Чтенье. - Катехизис и евангелие. 1 страница

Энциклопедисты. - Скука. - Девичья и передняя. - Два немца. - Ученье и

Разговор нянюшек и беседа генералов. - Ложное положение. - Русские

Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем

положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего отца,

что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая

половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и

дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала

спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной

по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.

Беглые замечания, неосторожно сказанные слова стали обращать мое

внимание. Старушка Прово и вся дворня любили без памяти мою мать, боялись и

вовсе не любили моего отца. Домашние сцены, возникавшие иногда между ними,

служили часто темой разговоров m-me Прово с Верой Артамоновной, бравших

всегда сторону моей матери.

Моя мать действительно имела много неприятностей. Женщина чрезвычайно

добрая, но без твердой воли, она была совершенно подавлена моим отцом и, как

всегда бывает с слабыми натурами, делала отчаянную оппозицию (47) в мелочах

и безделицах, По несчастию, именно в этих мелочах отец мой был почти всегда

прав, и дело оканчивалось его торжеством.

- Я, право, - говаривала, например, m-me Прово,- на месте барыни просто

взяла бы да и уехала в Штутгарт; какая отрада - все капризы да неприятности,

скука смертная.

- Разумеется, - добавляла Вера Артамоновна, - да вот что связало по

рукам и ногам, - и она указывала спичками чулка на меня. - Взять с собой -

куда? к чему? - покинуть здесь одного, с нашими порядками, это и вчуже жаль!

Дети вообще проницательнее, нежели думают, они быстро рассеиваются, на

время забывают, что их поразило, но упорно возвращаются, особенно ко всему

таинственному или страшному, и допытываются с удивительной настойчивостью и

ловкостью до истины.

Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о

встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить

родительский дом, как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у

Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не

сделав никому ни одного вопроса.

Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца - за сцены,

о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в

совершенном порядке; я так привык, что все в доме, не исключая Сенатора,

боялось Моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого

странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего

выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую,

детскую фантазию.

Вторая мысль, укоренявшаяся во мне с того времени, состояла в том, что

я гораздо меньше завишу от моего отца, нежели вообще дети. Эта самобытность,

которую я сам себе выдумал, мне нравилась.

Года через два или три, раз вечером сидели у моего отца два товарища по

полку: П. К. Эссен оренбургский генерал-губернатор, и А. Н. Бахметев, бывший

наместником в Бессарабии, генерал, которому под Бородиным оторвало ногу.

Комната моя была возле залы, в которой они уселись. Между прочим, мой отец

сказал им, что он (48) Говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на

службу.

- Время терять нечего, - прибавил он, - вы знаете, что ему надобно

долго служить для того, чтоб до чего-нибудь дослужиться.

- Что тебе, братец, за охота, - сказал добродушно Эссен, - делать из

него писаря. Поручи мне это дело, я его запишу в уральские казаки, в офицеры

его выведем,- это главное, потом своим чередом и пойдет, как мы все.

Мой отец не соглашался, говорил, что он разлюбил все военное, что он

надеется поместить меня со временем где-нибудь при миссии в теплом крае,

куда и он бы поехал оканчивать жизнь.

Бахметев, мало бравший участия в разговоре, сказал, вставая на своих

костылях:

- Мне кажется, что вам следовало бы очень подумать о совете Петра

Кирилловича. Не хотите записывать в Оренбург, можно и здесь записать. Мы с

вами старые друзья, и я привык говорить с вами откровенно: штатской службой,

университетом вы ни вашему молодому человеку не сделаете добра, ни пользы

для общества. Он явным образом в ложном положении, одна военная служба может

разом раскрыть карьеру и поправить его. Прежде чем он дойдет до того, что

будет командовать ротой, все опасные мысли улягутся. Военная дисциплина -

великая школа, дальнейшее зависит от него. Вы говорите, что он имеет

способности, да разве в военную службу идут одни дураки? А мы-то с вами, да

и весь наш круг? Одно вы можете возразить, что ему дольше надобно служить до

офицерского чина, да в этом-то именно мы и поможем вам.

Разговор этот стоил замечаний m-me Прово и Веры Артамоновны. Мне тогда

уже было лет тринадцать, такие уроки, переворачиваемые на все стороны,

разбираемые недели, месяцы в совершенном одиночестве, приносили свой плод.

Результатом этого разговора было то, что я, мечтавший прежде, как все дети,

о военной службе и мундире, чуть не плакавший о том, что мой отец хотел из

меня сделать статского, вдруг охладел к военной службе и хотя не разом, но

мало-помалу искоренил дотла любовь и нежность к эполетам, аксельбантам,

лампасам. Еще раз, впрочем, потухающая страсть (49) к мундиру вспыхнула.

Родственник наш, учившийся в пансионе в Москве и приходивший иногда по

праздникам к нам, поступил в Ямбургский уланский полк. В 1825 году он

приезжал юнкером в Москву и остановился у нас на несколько дней. Сильно

билось сердце, когда я его увидел со всеми шнурками " шнурочками, с саблей н

в четвероугольном кивере, надетом немного набок и привязанном на шнурке. Он

был лет семнадцати и небольшого роста. Утром на другой день я оделся в его

мундир, надел саблю и кивер и посмотрел в зеркало. Боже мой, как я казался

себе хорош в синем куцом мундире с красными выпушками! А этшкеты, а помпон,

а лядунка... что с ними в сравнении была камлотовая куртка, которую я носил

дома, и желтые китайчатые панталоны?

Приезд родственника потряс было действие генеральской речи, но вскоре

обстоятельства снова и окончательно отклонили мой ум от военного мундира.

Внутренний результат дум о "ложном положении" был довольно сходен с

тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее

от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен

на собственные свои силы, и с несколько детской заносчивостью думал, что

покажу себя Алексею Николаевичу с товарищами.

При всем этом можно себе представить, как томно и однообразно шло для

меня время в странном аббатстве родительского дома. Не было мне ни

поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною Недоволен, он

баловал меня только лет до десяти; товарищей не было, учители приходили и

уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми

мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим

почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером,

ничего не делая или читая всякую всячину.

Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие, которое

у меня оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я брал партию одних

против других, судил и рядил вместе с моими приятелями их дела, знал все их

секреты и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней. (50)

На этом предмете нельзя не.остановиться. Я, впрочем, вовсе не бегу от

отступлений и эпизодов, - так идет всякий разговор, так идет самая жизнь.

.Дети вообще любят слуг; родители запрещают им сближаться с ними,

особенно в России; дети не слушают их, потому что в гостиной скучно, а в

девичьей весело.-В этом случае, как в тысяче других, родители не знают, что

делают. Я никак не могу себе представить, чтоб наша передняя была вреднее

для детей, чем наша "чайная" или "диванная". В передней дети перенимают

грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в гостиной они принимают

грубые мысли и дурные чувства.

Самый приказ удаляться от людей, с которыми дети в беспрерывном

сношении, безнравственен.

Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных. Они

действительно не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное

падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком редко

возмущаются и дают отпор. Но не в этом дело. Я желал бы знать - которое

сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники?

быть может, духовенство?

Что же вы смеетесь?

Разве одни крестьяне найдут кой-какие права...

Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их

названиями. Я ненавижу, особенно после бед 1848 года, демагогическую лесть

толпе, но аристократическую клевету на народ ненавижу еще больше.

Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим

и заглушают крики совести в себе. Мы редко лучше черни, но выражаемся

.мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания не так грубы и не так

явны от легости удовлетворения, от привычки не сдерживаться, мы просто

богаче, сытее и вследствие этого взыскательнее. Когда граф Альмавива

исчислил севильскому цирюльнику качества, которые он требует от слуги,

Фигаро, заметил, вздыхая: "Если слуге надобно иметь все эти достоинства,

много ли найдется господ, годных быть лакеями?"

Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и,

груб, растрепан и бесстыден, чем глубок, Духовенство, запершись дома,

пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете,

(51) играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с

горничными, ведет дурно свои дела и еще хуже.семейную жизнь. Чиновники

делают то же, но грязнее, да, сверх того, подличают перед начальниками и

воруют по мелочи. Дворяне, собственно, меньше воруют, они открыто берут

чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут.

Все эти милые слабости встречаются в форме еще грубейшей у чиновников,

стоящих за четырнадцатым классом, у дворян, принадлежащих не царю, а

помещикам. Но чем они хуже других как сословие - я не знаю.

Перебирая воспоминания мои не только о дворовых нашего дома и Сенатора,

но о слугах двух-трех близких нам домов в продолжение двадцати пяти лет, я

не помню ничего особенно порочного в их поведении. Разве придется говорить о

небольших кражах... но тут понятия так сбиты положением, что трудно судить:

человек-собственность не церемонится с своим товарищем и поступает

запанибрата с барским добром. Справедливее следует исключить каких-нибудь

временщиков, фаворитов и фавориток, барских барынь, наушников; но,

во-первых, они составляют исключение, это - Клейнмихели конюшни, Бенкендорфы

от погреба, Перекусихины в затрапезном платье, Помпадур на босую ногу; сверх

того, они-то и ведут себя всех лучше, напиваются только ночью и платья

своего не закладывают в питейный дом.

Простодушный разврат прочих вертится около стакана вина и бутылки пива,

около веселой беседы и трубки, самовольных отлучек из дома, ссор, иногда

доходящих до драк, плутней с господами, требующими от них нечеловеческого и

невозможного. Разумеется, отсутствие, с одной стороны, всякого воспитания, с

другой - крестьянской простоты при рабстве, внесли бездну уродливого и

искаженного в их нравы, но при всем этом они, как негры в Америке, остались

полудетьми: безделица их тешит, безделица огорчает; желания их ограничены и

скорее наивны и человечественны, чем порочны.

Вино и чай, кабак и трактир-две постоянные страсти русского слуги; для

них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и

покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения

патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для

чего слуги ходят (52) пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то

что дома дешевле.

Вино оглушает человека, дает возможность забыться, искусственно

веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравятся, чем

меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь. Как же не

пить слуге, осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность, на

рабство, на продажу? Он пьет через край - когда может,, потому что не может

пить всякий день; это заметил лет пятнадцать тому назад Сенковский в

"Библиотеке для чтения". В Италии и южной Франции нет пьяниц, оттого что

много вина. Дикое пьянство английского работника объясняется точно так же.

Эти люди сломились в безвыходной и неровной борьбе с голодом и нищетой; как

они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор,

отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную

работу без цели, снедавшую ум вместе с телом. Что же тут удивительного, что,

пробыв шесть дней рычагом, колесом, пружиной, винтом, - человек дико

вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности и в

полчаса напивается пьян, тем больше, что его изнурение не много может

вынести. Лучше бы и моралисты пили себе Irish или Scotch whisky 36 да

молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные

ответы.

Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не в

чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он

должен сам поставить самовар; дома у него чашкам отбитой ручкой и всякую

минуту барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он господин,

для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой,

чашки блестят, чайник блестит, он приказывает - его слушают, он радуется и

весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чего.

Во всем этом больше детского простодушия, чем безнравственности.

Впечатления ими овладевают быстро, но не пускают корней; ум их постоянно

занят, или, лучше, рассеян случайными предметами, небольшими желаниями,

пустыми целями. Ребячья вера во все чудесное (53) заставляет трусить

взрослого мужчину, и та же ребячья вера утешает его в самые тяжелые минуты.

Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца:

вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их

жизнь, с том, что на их совести вовсе не было больших грехов, а если кой-что

случилось, так уже покончено на духу с "батюшкой".

На этом сходстве детей с слугами и основано взаимное пристрастие их.

Дети ненавидят аристократию взрослых и их благосклонно-снисходительное

обращение, оттого что они умны и понимают, что для чих они - дети, а для

слуг - лица. Вследствие этого они гораздо больше любят играть в карты и лото

с горничными, чем с гостями. Гости играют для них из снисхождения, уступают

им, дразнят их и оставляют игру, как вздумается; горничные играют

обыкновенно столько же для себя, сколько для детей; от этого игра получает

интерес.

Прислуга чрезвычайно привязывается к детям, и это вовсе не рабская

привязанность, это взаимная любовь слабых и простых.

Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая

любовь между помещиками и дворовыми.; Нынче нет больше на Руси усердных

слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит

в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих людей на страшном

судилища Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою

подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, - а просто

оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.

Я знавал еще в молодости два-три образчика этих фанатиков рабства, о

которых со вздохом говорят восьмидесятилетние помещики, повествуя о их

неусыпной службе, о их великом усердии и забывая прибавить, чем их отцы и

они сами платили за такое самоотвержение.

В одной из деревень Сенатора проживал на покое, то есть на хлебе,

дряхлый старик Андрей Степанов.

Он был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии,

добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза молодым господам и

угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю, было не легко.

Потом он управлял подмосковной. Отре(54)занный сначала войной 1812 года от

всякого сообщения-, Потом, один, без денег, на пепелище выгорелого села, он

продал какие-то бревна, чтоб не умереть с голоду. Сенатор, возвратившись в

Россию, принялся приводить в порядок свое имение и, наконец, добрался до

бревен. В наказание он отобрал его должность и отправил его в. опалу.

Старик, обремененный семьей, поплелся на подножный корм. Нам приходилось

проезжать и останавливаться на день, на два в деревне, где жил Андрей

Степанов. Дряхлый старец, разбитый параличом, приходил всякий раз, опираясь

на костыль, поклониться моему отцу и поговорить с ним.

Преданность и кротость, с которой он говорил, его несчастный вид, космы

желто-седых волос по обеим сторонам голого черепа глубоко трогали меня.

- Слышал я, государь мой, - говорил он однажды, - что братец ваш еще

кавалерию изволил получить. Стар, батюшка, становлюсь, скоро богу душу

отдам, а ведь не сподобил меня господь видеть братца в кавалерии, хоть бы

раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях!

Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная

фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос - все

внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть

прежде смерти в "кавалерии и регалиях" человека, который лет пятнадцать не

мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да не одни

ли безумные и достигают святости?

Новое поколение не имеет этого идолопоклонства, и если бывают случаи,

что люди не хотят на волю, то это просто от лени и из материального расчета.

Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они наверно, если что-нибудь и

хотят видеть на шее господ, то не владимирскую ленту.

Скажу здесь кстати о положении нашей прислуги вообще.

Ни Сенатор, ни отец мой не теснили особенно дворовых, то есть не

теснили их физически. Сенатор был вспыльчив, нетерпелив и именно потому

часто груб и несправедлив; но.он так мало имел с ними соприкосновения и так

мало ими занимался, что они почти не знали друг друга. Отец мой докучал им

капризами, не пропускал ни (55) взгляда, ни слова, ни движения и

беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.

Телесные наказания были почти неизвестны в нашем доме, и два-три

случая, в которые Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству "частного

дома", были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила целые

месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.

Чаще отдавали дворовых в солдаты; наказание это приводило в ужас всех

молодых людей; без роду, без племени, они все же лучше хотели остаться

крепостными, нежели двадцать лет тянуть лямку. На меня сильно действовали

эти страшные сцены... являлись два полицейские солдата по зову помещика, они

воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста

обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его в

присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины плакали, все давали

подарки, и я отдавал все, что мог, то есть какой-нибудь двугривенный, шейный

платок.

Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный

оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании,

но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал" навзрыд, кланялся в

землю и просил положить.на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но

помиловать от бесчестья.

Когда Сенатор жил с нами, общая прислуга состояла из тридцати мужчин и

почти стольких же женщин; замужние, впрочем, не несли никакой службы, они

занимались своим.хозяйством; на службе были пять-шесть горничных и прачки,

не ходившие наверх. К этому следует прибавить мальчишек и девчонок, которых

приучали к службе, то есть к праздности, лени, лганью и к употреблению

сивухи.

Для характеристики тогдашней жизни в России я не думаю, чтоб было

излишним сказать несколько слов о содержании дворовых. Сначала" им давались

пять рублей ассигнациями в месяц на харчи, потом шесть. Женщинам - рублем

меньше, детям лет с десяти - половина. Люди составляли между собой артели и

на недостаток не жаловались, что свидетельствует о чрезвычайной дешевизне

съестных припасов. Наибольшее жалованье состояло из ста рублей ассигнациями

в год, другие (56) получали половину, некоторые тридцать рублей в год.

Мальчики лет до восемнадцати не получали жалованья. Сверх оклада, людям

давались платья, шинели, рубашки, простыни, одеяла, полотенцы, матрацы из

парусины; мальчикам, не получавшим жалованья, отпускались деньги на

нравственную и физическую чистоту, то есть на баню и говенье. Взяв все в

расчет, слуга обходился рублей в триста ассигнациями; если к этому прибавить

дивиденд на лекарства, лекаря и на съестные припасы, случайно привозимые из

деревни и которые не знали, куда деть, то мы и тогда не перейдем трехсот

пятидесяти рублей. Это составляет четвертую часть того, что слуга стоит в

Париже или в Лондоне.

Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то есть

содержание жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне

под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет; но страховая премия

сильно понижается - премией страха телесных наказаний, невозможностью

перемены состояния и гораздо худшего содержания.

Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния

убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу.

Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют

не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с

утра до ночи или стоя с тарелкой за столом, - нет места сомнению.

Разумеется, есть люди, которые живут в передней, как рыба в воде, -

люди, которых душа никогда не просыпалась, которые взошли во вкус и с своего

рода художеством исполняют свою должность.

В этом отношении было у нас лицо чрезвычайно интересное - наш старый

лакей Бакай. Человек атлетического сложения и высокого роста, с крупными и

важными чертами лица, с видом величайшего глубокомыслия, он дожил до

преклонных лет, воображая, что положение лакея одно из самых значительных.

Почтенный старец этот постоянно был сердит или выпивши, или выпивши и

сердит вместе. Должность свою он исполнял с какой-то высшей точки зрения и

придавал ей торжественную важность; он умел с особенным шумом и треском

отбросить ступеньки кареты и хлопал дверцами сильнее ружейного выстрела.

Сумрачно (57) и навытяжке стоял на запятках и всякий раз, когда его

подтряхивало на рытвине, он густым и недовольным голосом кричал кучеру:

"Легче!", несмотря на то, что рытвина уже была на пять шагов сзади.

Главное занятие его, сверх езды за каретой, - занятие, добровольно

возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим

манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у

него в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной

степени. Я иногда вступался за моих приятелей, но мой авторитет мало

действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил:

- Вам здесь не место, извольте идти, а не то я и на руках снесу.

Он не пропускал ни одного движения, ни одного слова, чтоб не разбранить

мальчишек; к словам нередко прибавлял он и тумак или "ковырял масло", то

есть щелкал как-то хитро и искусно, как пружиной, большим пальцем и мизинцем

по голове.

Когда он разгонял, наконец, мальчишек и оставался один, его

преследования обращались на единственного друга его, Макбета, - большую

ньюфаундлендскую собаку, которую он кормил, любил, чесал и холил. Посидев

без компании минуты две-три, он сходил на двор и приглашал Макбета с собой

на залавок; тут он заводил с ним разговор.

- Что же ты, дурак, сидишь на дворе, на морозе, когда есть топленая

комната? Экая скотина! Что вытаращил глаза - ну? Ничего не отвечаешь?

За этим следовала обыкновенно пощечина. Макбет иногда огрызался на

своего благодетеля; тогда Бакай его упрекал, но без ласки и уступок. *

- Впрямь, корми собаку - все собака останется; зубы скалит и не

подумает, на кого... Блохи бы заели без меня!

И, обиженный неблагодарностью своего друга, он нюхал с гневом табак и

бросал Макбету в нос, что оставалось на пальцах, после чего тот чихал,

ужасно неловко лапой снимал с глаз табак, попавший в нос, и, с полным

негодованием оставляя залавок, царапал дверь; Бакай ему отворял ее со

словами "мерзавец!" и (58) ему ногой толчок. Тут обыкновенно возращались

мальчики, и он принимался ковырять масло,

Прежде Макбета у нас была легавая собака Берта; она сильно занемогла,

Бакай ее взял на свой матрац и две-три недели- ухаживал за ней. Утром рано

выхожу я раз в переднюю. Бакай хотел мне что-то сказать, но голос у него

переменился, и крупная слеза скатилась по щеке-собака умерла; вот еще факт

для изучения человеческого сердца. Я вовсе не думаю, чтоб он и мальчишек

ненавидел; это был суровый нрав, подкрепляемый сивухою и бессознательно

втянувшийся в поэзию передней.

Но рядом с этими дилетантами рабства какие мрачные образы мучеников,

безнадежных страдальцев печально проходят в моей памяти.

У Сенатора был повар необычайного таланта, трудолюбивый, трезвый, он

шел в гору; сам Сенатор хлопотал, чтоб его приняли в кухню государя, где

тогда был знаменитый повар-француз. Поучившись там, он определился в

Английский клуб, разбогател, женился, жил барином; но веревка крепостного

состояния не давала ему ни покойно спать, ни наслаждаться своим положением.

Собравшись с духом и отслуживши молебен Иверской, Алексей явился к

Сенатору с просьбой отпустить его за пять тысяч ассигнациями. Сенатор

гордился своим поваром точно так, как гордился своим живописцем, а

вследствие того денег не взял и сказал повару, что отпустит его даром после

своей смерти.

Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал

седеть и... русский человек - принялся попивать. Дела свои повел он спустя

рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой: княгиня

преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ей через меру,

Алексей, любившим выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом,

своим голосом в нос:

- Какая непрозрачная душа обитает в вашем светлейшем теле!

Княгиня взбесилась, прогнала повара и, как следует русской барыне,

написала жалобу Сенатору. Сенатор ничего бы не сделал, но, как учтивый

кавалер, призвал (59) повара, разругал его и велел ему идти к княгине

просить прощения.

Повар к княгине не пошел, а пошел в кабак. В год времени он все

спустил: от капитала, приготовленного для взноса, до последнего фартука.

Жена побилась, побилась с ним, да и пошла в няньки куда-то в отъезд. Об нем

долго не было слуха. Потом как-то полиция привела Алексея, обтерханного,

одичалого; его подняли на улице, квартеры у него не было, он кочевал из

кабака в кабак. Полиция требовала, чтоб помещик его прибрал. Больно было

Сенатору, а может, и совестно; он его принял довольно кротко и дал комнату.

Алексей продолжал пить, пьяный шумел и воображал, что сочиняет стихи; он

действительно не был лишен какой-то беспорядочной фантазии. Мы были тогда в

Дата добавления: 2015-06-04