XXVIII. 8 страница. человеком, и ему на мгновение из-за спин и затылков людей показалась

человеком, и ему на мгновение из-за спин и затылков людей показалась

высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху

людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова

эта, с необычайно-широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и

величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она

была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал

его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов

несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.

Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие

больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала

ему: "Venez". ^[191] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на

которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только-что

совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь

головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом

одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но

глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или

этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза,

надо же глядеть куда-нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер

остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою

руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый

жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный

поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло,

исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни

один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на

Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами

указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на

кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна

Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять

симметрично-наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том,

что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и

употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на

графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как

он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной

важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две

минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах

лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот

покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к

смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна

Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего

было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно

называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного

выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который

безотходно стоял у изголовья постели.

-- На другой бочок перевернуться хотят, -- прошептал слуга и поднялся,

чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.

Пьер встал, чтобы помочь слуге.

В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно

завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил

ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку,

или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но

он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на

руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая,

страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным

бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в

груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули

на бок к стене. Он вздохнул.

-- Il est assoupi, ^[192] -- сказала Анна Михайловна, заметив

приходившую на смену княжну. -- Аllons. ^[193]

Пьер вышел.

В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны,

которые, сидя под портретом Екатерины, о чем-то оживленно говорили. Как

только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна

что-то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:

-- Не могу видеть эту женщину.

-- Catiche a fait donner du thé dans le petit salon, -- сказал князь

Василий Анне Михайловне. -- Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque

сhose, autrement vous ne suffirez pas. ^[194]

Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже

плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. ^[195]

-- II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent thé

russe après une nuit blanche, ^[196] -- говорил Лоррен с выражением

сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки,

стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный

прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы,

все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту

маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время

балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой

маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и

жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко

освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же

комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком

столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные,

непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением,

каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и

имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень

хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что

она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с

старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив

немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно

время говорили взволнованным шопотом:

-- Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, -- говорила

княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была

в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.

-- Но, милая княжна, -- кротко и убедительно говорила Анна Михайловна,

заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, -- не будет ли это слишком

тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие

минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена...

Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив

ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще

внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.

-- Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche.

^[197] Вы знаете, как граф ее любит.

-- Я и не знаю, что в этой бумаге, -- говорила княжна, обращаясь к

князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в

руках. -- Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это

забытая бумага...

Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув,

опять загородила ей дорогу.

-- Я знаю, милая, добрая княжна, -- сказала Анна Михайловна, хватаясь

рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. --

Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en

conjure... ^[198]

Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель.

Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны

Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее

удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.

-- Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в

родственном совете: не правда ли, князь?

-- Что же вы молчите, mon cousin? -- вдруг вскрикнула княжна так

громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. -- Что вы молчите,

когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на

пороге комнаты умирающего. Интриганка! -- прошептала она злобно и дернула

портфель изо всей силы.

Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от

портфеля, и перехватила руку.

-- Oh! -- сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. --

C'est ridicule. Voyons, ^[199] пустите. Я вам говорю.

Княжна пустила.

-- И вы!

Анна Михайловна не послушалась его.

-- Пустите, я вам говорю. Я беру все на себя. Я пойду и спрошу его.

Я... довольно вам этого.

-- Mais, mon prince, ^[200] -- говорила Анна Михайловна, --

после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите

ваше мнение, -- обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя

к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее все приличие лицо княжны

и на перепрыгивающие щеки князя Василья.

-- Помните, что вы будете отвечать за все последствия, -- строго сказал

князь Василий, -- вы не знаете, что вы делаете.

-- Мерзкая женщина! -- вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну

Михайловну и вырывая портфель.

Князь Василий опустил голову и развел руками.

В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел

Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об

стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.

-- Что вы делаете! -- отчаянно проговорила она. -- II s'en va et vous

me laissez seule. ^[201]

Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и,

подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий,

опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая

княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера

лицо ее выразило неудержимую злобу.

-- Да, радуйтесь теперь, -- сказала она, -- вы этого ждали.

И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.

За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на

котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он

был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной

дрожи.

-- Ах, мой друг! -- сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его

была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем.

-- Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой

десяток, мой друг... Ведь мне... Все кончится смертью, все. Смерть ужасна.

-- Он заплакал.

Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными

шагами.

-- Пьер!... -- сказала она.

Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого

человека, увлажая его слезами. Она помолчала.

-- II n'est plus... ^[202]

Пьер смотрел на нее через очки.

-- Allons, je vous reconduirai. Tâchez de pleurer. Rien ne soulage,

comme les larmes. ^[203]

Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не

видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он,

подложив под голову руку, спал крепким сном.

На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:

-- Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle

pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous êtes jeune et vous voilà à la

tête d'une immense fortune, je l'espère. Le testament n'a pas été encore

ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la

tête, mais cela vous impose des devoirs, et il faut être homme.

^[204]

Пьер молчал.

-- Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas

été là, Dieu sait ce qui serait arrivé. Vous savez, mon oncle avant-hier

encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps.

J'espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père.

^[205]

Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню

Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и

легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым

подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и

она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и

назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно,

что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, -- кто лучше

вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так все и всех вспомнил в

последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на

которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это,

старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. "C'est

pénible, mais cela fait du bien; ça élève l'âme de voir des hommes,

comme le vieux comte et son digne fils", ^[206] говорила она. О

поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но

под большим секретом и шопотом.

В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с

каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не

нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя.

Генерал-аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de

Prusse, ^[207] с того времени, как при Павле был сослан в деревню,

жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней

компаньонкой, m-lle Bourienne. ^[208] И в новое царствование, хотя

ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в

деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста

верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил,

что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что

есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием

своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати

лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в

беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих

мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на

станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не

прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть

порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени

точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных

условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми,

окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и

неизменно-требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх

и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек.

Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в

государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя,

считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник

или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой

официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство

почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно-высокая

дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка

старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как

он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.

В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный

час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась

и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о

том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.

Сидевший в официантской пудреный старик-слуга тихим движением встал и

шопотом доложил: "Пожалуйте".

Из-за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула

за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал

за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.

Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно,

беспрестанно-употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы,

высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для

писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный

станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, --

все выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По

движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по

твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и

много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял

ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный

к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял

своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку,

сказал, строго и вместе с тем внимательно-нежно оглядев ее:

-- Здорова?... ну, так садись!

Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое

кресло.

-- На завтра! -- сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до

другого отмечая жестким ногтем.

Княжна пригнулась к столу над тетрадью.

-- Постой, письмо тебе, -- вдруг сказал старик, доставая из

приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая

его на стол.

Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо

взяла его и пригнулась к нему.

-- От Элоизы? -- спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие

и желтоватые зубы.

-- Да, от Жюли, -- сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.

-- Еще два письма пропущу, а третье прочту, -- строго сказал князь, --

боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.

-- Прочтите хоть это, mon père, ^[209] -- отвечала княжна,

краснея еще более и подавая ему письмо.

-- Третье, я сказал, третье, -- коротко крикнул князь, отталкивая

письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.

-- Ну, сударыня, -- начал старик, пригнувшись близко к дочери над

тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так

что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и

старчески-едким запахом отца, который она так давно знала. -- Ну, сударыня,

треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc...

Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца;

красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не

понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие

толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или

виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны

мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала

близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах

и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на

просторе понять задачу.

Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на

котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти

всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.

Княжна ошиблась ответом.

-- Ну, как же не дура! -- крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро

отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос

княжны и снова сел.

Он придвинулся и продолжал толкование.

-- Нельзя, княжна, нельзя, -- сказал он, когда княжна, взяв и закрыв

тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, -- математика великое

дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не

хочу. Стерпится-слюбится. -- Он потрепал ее рукой по щеке. -- Дурь из головы

выскочит.

Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола

новую неразрезанную книгу.

-- Вот еще какой-то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает.

Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь... Просмотрел. Возьми. Ну,

ступай, ступай!

Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.

Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным

выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное

лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный

миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь

же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и

нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга

княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у

Ростовых:

Жюли писала:

"Chère et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que

l'absence! J'ai beau me dire que la moitié de mon existence et de mon

bonheur est en vous, que malgré la distance qui nous sépare, nos coeurs sont

unis par des liens indissolubles; le mien se révolte contre la destinée, et

je ne puis, malgré les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre

une certaine tristesse cachée que je ressens au fond du coeur depuis notre

séparation. Pourquoi ne sommes-nous pas réunies, comme cet été dans votre

grand cabinet sur le canapé bleu, le canapé à confidences? Pourquoi ne

puis-je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans

votre regard si doux, si calme et si pénétrant, regard que j'aimais tant et

que je crois voir devant moi, quand je vous écris". ^[210]

Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо,

которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и

худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на

себя в зеркало. "Она мне льстит", подумала княжна, отвернулась и продолжала

читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза

княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда

снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на

некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но

княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения,

которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех

людей, лицо ее принимало натянуто-неестественное, дурное выражение, как

скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: ^[211]

"Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux frères est déjà à

l'étranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la

frontière. Notre cher еmpereur a quitté Pétersbourg et, à ce qu'on prétend,

compte lui-même exposer sa précieuse existence aux chances de la guerre. Du

veuille que le monstre corsicain, qui détruit le repos de l'Europe, soit

terrassé par l'ange que le Tout-Рuissant, dans Sa miséricorde, nous a donnée

pour souverain. Sans parler de mes frères, cette guerre m'a privée d'une

relation des plus chères à mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui

avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitté l'université

pour aller s'enrôler dans l'armée. Eh bien, chère Marieie, je vous avouerai,

que, malgré son extrême jeunesse, son départ pour l'armée a été un grand

chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet été, a tant de

noblesse, de véritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siècle

оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de

franchise et de coeur. Il est tellement pur et poétique, que mes relations

avec lui, quelque passagères qu'elles fussent, ont été l'une des plus douées

jouissances de mon pauvre coeur, qui a déjà tant souffert. Je vous

raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela

est encore trop frais. Ah! chère amie, vous êtes heureuse de ne pas

connaître ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous êtes heureuse,

puisque les derienières sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort

bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour

moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douée amitié, ces relations

si poétiques et si pures ont été un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons

plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux

comte Безухой et son héritage. Figurez-vous que les trois princesses n'ont

reçu que très peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M.

Pierre qui a tout hérité, et qui par-dessus le Marieché a été reconnu pour

fils légitime, par conséquent comte Безухой est possesseur de la plus belle

fortune de la Russie. On prétend que le prince Basile a joué un très vilain

rôle dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour

Pétersbourg.

"Je vous avoue, que je comprends très peu toutes ces affaires de legs

et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que

nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu

comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie,

je m'amuse fort à observer les changements de ton et des manières des mamans

accablées de filles à Marieier et des demoiselles elles-mêmes à l'égard de

cet

individu, qui, par parenthèse, m'a paru toujours être un pauvre, sire.

Comme on s'amuse depuis deux ans à me donner des promis que je ne connais

pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse

Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A

propos de Marieiage, savez-vous que tout derienièrement la tante en général

Анна Михайловна, m'a confié sous le sceau du plus grand secret un projet de

Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince

Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant à une personne riche

et distinguée, et c'est sur vous qu'est tombé le choix des parents. Je ne

sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous

en avertir. On le dit très beau et très mauvais sujet; c'est tout ce que

j'ai pu savoir sur son compte.

"Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et

maman me fait chercher pour aller dîner chez les Apraksines. Lisez le livre

mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait

Дата добавления: 2015-06-04