ИЗВЛЕЧЕНИЯ 26 страница

Я прекрасно знаю, что это необычайное приключение с индейцем покажется иному сухопутному человеку совершенно невероятным; хотя всем, наверное, случалось видеть или слышать, как люди падали в колодцы и бочки; подобные происшествия случаются сплошь и рядом, и при этом причины их бывают гораздо менее веские, чем в случае с Тэштиго, который угодил в кашалотовый колодец с такими исключительно скользкими краями.

Однако кто знает? быть может, проницательный читатель призовет меня к ответу и скажет: Как так? Я думал, что ячеистая, пропитанная спермацетом голова кашалота — самая легкая и плавучая часть его тела; а ты теперь заставляешь ее тонуть в жидкости, удельный вес которой гораздо больше, чем у нее. Что, попался? Ничуть, это вы попались; все дело в том, что, когда Тэштиго упал туда, спермацет был почти весь вычерпан, легкое содержимое ушло, остались только хрящевые стенки колодца, состоящие, как я уже упоминал, из каленого, кованого вещества, куда более тяжелого, чем морская вода, в которой оно тонет, точно свинец. Но в данном случае немедленному погружению этого вещества препятствовали остальные части головы, от которых оно не было отделено, и поэтому вся голова тонула очень плавно и неторопливо, что и позволило Квикегу совершить свой молниеносный родовспомогательный подвиг прямо на бегу, если можно так сказать (что верно, то верно, роды получились довольно беглые).

Ну, а если бы Тэштиго нашел свою погибель в этой голове, то была бы чудесная погибель; он задохнулся бы в белейшем и нежнейшем ароматном спермацете; и гробом его, погребальными дрогами и могилой были бы святая святых кашалота, таинственные внутренние китовые покои. Можно припомнить один только конец еще слаще этого — восхитительную смерть некоего бортника из Огайо, который искал мед в дупле и нашел там его такое море разливанное, что, перегнувшись, сам туда свалился и умер, затянутый медвяной трясиной и медом же набальзамированный. А сколько народу завязло вот таким же образом в медовых сотах Платона и обрело в них свою сладкую смерть?

Глава LXXIX. ПРЕРИИ

Ни один физиономист, ни один френолог не пытался еще изучить черты лица левиафана и прощупать шишки на его черепе. Подобное предприятие оказалось бы не более успешным, чем для Лафатера попытка рассмотреть морщины на Гибралтарской скале или для Галля [225] подняться по приставной лестнице и ощупать купол Пантеона. Однако Лафатер в своей знаменитой книге рассуждает не только о различных человеческих лицах, но уделяет также внимание лицам лошадей, птиц, змей и рыб и подробно останавливается на всевозможных оттенках их выражений. Точно так же и Галль, а вслед за ним и его ученик Шпурцгейм не преминули высказать кое-какие соображения по поводу френологической характеристики прочих живых существ. И потому я, как ни скудно я оснащен для того, чтобы стать пионером в деле приложения этих двух полунаучных дисциплин к левиафану, все же предпринимаю такую попытку. Я берусь за все и достигаю чего могу.

С точки зрения физиономической, кашалот — существо аномальное. У него нет носа. А поскольку нос — это центральная и наиболее заметная черта лица и поскольку именно он придает лицу окончательное выражение, полное отсутствие этого наружного органа, естественно, накладывает на лицо кита свой заметный отпечаток. Как при разбивке живописных парков и садов никакой законченности не удается достичь, не утвердив на видном месте чего-нибудь вроде обелиска, или купола, или статуи, или башни, так и лицо окажется лишенным физиономической гармонии, если на нем не будет возвышаться ажурная колокольня носа. Попробуйте отбить нос у мраморного Фидиева Зевса, сами увидите, какое жалкое получится зрелище! Однако кит отличается столь колоссальными размерами, все его пропорции настолько величавы, что тот самый недостаток, какой для изваянного Зевса нетерпим, в нем совершенно не ощущается. Больше того, он только придает ему величия. Нос на китовом лице был бы просто неуместен. Когда, пускаясь в физиономическое плавание, вы в своей шлюпке-четверке огибаете его огромную голову, ваше почтительное восхищение ни на минуту не омрачает мысль о носе, за который его можно было бы водить. А ведь как навязчиво преследует вас порой эта назойливая мысль, когда вы созерцаете на троне могущественного коронованного педеля.

Самый внушительный, с точки зрения физиономической, вид у кашалота анфас. Так он кажется просто божественным.

Высокий лоб человека, который мыслит, подобен Востоку, растревоженному утренней зарей. Курчавый лоб быка на сонном пастбище осенен знаком величия. Лоб слона, толкающего тяжелое орудие вверх по горным ущельям, — зрелище воистину царственное. У человека и у животных лоб одинаково подобен большой золотой печати, какой скрепляли германские императоры свои указы. На ней значится: «Ныне сотворено моею рукою. Бог». Но у многих животных, да порой и у человека тоже, лоб — это всего лишь полоса альпийского луга под снеговой кромкой. Нечасто встречаются лбы, которые, подобно лбу Шекспира или Меланхтона [226], так высоко уходили бы ввысь и спускались так низко, чтобы глаза из-под них светились прозрачными, недвижными горными озерами вечности; а сверху в бороздах лба чудился бы вам след ветвистых дум, спускавшихся к водопою, точно след ветвисторогого оленя, отпечатавшийся на снегу. Но божественное высокомерие чела, присущее всем тварям земным, у великого Кашалота усиливается настолько, что, глядя на него прямо в лоб, вы с небывалой остротой ощущаете присутствие Божества и силу Зла. Ведь вы смотрите не на какую-то определенную точку; вы не видите ни одной черты: ни носа, ни глаз, ни ушей, ни рта, ни даже лица вообще; у него, собственно, и нет лица, а только одна необъятная твердь лба, покрытого бороздами загадок и несущего немую погибель шлюпкам, судам и людям. И в профиль грандиозное это чело не умаляется, хотя, конечно, сбоку его величие уже не так подавляет вас. Зато в профиль отчетливо заметно то поперечное, полукруглое углубление в средней части лба, которое у человека является, по Лафатеру, признаком Гения.

Но как же так? Кашалот и Гений? Разве кашалот писал книги или произносил речи? О нет, его гений проявляется в том, что он никогда и ничего не сделал, чтобы доказать свою гениальность. Он проявляется также в пирамидном безмолвии кашалота. А кстати сказать, будь великий Кашалот известен в древности юному Востоку, он был бы обожествлен тогдашней детски магической мыслью. Ведь вот обожествили же в те времена люди нильского крокодила за то, что он безъязыкий; а у кашалота тоже нет языка, вернее есть, но такой маленький, что подразнить вас им он не может. Если в будущем какая-либо высокоцивилизованная поэтическая нация сумеет заманить назад, к отчему престолу, майских богов древности и снова возведет их, живых и веселых, на трон в наших эгоцентричных небесах и на наших опустевших холмах, где давно уже не кружат в хороводах эльфы и феи, тогда, поверьте мне, великий Кашалот будет Зевсом на этом Олимпе.

Гранитные морщинки иероглифов были расшифрованы Шампольоном [227]. Но нет на свете Шампольона, который мог бы расшифровать египетские тайны человеческого лица и лица любой божьей твари. Физиогномика, как и всякая наука, — лишь преходящее измышление. И если сэр Уильям Джонс, читавший на тридцати языках [228], не мог прочесть того, что написано на лице простого крестьянина, не мог разгадать там глубокого и тонкого смысла, то может ли малограмотный Измаил прочесть инфернальные халдейские письмена на челе кашалота? Вот перед вами это чело. Прочтите сами, если сумеете.

Глава LXXX. ОРЕХ

Если для физиономиста кашалот оказался Сфинксом, то для френолога его череп будет, вероятно, геометрическим кругом, квадратуру которого напрасно бы стал он искать.

Череп взрослого животного имеет в длину по меньшей мере двадцать футов. Если отделить нижнюю челюсть, то сбоку череп примет вид слегка наклонной плоскости, покоящейся на совершенно ровном основании. Но у живого кита — как мы с вами уже знаем — эта наклонность почти выровнена и дополнена той огромной массой «колоды» и спермацетового резервуара, которая на ней покоится. Сверху в черепе находится продолговатое углубление, служащее вместилищем всей этой массы, а под ним — другое углубление (оно редко превосходит десять дюймов в длину и ширину), в котором лежит жалкая горстка китовых мозгов. Мозг отделен от лба стеною в двадцать футов, он прячется за могучими бастионами, словно внутренняя цитадель Квебека за широким кольцом укреплений. Он, точно шкатулка с драгоценностями, так хитро замурован в черепе, что многие китоловы упорно утверждают, будто никакого другого мозга, кроме многих кубических ярдов студенистой массы спермацета, у кашалота вообще нет. Весь в складках, полосах и извилинах, этот загадочный орган представляется им куда более подобающим вместилищем для китовой премудрости.

Ясно поэтому, что, с френологической точки зрения, голова живого и невредимого левиафана — это сплошной обман. В ней не сказался, ни на глаз, ни на ощупь, подлинный мозг кашалота. Кит, подобно всему, что ни есть великого на свете, не показывает миру своего истинного лица.

Если вы разгрузите череп от спермацетового балласта и поглядите на него сзади, с широкого конца, вас поразит сходство с человеческим черепом, взятым в таком же положении. Право же, попробуйте поместить этот череп (уменьшенный, понятно, до размеров человеческого) среди изображений человеческих черепов, и вы не сумеете отличить его от них; а заметив у него на макушке углубления, вы как френолог скажете: «Этот человек был лишен чувства собственного достоинства, а также почтительности». И эти две отрицательные характеристики наряду с утвердительным фактом его чудовищных размеров и огромной силы дадут вам полную возможность составить наиболее правдивое, хотя отнюдь не такое уж приятное, представление о неограниченном могуществе вообще.

Но если вы думаете, что раз у кита такой маленький мозг, то у него извилин тоже мало, я должен уверить вас в противном. Рассмотрите повнимательнее позвоночник любого четвероногого, и вас поразит его сходство с вытянутым ожерельем из нанизанных крохотных черепов, каждый из которых имеет какое-то рудиментарное сходство с настоящим черепом. Немцы утверждают, что позвонки и есть абсолютно не развившиеся черепа. Однако не они первые заметили это странное сходство. Мне как-то указал на него один мой приятель иностранец, воспользовавшийся для доказательства скелетом убитого им врага, чьими позвонками он выкладывал особого рода барельеф на заостренном носу своей пироги. Мне представляется серьезным упущением френологов их отказ расширить область своих исследований и спуститься из мозжечка по спинномозговому каналу. Я убежден, что характер человека отражается на его позвоночнике. И кто бы вы ни были, я предпочел бы при знакомстве ощупывать вашу спину, а не череп. Никогда еще хлипкое стропило позвоночника не поддерживало большой и благородной души. Я горжусь своим позвоночным столбом, словно крепким, бесстрашным древком знамени, которое я подъемлю навстречу миру.

Попробуем применить эту спинную ветвь френологии к великому Кашалоту. Его черепная полость переходит в первый шейный позвонок, а в этом позвонке заканчивается восьмидюймовым конусом спинномозговой канал, имеющий здесь в поперечнике десять дюймов. Проходя из позвонка в позвонок, этот канал сужается, но очень постепенно, еще долго сохраняя свою необычайную толщину. Канал, разумеется, заполнен спинным мозгом — тем же самым загадочным волокнистым веществом, каким является и головной мозг, и непосредственно соединен с черепной коробкой. Мало того, выходя из черепа, мозг на протяжении многих футов сохраняет почти те же размеры в обхвате, что и его головной участок. Так разве же не разумно будет подвергнуть позвоночник кашалота френологическому исследованию? Ведь в свете всего вышесказанного ясно, что необычайно малые — сравнительно — размеры его головного мозга с лихвой возмещаются необычайно большими размерами спинного мозга.

Но предоставив окончательные выводы на усмотрение френологов, я хотел бы только, приняв на минуту спинномозговую теорию, применить ее к горбу кашалота. Величественный этот горб возвышается, если я не ошибаюсь, над одним из самых крупных позвонков, воспроизводя на поверхности его выпуклые очертания. По местоположению я назвал бы этот высокий горб шишкой упорства и беспощадности у кашалота. А что великое морское чудовище беспощадно, в этом вы еще будете иметь возможность убедиться.

Глава LXXXI. «ПЕКОД» ВСТРЕЧАЕТСЯ С «ДЕВОЙ»

Подошел назначенный судьбою срок, и мы повстречали судно «Юнгфрау», шкипер — Дерик де Деер из Бремена.

Некогда величайшие среди китоловов, голландцы и немцы теперь впали в полное ничтожество, но все-таки время от времени их флаг еще появляется на просторных широтах и долготах Тихого океана.

Неизвестно, по каким причинам, но «Юнгфрау» во что бы то ни стало хотела засвидетельствовать нам свое почтение. Не успев еще сблизиться с «Пекодом», она развернулась, спустила шлюпку, и капитан ее, стоя в нетерпении на носу, а не на корме, был доставлен к нашему борту.

— Что это он держит? — вскричал Старбек, указывая на какой-то предмет, раскачивающийся в руке немца. — Быть того не может! Неужели лампу?

— Да нет, какая это лампа, — возразил Стабб. — Это кофейник, мистер Старбек. Он плывет к нам, чтобы угостить нас кофейком из своего кофейничка, добряк; видите, вон у его ног стоит большая жестянка? — там у него кипяток. Славный малый этот немец, ей-богу.

— Чепуха, — сказал Фласк. — Конечно же, это лампа. И жестянка для масла. У него масло кончилось, и он едет сюда побираться.

Как ни странно это может показаться, чтобы китобоец на промысле занимал у встречных китовый жир; и как бы ни противоречило это известной пословице о поездке в Ньюкасл со своим углем [229], тем не менее подобные вещи иногда и в самом деле бывают; и в данном случае капитан Дерик де Деер, как и объявил Фласк, безусловно, вез на «Пекод» пустую лампу.

Когда он поднялся на палубу, Ахав встретил его своим отрывистым вопросом, словно и не заметил, что за предмет держит в руке гость; но немец на ломаном английском языке очень скоро дал понять, что и не слыхивал никогда о Белом Ките, после чего тут же перевел разговор на свою лампу и жестянку из-под масла, объяснив при этом, что ему, капитану, приходится укладываться по ночам спать в темноте, потому что бременские запасы масла исчерпаны до последней капли и ни единой летучей рыбки не удалось еще покуда поймать, чтобы возместить недостачу; в заключение же он заметил, что его судно сейчас воистину «чисто», как говорят китоловы, то есть пусто, и что поэтому оно вполне заслужило свое имя «Юнгфрау», что означает — дева.

Получив то, что ему было нужно, Дерик отправился восвояси; но не успел он еще приблизиться к своему судну, как на обоих кораблях дозорные почти одновременно заметили китов; и Дерика охватило такое нетерпение, что он развернул свою шлюпку, не теряя времени на то, чтобы переправить на судно лампу и жестянку, и бросился в погоню за живыми запасами лампового масла.

Дичь была обнаружена с подветренной стороны, так что шлюпка Дерика и три других вельбота, спущенные с немецкого китобойца, получили изрядное преимущество перед лодками «Пекода». Китов было небольшое стадо, голов в восемь. Почуяв опасность, они неслись теперь прямо по ветру сомкнутым строем, соприкасаясь боками, точно восьмерка лошадей в одной упряжке. Широкий пенный след тянулся за ними, словно они раскатывали на поверхности моря огромный пергаментный свиток.

Позади них, отставая на много саженей, плыл громадный горбатый старый самец, страдавший, вероятно, насколько можно было судить по его медлительности и по облепившим его странным желтоватым наростам, разлитием желчи или иным каким-либо недугом. Сомнительно было, чтобы этот кит принадлежал к плывущему впереди стаду: столь почтенным левиафанам общительность несвойственна. Однако он упорно шел у них в кильватере, хотя, наверное, струя, отбрасываемая их хвостами, только затрудняла ему движение, потому что под широким его лбом клокотала белесая зыбь, какую разводят два встречных потока. Фонтаны он пускал короткие, редкие и будто с трудом; словно закашлявшись, выбрасывал прерывистую, угасавшую струю, вслед за чем в глубине его туши возникали какие-то конвульсии и что-то вырывалось из нее и на противоположном, погруженном конце, отчего вода и там начинала клокотать и пузыриться.

— Не найдется ли у кого лекарства от живота? — говорил Стабб. — У бедняги, кажется, колики. Подумать только, господи, с полмили колик! Гнилые встречные ветры справляют в нем рождество, ребята. Первый раз слышу, чтобы встречный ветер дул с кормы. Но виданное ли это дело, чтобы кит так рыскал, а? руль он потерял, что ли?

Как перегруженный ост-индский шлюп, медленно идущий к берегам Индостана с грузом перепуганных лошадей на палубе, кренится на борт, зарывается носом, садится на корму и переваливается с волны на волну, так и этот старый кит, вздымая свой почтенный корпус и переворачиваясь по временам на бок, обнаружил наконец причину своего неровного хода — по правому борту у него вместо плавника виднелся лишь куцый обрубок. Потерял ли он свой плавник в бою или так и родился без него — трудно сказать.

— Погоди немного, старина, мы подвяжем на этой веревке твою раненую руку! — крикнул жестокий Фласк, ткнув пальцем в кольца линя.

— Гляди, как бы он самого тебя не подвязал, — отозвался Старбек. — Навались, не то он достанется немцу.

Усилия всех вельботов в бешеной гонке были устремлены к этой рыбе, потому что она была значительно крупнее остальных и могла бы стать наиболее ценной добычей, а также еще и потому, что она была гораздо ближе к лодкам, между тем как другие киты уходили от погони с такой огромной скоростью, что преследование их казалось просто невозможным. К этому времени вельботы «Пекода» успели уже обогнать три шлюпки немца и только вельбот Дерика, начавший погоню намного раньше, все еще шел впереди, хотя расстояние между ними и его американскими соперниками с каждой минутой все уменьшалось. Они опасались только, как бы он, довольно уже приблизившись к киту, не успел забросить свой гарпун, прежде чем они его догонят и обойдут. Сам же Дерик, видимо, не сомневался, что так именно и будет, и то и дело с издевкой махал им своей наполненной лампой.

— Неблагодарный нищий пес! — воскликнул Старбек. — Только что наполнил я ему кружку для подаяний, и он же надо мной еще за это насмехается! — и обычным своим настойчивым шепотом закончил: — Покажем-ка ему, ребята! Ату! Ату его!

— Вот что скажу я вам, молодцы мои, — говорил Стабб своей команде, — мне религия не позволяет злиться, а все-таки я бы этого чертова немца с потрохами сожрал. Навались! навались, говорю! Вы что, хотите, чтоб этот разбойник нас переплюнул? А брэнди вы любите? Ставлю бочку брэнди тому, кто отличится сегодня на веслах. Давай, давай, что же это ни у кого из вас жилы не лопаются? Может, мы на якорь встали? Что-то незаметно, чтобы мы с места сдвинулись, заштилели мы с вами, что ли? Эй, эй! в лодке уже трава проросла! а мачта, ей-богу, поглядите сами, мачта почками пошла. Так, ребята, не годится. Да вы только посмотрите на немца! Тут нужно с огнем работать, я вам говорю. Ну как? будет мне огонь или нет?

— Ого! какую он пену взбил! — кричал Фласк, так и танцуя на своей банке. — И что за горб, а? целые горы китятины! И так и вихляет, так и петляет! Жми, ребята, жми! — сегодня на ужин лепешки да устрицы, печеные разиньки и свежие пышки! Навались! эх, навались, молодцы! Этот зверь на сто бочек будет; не отдадим его, молодцы мои, не отдадим! Ну, как там наш немец? Жмите, ребята, ведь подумать только, какой этот кит жирный да маслянистый! Или вам спермацет не нужен? Вот, ребята, вот плывут три тысячи долларов! банк! просто целый банк! Английский банк! А ну, а ну, еще разок! Как там наш немец поживает?

Но тут Дерик, размахнувшись, запустил в своих соперников сперва лампой, а вслед за ней и жестянкой с маслом, вероятно, преследуя при этом двойную цель: помешать приближающемуся противнику и одновременно увеличить без лишних потерь собственную скорость за счет сильного толчка с кормы.

— Ах ты, бессовестный пес голландский! — воскликнул Стабб. — А ну, ребята, навались, как рыжие дьяволы на пятидесяти тысячах линейных кораблей! Ты как, Тэштиго, готов изломать себе хребет на двадцать два куска, защищая честь старого Гейхеда? Что скажешь, а, Тэштиго?

— Скажу: навались, как черт! — крикнул индеец.

Разъяренные и подхлестываемые издевательствами немца, три шлюпки «Пекода» шли теперь почти вровень друг с другом, настигая Дерика с каждой секундой. С гордым, непринужденным, рыцарственным видом выходящих к финишу рулевых, все три помощника, ликуя, выпрямились во весь рост на корме, подстегивая гребцов бодрыми возгласами: «Эх, пошла, пошла! Ур-ра нашим гребцам! Долой немца! Нам и попутного ветра не надо!»

Но прежний перевес Дерика был настолько велик, что так бы и вышел он победителем в этой гонке, несмотря на всю их отвагу, не вмешайся тут само провидение, сошедшее к ним в виде краба, который зацепился за среднее весло немецкого вельбота. И пока незадачливый гребец пытался освободить лопасть своего весла, так что лодка едва не черпала бортом, а Дерик осыпал команду громовыми проклятьями, — вот когда Старбек, Стабб и Фласк могли торжествовать! С громкими криками они что было сил рванули вперед и наискось подстроились к немцу. Еще мгновение — и вот уже все четыре вельбота, вытянувшись по диагонали, настигают кита, и, пенясь, расходится вправо и влево позади них по воде его клокочущий след.

То было ужасное, на редкость жалостливое и обидное зрелище. Кит плыл теперь, выставив из воды голову, непрерывно посылая перед собой кипящий фонтан и в мучительном страхе колотя себя по боку своим одиноким плавником. То вправо, то влево бросался он в неровном беге, и все же, разрезая валы, он по-прежнему лихорадочно загребал воду или однобоко вздымал к небесам этот свой одинокий плавник. Так птица с перебитым крылом описывает в воздухе неловкий круг, напрасно пытаясь избегнуть когтей пирата ястреба. Но у птицы есть голос, и она жалобными криками выражает свой страх, тогда как страх этого безгласного морского чудовища был закован, заточен, заговорен в нем самом, у него не было голоса, кроме того прерывистого свиста, что вырывался через дыхательное отверстие, и это вызывало к нему несказанную жалость, в то время как своим массивным телом, крепостными воротами челюстей и всемогущим хвостом он мог внушить трепет самому бесстрашному из тех, кто готов был его пожалеть.

Тогда Дерик, видя, что еще несколько мгновений, и шлюпки «Пекода» его обойдут, решил, чем уступать без боя свою добычу, все же попытать счастья и, прежде чем исчезнет последняя надежда, метнуть гарпун, пусть даже с такого далекого расстояния.

Но только успел подняться на ноги его гарпунщик, как три тигра — Квикег, Тэштиго и Дэггу — вскочили, словно по команде, в своих вельботах и, стоя косой шеренгой, одновременно нацелили три острия, и, просвистев над головою немца, три нантакетских гарпуна впились в тело кита. О, слепящие пенные брызги и белое пламя! Кит рванулся вперед с такой бешеной силой, что три американских вельбота пронеслись мимо немца, резким толчком отшвырнув его в сторону, так что и сам Дерик, и его обескураженный гарпунер вылетели за борт, где их едва не подмяли три летящих суденышка.

— Эй, масленки, не бойтесь! — крикнул Стабб, на ходу бросив в их сторону торжествующий взгляд. — Вас сейчас подберут, можете не беспокоиться, следом за нами идут акулы, я сам видел, знаете их? они как псы-сенбернары, всегда придут на помощь путнику в беде. Ур-ра! вот это отличный ход. Прямо не вельботы, а три солнечных луча! Ур-ра! Мы летим, точно три жестянки на хвосте у бешеного кугуара! Не видели, ребята, как бежит в упряжке слон по равнине? У повозки спицы так и мелькают; и можно очень просто вылететь, чуть только на пути оказался бугорок. Ур-ра! Вот так чувствует себя матрос, когда катится черту в пекло — один нескончаемый рывок вниз под уклон! Ура! этот кит несет в преисподнюю вечные вести!

Но чудовище не долго мчалось вперед. Судорожно вздохнув, оно вдруг с громким плеском скрылось под водой. Три линя стали скрежеща извиваться вокруг лагретов, продавливая в древесине глубокие борозды, а гарпунеры в страхе, как бы кит не вытравил лини до конца, изо всех сил пытались замедлить сматывание, зацепив веревкой за дымящиеся кольца; так что под конец носы всех трех лодок под давлением линей, отвесно уходящих из свинцовых желобов прямо в глубину, едва не сровнялись с волнами, между тем как три кормы были задраны высоко в воздух. Кит скоро перестал погружаться, и некоторое время они оставались все в том же щекотливом положении, опасаясь ослабить линь. Правда, бывали случаи, когда из-за этого погибали увлеченные в глубину вельботы, но все-таки именно этим путем, подсекая сзади живую китовую плоть на острые крючки, удается иногда вынудить замученного болью левиафана всплыть на поверхность прямо навстречу беспощадным острогам преследователей. Но даже и не говоря об опасности, сомнительно все-таки, чтобы подобный способ был во всех случаях наилучшим; ведь естественно предположить, что чем дольше подбитый кит остается под водой, тем быстрее иссякают его силы. Потому что поверхность его настолько велика — у взрослого кашалота она достигает двух тысяч квадратных футов, — что давление воды оказывается огромным. Каждому известно, какому сильному атмосферному давлению подвергаемся мы сами, даже здесь, на земле, окруженные воздухом; сколь же велико должно быть бремя кашалота, поддерживающего на плечах своих столб океана в двести морских саженей! Оно должно равняться по крайней мере пятидесяти атмосферам. Один китолов подсчитал, что таков как раз вес двадцати линейных кораблей с пушками, припасами и экипажами.

И кто бы из сухопутных людей мог подумать, глядя на эти три вельбота, тихонько покачивающиеся на волнах под вечной синевой небосвода, между тем как ни стон, ни крик и ни единый пузырек не подымался из пучины; кто бы мог подумать, что в глубине под этой безмятежной тишиной бьется и трепещет в агонии величайшее страшилище морей? С носа вельбота отвесно уходил в воду натянутый линь и терялся из виду футах в восьми от поверхности. Возможно ли, чтобы на трех этих тонких нитях был подвешен великий левиафан, точно тяжелая гиря старинных часов с недельным заводом? Подвешен? Но к чему? К трем жалким щепкам. Неужели это то самое существо, о котором некогда было сказано с гордостью: «Можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьею острогою? Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы; железо он считает за солому; дочь лука не обратит его в бегство; булава считается у него за соломину, свисту дротика он смеется» [230]. Неужто же это то самое существо? Вот этот вот кит? Ах, почему не сбываются слова пророков? Ибо, имея в хвосте своем силу тысячи ног, бежал левиафан, чтобы сунуть голову под подушку океана и спрятаться от пик «Пекода»!

Солнце садилось, и в наклонном вечернем освещении от лодок уходили вглубь такие длинные, такие широкие тени, что в них без труда мог бы укрыть Ксеркс половину своего войска. Как, должно быть, жутко было раненому киту видеть эти громадные призраки, скользящие над его головой!

— Приготовиться! — вдруг крикнул Старбек, потому что все три линя внезапно задрожали, передавая вверх, точно по волшебному телеграфу, предсмертные биения китовой жизни, так что каждый гребец мог чувствовать их, сидя на своей банке. В следующую минуту, освобожденные от тянувшей их книзу силы, вельботы вдруг подскочили в воздух, словно небольшие ледяные поля, когда с них попрыгает в море вспугнутая стая белых медведей.

— Выбирай! Выбирай! — крикнул Старбек. — Он всплывает.

Мокрые лини, еще секунду назад натянутые до предела, широкими быстрыми кольцами полетели на дно вельботов, и вот на расстоянии в две корабельные длины от охотников на поверхности показался кит.

Движения кита ясно показывали, что силы его на исходе. У большинства наземных животных есть в венах особые клапаны, вроде шлюзов, которые могут тотчас же замыкаться, когда животное ранено, и перекрывать, хотя бы частично, поток крови в определенном направлении. Не то у кита, одна из особенностей которого состоит в полном отсутствии каких бы то ни было клапанов в кровеносных сосудах; так что стоит даже самому тонкому острию, вроде гарпуна, пронзить его тело, смертельное кровотечение неизбежно осушит всю его артериальную систему; а когда к этому на большой глубине добавляется еще огромное давление воды на его тело, тут уж, можно сказать, жизнь вытекает из него непрерывной струей. Однако запасы крови в нем так велики и так многочисленны и сокровенны ее внутренние источники, что он все истекает да истекает кровью весьма продолжительное время, подобно тому, как даже в засуху катит свои волны река, истоками которой служат родники далеких, невидимых гор. Вот и сейчас, когда вельботы подошли к нему чуть ли не вплотную, отважно проплыв над самым его хвостом, когда острога за острогой впивались в его бока, из каждой новой раны начинала бить, не опадая, кровавая струя, в то время как из дыхала на голове лишь время от времени быстрыми взрывами выбивалась к небу вспененная влага. Отсюда кровь еще не показалась, потому что ни один из жизненно важных органов не был еще у него поврежден. Жизнь его, как мудро говорят китоловы, еще не достали.

Лодки окружили кита тесным кольцом, и теперь вся верхняя часть его туловища, включая и те участки, что обычно бывают скрыты под водой, представилась взгляду охотников. Стали видны его глаза, вернее, те места, где у него были глаза прежде. Подобно тому, как инородное вещество прорастает сквозь сучки на упавшем стволе благороднейшего дуба, так и у этого кита из глазниц торчали слепые выросты, вызывающие жгучую жалость. Но не было жалости для него. Пусть он стар, пусть однорук, пусть слеп — все равно он должен умереть, все равно он будет зарезан, чтобы было чем освещать веселые свадебные пиршества и прочие увеселения человека, а также чтобы лить свет во храмах, где проповедуют безоговорочный мир между всем живущим. Купаясь в собственной крови, он как-то накренился набок и показал преследователям свой странный белесый обрубок, вроде шишки в боку.

Дата добавления: 2015-06-25