Эпизод из 1844 года

ЭПИЛОГ

Перечитывая главу о Кетчере, невольно призадумываешься о том, что за

чудаки, что за оригинальные личности живут и жили на Руси! Какими капризными

развитиями сочилась и просочилась история нашего образования. Где, в

каких краях, под каким градусом широты, долготы возможна угловатая,

шероховатая, взбалмошная, безалаберная, добрая, недобрая, шумная,

неукладистая фигура Кетчера, кроме Москвы?

А сколько я их нагляделся - этих оригинальных фигур "во всех родах

различных", начиная с моего отца и оканчивая "детьми" Тургенева.

"Так русская печь печет!" - говорил мне Погодин. И в самом деле, каких

чудес она ни печет, особенно, когда хлеб сажают на немецкий лад... от саек и

калачей до православных булок с Гегелем и французских хлебов a la

quatre-vingt-treize! 170 Досадно, если все эти своеобычные печенья пропадут

бесследно. Мы останавливаемся обыкновенно только на сильных деятелях.

...Но в них меньше видна русская печь, в них ее особенности поправлены,

выкуплены; в них больше русского склада да ума, чем печи. Возле них

пробиваются, за ними плетутся разные партикулярные люди, сбившиеся с

дороги... вот в их-то числе не оберешься чудаков.

Волосяные проводники исторических течений, капли дрожжей, потерявшихся

в опаре, но поднявших ее не для себя. Люди, рано проснувшиеся темной ночью и

ощупью отправившиеся на работу, толкаясь обо все, что ни попадалось на

дороге, - они разбудили других на совсем иной труд.

...Попробую когда-нибудь спасти еще два-три профиля от полного

забвения. Их уж теперь едва видно из-за серого тумана, из-за которого только

и вырезываются вершины гор и утесов...

К нашей второй виллежиатуре относится очень характеристический эпизод;

его не пометить просто жаль, несмотря на то, что я и Natalie участвовали в

нем очень мало. Эпизод этот можно было бы назвать: Арманс и Базиль - философ

из учтивости, христианин из вежливости и Жак Ж. Санда, делающийся

Жаком-фаталистом.

Начался он на французской томболе.

Зимой 1843 я поехал на томболу. Публики было бездна, помнится тысяч

пять человек; знакомых почти никого. Базиль шмыгнул с какой-то маской, - ему

было не до менд, Он слегка покачал головой и прищурил ресницы так, как

делают знатоки, находя вино превосходным и бекаса удивительным.

Бал был в зале Благородного собрания, Я походил, посидел, Глядя, как

русские аристократы, переодетые в разных пьерро, ото всей души усердствовали

представить из себя парижских сидельцев и отчаянных канка-неров... и пошел

ужинать наверх, Там-то меня отыскал Базиль. Он был совершенно не в

нормальном положении, а в первом разгаре острого периода любви; он у него

был тем острее, что Базилю тогда было около сорока лет и волос начал падать

с возвышенного чела. Бессвязно толковал он мне о какой-то французской

"Миньоне, со всей простотой "Клерхен" и со всей игривой прелестью парижской

гризетки..."

Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых

победа на первой странице, а иа последней, вместо оглавления, счет; но

убедился, что это не так.

Базиль видел свою парижанку во второй или третий раз и вел

циркумволюционные линии, не бросаясь на приступ. Он меня познакомил с ней.

Арманс, действительно, была живое, милое дитя Парижа, совершенно уродившееся

в отца. От ее языка до манер и известной самостоятельности, отваги - все в

ней принадлежало благородному плебейству великого города. Она еще была

работница, а не мещанка. У нас этот тип никогда не существовал. Беззаботная

веселость, развязность, свобода, шалость и середь всего чутье

самосохранения, чутье опасности и чести. Дети, брошенные иногда с десяти лет

на борьбу с бедностью и искушениями, беззащитные, окруженные заразой Парижа

и всевозможными сетями, они сами становятся своим провидением и охраной.

Такие девушки могут легко отдаться, но взять их невзначай, врасплох трудно.

Те из них, которых можно бы было купить, - те до этого круга работниц не

доходят: они уже куплены прежде, завертелись, унеслись и исчезли в омуте

другой жизни, иногда навсегда, иногда для того, чтоб через пять-шесть лет

явиться в своей коляске по Longchamp или в первом ярусе оперы в своей

ложе - mil Perlen und Diamanten 171.

Базиль был влюблен по уши. Резонер в музыке и философ в живописи, он

был один из самых полных представителей московских ультрагегельянцев. Он всю

жизнь носился в эстетическом небе, в философских и критических подробностях.

На жизнь он смотрел так, как Речер на Шекспира, возводя все в жизни к

философскому значению, делая скучным все живое, пережеванным все свежее,

словом не оставляя в своей непосредственности ни одного движения души.

Взгляд этот, впрочем, в разных степенях принадлежал тогда почти всему

кружку; иные срывались талантом, другие живостью, но у всех еще долго

оставался - у кого жаргон, у кого и самое дело. "Пойдем, - говорил Бакунин

Тургеневу в Берлине, в начале сороковых годов, - окунуться в пучину

действительной жизни, бросимся в ее волны", - и они шли просить Варнгагена

фон Энзе, чтоб он их ввел ловким купальщиком в практические пучины и

представил бы их одной хорошенькой актрисе. Понятно, что с этими

приготовлениями не только ни до какого купанья в страстях, "разъедающих

тайники духа нашего", но вообще ни до какого поступка дойти нельзя. Не

доходят до них и немцы; но зато немцы и не ищут поступков, а как бы

поспокойнее. Наша натура, напротив, не выносит этого постного отношения -

des teoretischen Schwelgens 172, запутывается, спотыкается и падает больше

смешно, чем опасно.

Итак, влюбленный и сорокалетний философ, щуря глазки, стал сводить все

спекулативные вопросы на "демоническую силу любви", равно влекущую Геркулеса

и слабого отрока к ногам Омфалы, начал уяснять себе и другим нравственную

идею семьи, почву брака. Со стороны Гегеля (Гегелевой философии права, глава

Sittlichkeit 173) препятствий не было. Но призрачный мир случайности и

"кажущегося", мир духа, не освободившегося от преданий, не был так

сговорчив. У Базиля был отец - Петр Кононыч,-старый кулак, богач, который

сам был женат последовательно на трех и от каждой имел человека по три

детей. Узнав, что его сын, и притом старший, хочет жениться на католичке, на

нищей, на француженке, да еще с Кузнецкого моста, он решительно отказал в

своем благословении. Без родительского благословения, может, Базиль,

принявший в себя шик и момент скептицизма, как-нибудь и обошелся бы, но

старик связывал с благословением не только последствие jenseits (на том

свете), но и diesseits (на этом), а именно наследство.

Препятствие старика, как всегда, двинуло дело вперед, и Базиль стал

подумывать о скорейшей развязке. Оставалось жениться, не говоря

худого_слова, и впоследствии заставить старика принять un fait accompli 174

или скрыть от него брак в ожидании, что он скоро не будет ни благословлять,

ни клясть, ни распоряжаться наследством.

Но непросветленный мир преданий и тут подставлял свою ногу. Обвенчаться

под сурдинку в Москве было не легко, чрезвычайно дорого и тотчас бы дошло до

отца через дьяконов, архидьяконов, дьячков, просвирен, свах, приказчиков,

сидельцев и разных потаскушек. Положено было посондировать нашего отца

Иоанна в с. Покровском, известного читателям нашим своей историей о

похищении в нетрезвом виде серебряных "часов и шкатулки" у дьячка.

Отец Иоанн, узнав, что непокорному сыну около сорока лет, что невеста

не русская и что родителей ее здесь нет, что, сверх меня, подпишется

свидетелем университетский профессор, - стал меня благодарить за такую

милость, полагая, вероятно, что я старался женить Базиля для доставления ему

двухсотенной бумажки. Он был до того тронут, что закричал в другую комнату:

"Попадья, попадья, выпусти два-три яичка!", и достал из шкапа полуштоф,

заткнутый бумажкой, для того чтоб меня попотчевать.

Все шло прекрасно.

Дня свадьбы и прочее не назначали. Арманс должна была приехать к нам в

Покровское погостить; Базиль (хотевший ее сопровождать) - возвратиться в

Москву и, окончательно устроившись, идти от отцовского проклятия под

благословение пьяненького отца Иоанна.

...Ожидая i promessi sposi 175, мы велели приготовить ужин и сели

ждать. Ждем, ждем; бьет двенадцать ночи. Никого нет... Час - никого нет.

Дамы пошли уснуть; я с Г<рановским> и К<етчером> принялся за ужин.

Le ore suonam, quadratiо,

E un, e due, e Ire... 176

Ma 177... их нет, как нет.

...Наконец, колокольчик... ближе и ближе; повозка простучала по мосту.

Мы бросились в сени. Тарантас, заложенный тройкою, быстро въезжал на двор и

остановился. Вышел Базиль. Я подошел дать руку Арманс; она вдруг меня

схватила за руку, да с такой силой, что я чуть не вскрикнул, и потом разом

бросилась мне на шею, с хохотом повторяя: "Monsieur Herstin"... Это был не

кто иной, как Виссарион Григорьевич Белинский in propria persona 178.

В тарантасе не было больше никого. Мы смотрели друг на друга с

удивлением, кроме Белинского, который хохотал до кашля, и Базиля, который

чуть до насморка не плакал. К дополнению эффекта надобно заметить, что два

дня тому назад в Москве о Белинском и слуху не было.

- Давайте мне есть, - сказал, наконец, Белинский,- я вам расскажу там,

какие у нас были чудеса; надобно же выручить несчастного Базиля, который вас

боится больше Арманс.

Вот что случилось. Видя, что дело быстро приближается к развязке,

Базиль испугался, начал рефлектировать и совершенно сконфузился, обдумывая

неумолимый фатализм брака, неразрушимость его по Кормчей книге и по книге

Гегеля. Он заперся, отданный на жертву духу мучительного исследования и

беспощадного анализа. Страх возрастал с часу на час, и тем больше, что

дорога к отступлению была тоже не легка и что решиться на нее почти надобно

было иметь столько же характера, как и на самый брак. Страх этот рос до тех

пор, пока в дверь постучался Белинский, приехавший из Петербурга прямо

к нему в дом. Базиль рассказал ему весь ужас, с которым он идет на сретение

своего счастия, и все отвращение, с которым он вступает в бракосочетание по

любви, и требовал его совета и помощи.

Белинский отвечал ему, что надобно быть сумасшедшим, чтоб после этого,

сознательно и зная вперед, что будет, положить на себя такую цепь.

- Вот Герцен, - говорил он, - и женился, и жену свою увез, и за ней

приезжал из ссылки; а спроси его - он ни разу не задумывался, следует ему

так делать или нет и какие будут последствия. Я уверен, что ему казалось,

что он -не может иначе поступить. Ну, ему и вытанцевалось. А ты то же хочешь

сделать, лю-бомудрствуя и рефлектируя.

Только этого и надо было Базилю. Он в ту же ночь написал Арманс

диссертацию о браке, о своей несчастной рефлекции, о неспособности простого

счастья для пытливого духа, излагал все невыгоды и опасности их соединения и

спрашивал Арманс совета, что им теперь делать?

Ответ Арманс он привез с собой.

В рассказе Белинского и письме Арманс обе натуры - ее и Базиля - вполне

вышли, как на ладони. Действительно, брачный союз таких противуположных

людей был бы странен. Арманс писала ему грустно; она была удивлена,

оскорблена, рефлекции его не понимала, а видела в них предлог, охлаждение;

говорила, что в таком случае не должно быть и речи о свадьбе, развязывала

его от данного слова и заключила тем, что после случившегося им не следует

видеться. "Я вас буду помнить,- писала она, - с благодарностью и нисколько

не виню вас: я знаю, вы чрезвычайно добры, но еще больше слабы! Прощайте же

и будьте счастливы!"

Такое письмо, должно быть, не совсем приятно получить. В каждом слове

сила, энергия и немного свысока. Дитя славного плебейского кряжа, Арманс

поддержала свое происхождение. Будь это англичанка, как бы крепко она

ухватилась за письмо Базиля, как ртом бы своего добродетельного соллиситора

179 рассказала с негодованием, с стыдом о первом пожатии руки, о первом

поцелуе... и как бы ее адвокат, со слезами на глазах и мелом в парике,

потребовал бы у присяжных вознаградить обиженную невинность тысячью или

двумя фунтов...

Француженке, бедной швее, и в голову этого не пришло.

Два или три дня, которые они провели в Покровском, были печальны для

экс-жениха. Точно ученик, сильно напакостивший в классе и который боится и

учителя и товарищей, Базиль потерпел день-другой и уехал в Москву.

Вскоре мы услышали, что Боткин едет в чужие край. Он писал ко мне

письмо смутное, недовольное собой, звал проститься. В первых числах августа

я поехал из Покровского в Москву; новая диссертация ехала в то же время из

Москвы в Покровское к Natalie. Я отправился к Боткину и прямо попал на

прощальный пир. Пили шампанское, и в тостах, в желаниях были какие-то

странные намеки.

- Ведь ты не знаешь, - сказал мне Базиль на ухо, - ведь я... того... -

и он прибавил шепотом: - ведь Арманс едет со мной. Вот девушка! Я теперь

только ее узнал, - и он качал головой.

Это стоило появления Белинского.

В эпистоле к Natalie он пространно объяснял ей, что мысль и рефлекция о

женитьбе повергли его в раздумье и отчаяние: он усомнился и в своей любви к

Арманс и в своей способности к семейной жизни; что таким образом он дошел до

мучительного сознания, что он должен все разорвать и бежать в Париж, что в

этом расположении он явился смешным^ и жалким в Покровское... Решившись

таким образом, он, перечитывая письмо Арманс, сделал новое открытие, именно,

- что он Арманс любит очень много, и потому потребовал у нее свидания и

снова предложил ей руку. Он думал опять о покровском попе, но близость

майковской фабрики пугала его. Венчаться он собирался в Петербурге и тотчас

ехал во Францию. "Арманс рада, как ребенок".

В Петербурге Базиль придумал венчаться в Казанском соборе. Чтоб при

этом философия и наука не были забыты, он пригласил для совершения обряда

протоиерея Сидонского, ученого автора "Введения в науку философии".

Сидонский давно знал Базиля по его статьям, как свободного светского

мыслителя и немецкого любомудра. После всех чудес, бывших с Арманс, ей

досталась честь, редко достающаяся: послужить поводом одной из самых

комических встреч двух заклятых врагов - религии и науки.

Сидонский, чтоб блеснуть своим мирским образованием, перед венчанием

стал говорить о новых философских брошюрах, и, когда все было готово и

дьячок подал ему епитрахиль, к которой он приложился и стал надевать, он,

потупя взоры, сказал Боткину:

- Вы извините: обряды-с - я весьма хорошо знаю, что христианский ритуал

сделал свое время, что...

- О, нет, нет! - прервал его Базиль голосом, полным участия и

сострадания. - Христианство вечно - его сущность, его субстанция не может

пройти.

Сидонский поблагодарил целомудренным взглядом "рыцарственного"

антагониста, обратился к клиру и запел: "Благословен бог наш... и ныне, и

присно, и во веки веков". - "Аминь!" - грянул клир, и дело пошло своим

порядком, и Базиля в венце и Арманс в венце повел Сидонский круг аналоя...

заставляя ликовать Исайю.

Из собора Базиль отправился с Арманс домой и, оставив ее там, явился на

литературный вечер Краев-ского. Через два дня Белинский посадил молодых на

пароход... Теперь-то, подумают, история, наверное, окончена.

Нисколько.

До Каттегата дело шло очень хорошо, но тут попался проклятый "Жак" Ж.

Санда.

- Как ты думаешь о Жаке? - спросил Базиль Арманс, когда она кончила

роман.

Арманс сказала свое мнение.

Базиль объявил ей, что оно совершенно ложно, что она оскорбляет своим

суждением глубочайшие стороны его духа и что его миросозерцание не имеет

ничего общего с ее.

Сангвиническая Арманс не хотела менять миросозерцания; так прошли оба

Бельта.

Вышедши в Немецкое море, Боткин почувствовал себя больше дома и сделал

еще раз опыт переменить миросозерцание, убедить Арманс - иначе

взглянуть на Жака.

Умирающая от морской болезни, Арманс собрала последние силы и объявила,

что мнения своего о Жаке она не переменит.

- Что же нас связывает после этого? - заметил сильно расходившийся

Боткин.

- Ничего, - отвечала Арманс, - et si vous me cher-chez querelle 180,

так лучше просто расстаться, как только коснемся земли.

- Вы решились? - говорил Боткин, петушась. - Вы предпочитаете?..

- Все на свете, чем жить с вами; вы - несносный человек - слабый и

тиран.

- Madame!

- Monsieur!

Она пошла в каюту; он остался на палубе. Арманс сдержала слово: из

Гавра уехала к отцу и через год возвратилась в Россию одна, и притом в

Сибирь.

На этот раз, кажется, история этого перемежающегося брака кончилась.

А впрочем, Барер говорил же: "Только мертвые не возвращаются!"

(Писано в 1857, Putney. Laurel House.)

Дата добавления: 2015-06-04