XVIII обольщение

— После моего отъезда в Петербург с Даринькой произошло странное… — рассказывал Виктор Алексеевич, — как бы утрата воли. В те дни она жила как во сне — так она называла свое душевное состояние. И раньше с ней бывало, вдруг находило на нее оцепенение, и она часами не произносила слова, пребывала г д е — т о… — раз только она загорелась полной жизнью, на миг какой-то, после памятной панихиды на могилке матушки Агнии, — а тут, оставшись одна, она почувствовала, что… «отдана во власть темных сил». И не только это. Она не скучала по мне, а если вспоминала, то всегда с раздражением, обвиняла меня, что я отнял у нее покой, взял из обители и предал «прелестям», сделал ее своей игрушкой. Отчасти она была права, я не наполнял ее духовно. Помню, во время ее болезни начал я ей читать «Онегина» и ие дочитал, хотя ей и нравилось. Словом, в ней совершался какой-то очень сложный душевный перелом, как я определял тогда, а она это называла «попущением» или «искушением». Началось это «попущение» особым з н а к о м — «явлением дьявола под пальмой», у барона. Тогда это мне казалось смешным и детским. Впоследствии понял я это глубже. Духовный опыт отшельников всех веков хорошо знает эти «явления» и «попущения». Все мы знаем классический образ попущения, из книги Иова: «И сказал Господь: вот, он в руке твоей, только душу его сбереги».

В «записке к ближним» Дарья Ивановна писала: «Темное во мне творилось, воля была вынута из меня, и сердце во мне окаменело. Проводив Виктора Алексеевича, я отвернулась от него с озлоблением. В те дни я не могла молиться, сердце мое смутилось, и страсть обуяла тело мое огнем».

Было же по рассказам вот что.

Когда Вагаев растерянно сказал Дариньке у выхода с вокзала: «Опоздал, простите…» — она сразу подумала, что это была уловка, чтобы остаться одному с ней, что это умышленно им подстроено, один из его приемов «опасного обольстителя», о чем много рассказывал ей Виктор. Алексеевич и этим очень смущал ее. Сразу она сомлела, испугалась, но как-то собралась с силами и хоть и нерешительно, но отклонила любезное предложение Вагаева проводить ее, и ей стало легко и радостно, словно она избежала большой опасности.

Прохор выпил, держал себя развязно, часто к ней оборачивался, подмигивал, пробовал даже утешать, что, мол, мало ли хороших господ… один отъехал — другой подъехал! «Ну. проводили, барыня, хозяина — и ладно, скучать не надо, гуляйте себе на святках… во как вас прокачу — размыкаю!..» И пустил вовсю. Метель утихла, сеяло снежком, теплело. «А вы, барышня, главное дело, с ними строже… — болтал Прохор, сдерживая рысака, — капитал требуйте. Энтот вон офицер — богач, князь, деньгами швыряется, строже с ними!..» Слова пьяного лихача кинули Дариньку в жар и стыд и подняли в ней больные мысли. Все ее принимают за т а к у ю… и пусть, не мужняя жена, т а к а я. Она вспомнила ласкающие глаза Вагаева, стройную его фигуру, как он стоял на лестнице вокзала без фуражки, смотрел ей вслед. Ей было его жалко. Думала, что ему, должно быть, очень больно, что она так резко отказала ему, не позволила проводить ее: «Нет… со мной наш Прохор, позовите его, пожалуйста…» — будто оборвала знакомство. Он ее несомненно любит… и он свободный, и она свободная, мог бы на ней жениться… он всегда был предупредителен и вежлив, а она даже не поблагодарила за любезность. Даринька вспоминала, какой он был задумчивый у «Яра», как говорил ей: «Вы — необыкновенная… вы — святая…» Святая!.. Вспомнила про чудесное избавление его от смерти… «Он хороший, у него сердце доброе, и преподобный его хранит», — думала она, и ей показалось знаменательным, что «чудо в метели», которое случилось с Димой… — она так и назвала его в мыслях ласково — Дима… — произошло у монастыря и в метель, и он рассказывал ей об этом тоже у монастыря и в метель. Вспоминала о нем, и сердце ее томилось жалостью. «Почему мне его так жалко, как никого еще? — спрашивала она себя. — Неужели я его… люблю?..» И ей стало и стыдно и хорошо от этой мысли. «Хорошая у него душа, он славный…»

«А барин-то упредили нас, на призовом-то! — крикнул Прохор, тыча куда-то пальцем, — Лошадь какую не жалеют, режут!..» Даринька осмотрелась и удивилась, как скоро они доехали. Дымясь выступал тяжело из переулка огромный вороной конь, с кучером в позументовой четырехуголке, Даринька поняла, про кого сказал Прохор, и ею овладела и оторопь и радость Она заторопилась, дернула Прохора за армяк, сказала что-то невнятное: «Погоди, не надо…» — но Прохор не понял или не слыхал, что она хочет сойти до переулка, подкатил к самому парадному и крикнул: «Эх, ваше сиятельство, знал бы, что на обгон пойдет… нипочем бы вашему Огарку не удал… разве что за барышню поопасался бы, потеряешь!..» Даринька увидела Вагаева. Светясь пуговицами, он стоял в глубоком снегу под фонарем. Он подбежал, откинул полость, что-то сказал про снег и ловко перенес Дариньку на крыльцо, не успела она опомниться. Сунул бумажку Прохору, и лихач отъехал, пожелав им «счастливо оставаться».

Даринька почувствовала слабость и онемение во всем теле, не могла ни говорить, ни двигаться. Прислонясь к двери парадного, она смотрела на топтавшегося в снегу Вагаева, который снял с себя голубой шарфик — этот шарфик ей нравился, — и обивал им снег с бархатных ее сапожков. Смотрела и боялась, как бы Вагаев не пошел за ней в дом и как бы не увидел их Карп. Вагаев спросил, куда позвонить, в ворота или в парадное. Даринька в испуге прошептала: «Нет, ради Бога… прощайте…» Она хотела сказать, что лучше ему уйти, боялась, что Карп увидит, но Вагаев не понял или не хотел понять. «Почему вы говорите — прощайте? — спрашивал он. — Вы жестоки и несправедливы ко мне, за что?»

Она топотала на крылечке, словно у нее застыли ноги.

«Вы замерзли, я сейчас позвоню и не буду надоедать вам…» — сказал Вагаев и протянул руку — позвонить. «Нет, нет… не надо, я пробегу двором, наша старушка спит…» — остановила она его. Он взял ее руку, придержал и стал торопливо говорить, что просит у нее только одну минутку, и она сейчас все поймет. Она сказала, что она вовсе его не гонит и ей не холодно. Он взял ее руку в свои ладони, гладил и пожимал, словно хотел согреть, и стал путано говорить, — она чувствовала, как он волнуется, — чтобы она не думала, будто он ослушался ее воли, все-таки проводил ее. Это совершенно случайно вышло, и он счастлив, что вышло так! Он никак не предполагал, что приедет раньше и попадется ей на глаза: он нарочно велел ехать кружным путем, Садовыми… хотел лишь удостовериться, что она доехала благополучно, думал только взглянуть на окна, увидеть, может быть, тень ее… «Поверьте же, ради Бога, что это неумышленно!» Она отняла руку, но он поймал другую. Она насторожилась: как будто скрипнуло на дворе, не Карп ли. Забылась — и шепнула совсем по-детски: «Кажется, Карп?..» Вагаев сделал испуганное лицо и спросил: «Это что-нибудь очень страшное?» Она сказала, что это их старый дворник, очень строгий, богобоязненный и хорошей жизни, и всегда читает священное. Вагаев трогательно сказал: «Милая вы какая!» Ей стало совсем легко, когда он сказал так, трогательно и ласково. Она сказала, что верит ему и не сердится на него, и совсем неожиданно спросила, чуть с усмешкой, что его очень удивило, он даже отшатнулся: «Вы хотели ехать вместе — и опоздали… это тоже случайно, да?» «Как?! Разве вы не получили телеграмму?! — спросил он с искренним удивлением… — значит, ее принесли без вас, она, конечно, там…» — показал он к окнам.

И объяснил, что в самую последнюю минуту, когда он уже приготовился ехать на вокзал, барон получил депешу от управляющего, что вчера на Орловском конском заводе произошел пожар, и просил выехать в орловское имение для осмотра и распоряжений, и он завтра же утром едет, дня на два. Он сейчас же послал телеграмму Виктору, ехал на вокзал, чтобы проститься и проводить ее.

«Ну, чем же я провинился перед вами… скажите — чем?!» — спросил Вагаев с такой нежностью и мольбой, что у Дариньки захолонуло сердце. Как бы забывшись, он согревал дыханием ее руку и пожимал в ладонях. Даринька поглядела на него с нежностью, коря себя, что думала о нем так дурно, а он совсем и нe виноват, и прошептала взволнованно: «Нет, я перед вами виновата… я дурно о вас подумала…» «Вы подумали, что я… умышленно опоздал, чтобы?.. — закончил Вагаев взглядом, — Да, я не могу скрыть от вас… каждая минута с вами для меня блаженство… но тут я неповинен. Я провинился в другом… — продолжал он, — опоздал проводить вас, встретил уже на выходе… и еще провинился… перед судьбой…» И он значительно замолчал. «Перед судьбой?..» — переспросила, не понимая, Даринька.

Вагаев старательно растирал снег, позванивая шлоркой. Быстро взглянул на Дариньку и сказал с горечью:

«Вы з н а е т е, что я хочу сказать… Я провинился перед собой… опоздал вас встретить, встретил вас слишком поздно в жизни… — и наказан!..»

Даринька взволнованно смотрела, как Вагаев отстегнул пуговку ее перчатки, не спеша отвернул повыше кисти, как на бегах недавно, и поцеловал под ладонь, нежно и продолжительно. И не отняла руки.

«Одну секунду… — сказал Вагаев, видя, что она заторопилась, — я вернусь через два дня… разрешите перед Петербургом заехать к вам, какие-нибудь поручения… Позволите?..»

Она безвольно сказала «да». Вагаев взял другую ее руку, так же неторопливо отстегнул пуговку и, нежно смотря в глаза, поцеловал под ладонь, и выше.

«Вот и Огарок н а ш… — сказал он на подходившего рысака. — Вы помните?..»

Она кивнула молча. Он повторил, что заедет через два дня, еще поцеловал и ту, и другую руку, шагнул в низкие саночки и послал ей воздушный поцелуй.

Даринька не молилась в эту ночь. Не раздеваясь, она пролежала до рассвета в оцепенении, в видениях сна и яви, сладких и истомляющих.

Дата добавления: 2015-06-04