Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 6. Война и мир 6 страница

ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед

ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как

страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил

голову и, прибавив шагу, пошел по улице.

Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг

Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.

Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на

Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.

Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших

из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с

дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому,

которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.

Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и

что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет

большое сражение.

Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он

давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый

старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом

Алексеевичем, вышел на его стук.

- Дома? - спросил Пьер.

- По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в

торжковскую деревню, ваше сиятельство.

- Я все-таки войду, мне надо книги разобрать, - сказал Пьер.

- Пожалуйте, милости просим, братец покойника, - царство небесное! -

Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, - сказал

старый слуга.

Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем

брат Иосифа Алексеевича.

- Да, да, знаю. Пойдем, пойдем... - сказал Пьер и вошел в дом. Высокий

плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу,

стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что-то и ушел в

коридор.

- Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, - сказал

Герасим. - В кабинет угодно? - Пьер кивнул головой. - Кабинет как был

запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут,

то отпустить книги.

Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни

благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и

нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.

Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел

кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из

важнейших когда-то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с

примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный

стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец,

отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.

Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер

сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе

пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.

- Извозчика отпустить прикажете?

- Ах, да, - очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. - Послушай, -

сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими,

влажными восторженными глазами глядя на старичка. - Послушай, ты знаешь, что

завтра будет сражение?..

- Сказывали, - отвечал Герасим.

- Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу...

- Слушаюсь, - сказал Герасим. - Кушать прикажете?

- Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, -

сказал Пьер, неожиданно покраснев.

- Слушаю-с, - подумав, сказал Герасим.

Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля,

беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что-то сам с

собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.

Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем

веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем,

что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого

себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на

другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два

раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе

глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и

сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в

кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с

ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.

1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск

через Москву на Рязанскую дорогу.

Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и

двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к

Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся,

спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и

переулки, и позади себя - напирающие, бесконечные массы войск. И

беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к

мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними

улицами на ту сторону Москвы.

К десяти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском предместье

оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне

Москвы и за Москвою.

В это же время, в десять часов утра 2-го сентября, Наполеон стоял между

своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним

зрелище. Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения

и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой

памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя

погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в

редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет,

вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в

темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются

золотые звезды.

2-го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был

волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой,

своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как

звезды, своими куполами в лучах солнца.

При виде странного города с невиданными формами необыкновенной

архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное

любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой

жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем

неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно

узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание

жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.

- Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou la

sainte. La voilà donc enfin, cette fameuse ville! Il était temps,

^[33] - сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед

собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. "Une

ville occupée par l'ennemi ressemble à une fille qui a perdu son

honneur, ^[34] - думал он (как он и говорил это Тучкову в

Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним,

невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что,

наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В

ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя

подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.

"Но разве могло быть иначе? - подумал он. - Вот она, эта столица, у

моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он?

Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта

минута! В каком свете представляюсь я им! - думал он о своих войсках. - Вот

она, награда для всех этих маловерных, - думал он, оглядываясь на

приближенных и на подходившие и строившиеся войска. - Одно мое слово, одно

движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma

clémence est toujours prompte à descendre sur les vaincus.

^[35] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не

правда, что я в Москве, - вдруг приходило ему в голову. - Однако вот она

лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца.

Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу

великие слова справедливости и милосердия... Александр больнее всего поймет

именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что

совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля,

- да, это Кремль, да, - я дам им законы справедливости, я покажу им значение

истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя

своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я

вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю

Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов.

Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя.

Бояре - скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих

подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу

им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда,

что я в Москве? Да, вот она!"

- Qu'on m'amène les boyards, ^[36] - обратился он к свите.

Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.

Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на

Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его

воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое

понимал Наполеон.

Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве

Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни réunion

dans le palais des Czars, ^[37] где должны были сходиться русские

вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно

губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о

том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал,

что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в

Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть

милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как

и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без

упоминания о ma chère, ma tendre, ma pauvre mère, ^[38] он

решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами:

Etablissement dédié à ma chère Mère. Нет, просто:

Maison de ma Mère, ^[39] - решил он сам с собою. "Но неужели я

в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация

города?" - думал он.

Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное

совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией

вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица

совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена

жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то,

каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его

величество в то страшное, называемое французами ridicule ^[40]

положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы

пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало

собрать хоть какую-нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и

утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему

правду.

- Il faudra le lui dire tout de même... - говорили господа свиты.

- Mais, messieurs... ^[41] - Положение было тем тяжеле, что

император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед

перед планом, посматривая изредка из-под руки по дороге в Москву и весело и

гордо улыбаясь.

- Mais c'est impossible... ^[42] - пожимая плечами, говорили

господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le

ridicule...

Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским

чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго,

начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий

выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву,

двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее

и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска,

скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися

гулами криков.

Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до

Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго

ходил у Камер-коллежского вала, ожидая депутации.

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще

пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была

пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.

В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он

кажется таким же живым, как и другие.

Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг

обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека

пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит

приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так,

как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают

пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего,

мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно

поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный

звук, - ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных

местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым

запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда

сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель

для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того

ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а

слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и

увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом

пчелы-грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только

с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами.

Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья.

Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей

сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда

тянущих вощину, - сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно

по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами

крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть

шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.

Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо

сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он

видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в

котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы - черные

пчелы - шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся,

короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего

не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково

стучатся на лету о стенки улья. Кое-где между вощинами с мертвыми детьми и

медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где-нибудь две

пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх

сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это

делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся,

или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это

делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на

какую-нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела

медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод

разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних

сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие

тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов

пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они

блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только

некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу,

не в силах умереть, жаля его, - остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко

сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и,

выбрав время, выламывает и выжигает ее.

Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и

нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя

внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, -

депутации.

В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая

старые привычки и не понимая того, что они делали.

Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва

пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал

ходить молча.

- Подать экипаж, - сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным

адъютантом и поехал в предместье,

- "Moscou déserte. Quel événemeDt invraisemblable!"

^[43] - говорил он сам с собой.

Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского

предместья.

Le coup de théâtre avait raté. ^[44]

Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов

дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.

Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах

Каменном, Москворецком и Яузском.

В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на

Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой

и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо

прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к

Красной площади, на которой по какому-то чутью они чувствовали, что можно

брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах,

наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было

ласково-приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков

и пестрой женской толпы покупателей - одни были мундиры и шинели солдат без

ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и

сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и

запирали свои лавки и сами с молодцами куда-то выносили свои товары. На

площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана

заставлял солдат-грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив,

заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и

проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера,

один в шарфе по мундиру, на худой темно-серой лошади, другой в шинели,

пешком, стояли у угла Ильинки и о чем-то говорили. Третий офицер подскакал к

ним.

- Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та,

это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.

- Ты куда?.. Вы куда?.. - крикнул он на трех пехотных солдат, которые,

без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. - Стой,

канальи!

- Да, вот извольте их собрать! - отвечал другой офицер. - Их не

соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и все!

- Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь

поставить, чтобы последние не разбежались?

- Да подите же туда! Гони ж их вон! - крикнул старший офицер.

Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе

под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными

прыщами по щекам около носа, с спокойно-непоколебимым выражением расчета на

сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.

- Ваше благородие, - сказал он, - сделайте милость, защитите. Нам не

расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна

сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим

удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте!

Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы...

Несколько купцов столпилось около офицера.

- Э! попусту брехать-то! - сказал один из них, худощавый, с строгим

лицом. - Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! - И он

энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.

- Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, - сердито заговорил первый

купец. - Вы пожалуйте, ваше благородие.

- Что говорить! - крикнул худощавый. - У меня тут в трех лавках на сто

тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не

руками скласть!

- Пожалуйте, ваше благородие, - говорил первый купец, кланяясь. Офицер

стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.

- Да мне что за дело! - крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед

по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время

как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером

армяке и с бритой головой.

Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер

напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной

толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.

- Что такое? Что такое? - спрашивал он, но товарищ его уже скакал по

направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за

ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки,

пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных

лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная

парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На

повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками

перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая.

Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого,

что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются

по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков

и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя

друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись

вперед.

В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было.

Ворота и лавки все были заперты; кое-где около кабаков слышались одинокие

крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги

пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе

дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно

ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два

человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка,

внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл

на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял

пред большим зеркалом.

- Вот ловко-то! А? Дядюшка Игнат! - говорил мальчик, вдруг начиная

хлопать обеими руками по клавишам.

- Ишь ты! - отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более

улыбалось его лицо в зеркале.

- Бессовестные! Право, бессовестные! - заговорил сзади их голос тихо

вошедшей Мавры Кузминишны. - Эка, толсторожий, зубы-то скалит. На это вас

взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!

Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза,

пошел вон из комнаты.

- Тетенька, я полегоньку, - сказал мальчик.

- Я те дам полегоньку. Постреленок! - крикнула Мавра Кузминишна,

замахиваясь на него рукой. - Иди деду самовар ставь.

Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув,

вышла из гостиной и заперла входную дверь.

Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь:

пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не

было прибрано?

В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки;

щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.

Мавра Кузминишна подошла к калитке.

- Кого надо?

- Графа, графа Илью Андреича Ростова.

- Да вы кто?

- Я офицер. Мне бы видеть нужно, - сказал русский приятный и барский

голос.

Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати

круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.

- Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, -

ласково сказала Мавра Кузмипишна.

Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не

войти ему, пощелкал языком.

- Ах, какая досада!.. - проговорил он. - Мне бы вчера... Ах, как

жалко!..

Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала

знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную

шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.

- Вам зачем же графа надо было? - спросила она.

- Да уж... что делать! - с досадой проговорил офицер и взялся за

калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.

- Видите ли? - вдруг сказал он. - Я родственник графу, и он всегда

очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой

посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я

хотел попросить графа...

Мавра Кузминишна не дала договорить ему.

- Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, - сказала она.

И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и

быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.

В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и

глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору.

"Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала?

И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь

должен подходить к Рогожской?" - думал в это время молодой офицер. Мавра

Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый

клетчатый платочек, вышла из-за угла. Не доходя несколько шагов, она,

развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и

поспешно отдала ее офицеру.

- Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно,

по-родственному, а вот может... теперича... - Мавра Кузминишна заробела и

смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и

поблагодарил Мавру Кузминишну. - Как бы граф дома были, - извиняясь, все

говорила Мавра Кузминишна.- Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, -

Дата добавления: 2015-06-04