола, так он целый день бегает. А тут еще эту старую столярную на меня набросили.

Гедзь. Соломон Маркович, вы эту столярную скорее разбирайте.

Блюм. Кого разбирать, что вы говорите? Я на ней еще заработаю полмиллиона.

Собченко. Не заработаете, она сгорит раньше.

Блюм. Ну, что вы!

Жученко. Все коммунары говорят, что сгорит. Дня такого нет, чтобы там что-нибудь не загорелось.

Блюм. Вы знаете, я и сам так думаю. Даже ночью спать не могу… Ой! (Ушел наверх.)

Зырянский. Ну, ребята, переодеваться, скоро будут ужин давать. (К Лаптенко.) А ты как, привык ужинать? (Ребята расходятся.)

Лаптенко. Три дня ничего не ел.

Зырянский. Какой же ты беспризорный после этого? Мы таких не принимаем.

Лаптенко. А как же?

Зырянский. А ты не знаешь как? Ты что сегодня спер на базаре?

Лаптенко. Я?

Зырянский. Ну да…

Лаптенко. Так… только подметки… пару.

Зырянский. Где ж они?

Лаптенко. Кого, подметки?

Зырянский. Да.

Лаптенко. Прошамал.

Зырянский. То-то же. А то: «Три дня не ел». Дураком прикидываешься. Ты если в коммуну поступаешь, так брехать брось. (Ушел в столовую.)

Наташа (входит). Здравствуй, Вася.

Клюкин. О, Наташа, здравствуй, как это ты?

Наташа. Пришла проведать. К девочкам некого послать?

Клюкин. Да ты иди прямо в спальню. Там все.

Наташа. А кто дежурный сегодня?

Клюкин. Зырянский.

Наташа. Ой, вот не повезло…

Клюкин. Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?

Зырянский и Синенький выходят из столовой.

Зырянский. О, а вы чего пожаловали?

Наташа. Нужно мне…

Наверху Ночевная и Деминская.

Зырянский. Скажите, пожалуйста, — «нужно». Убежала из коммуны, значит, никаких «нужно».

Ночевная. Наташа, ой, какая радость! Наташенька, миленькая! (Обнимает).

Зырянский. Я вас всех арестую! Какая радость? Она убежала из коммуны!

Деминская. Убежала, что ты выдумываешь! Не убежала, а замуж вышла. Наталочка, здравствуй!

Синенький (бросается на шею Наташе). Наталочка, ах, милая, ах, какая радость!!!

Наташа (смеется). Убирайся вон, чертенок!

Зырянский. Нечего ей здесь околачиваться. Я ее не пущу никуда. Раз убежала из коммуны — кончено. И из-за чего? Из-за романа.

Дата добавления: 2015-06-04