ИЗВЛЕЧЕНИЯ 27 страница

— Удобное местечко! — крикнул Фласк. — Дайте-ка я его там пощекочу разок.

— Стой! — крикнул Старбек. — В этом нет надобности.

Но сердобольный Старбек опоздал. Просвистела острога, горячая струя взметнулась из жестокой раны, и кит, пронзенный непереносимой болью, выпустив фонтан крови, в слепой, бешеной ярости бросился на вельбот своего мучителя, обливая лодки с их ликующими экипажами потоками кровавой пены и пятная борта. Вельбот Фласка был перевернут. Но то был последний натиск умирающего животного. Совершенно ослабев от потери крови, кит беспомощно закачался на волнах в стороне от следов своего разрушительного бешенства; тяжело дыша, повернулся на бок, бессильно колотя воздух обрубком плавника, потом стал медленно вращаться, словно угасающий мир; обратил к небесам белые тайны своего брюха; вытянулся бревном; и умер. Грустно было видеть его последний замирающий фонтан. Казалось, чья-то невидимая рука постепенно отключала воду большого дворцового водомета, и крутоструйная колонна все опадала и опадала с унылым угасающим журчанием — так опадал последний, долгий фонтан умирающего кита.

Вельботы еще дожидались прихода корабля, когда китовая туша стала потихоньку погружаться со всеми своими непочатыми сокровищами. Тотчас же по команде Старбека ее в нескольких местах обвязали веревками, натянули концы; и вот уже три вельбота превратились в три поплавка, поддерживающие на канатах затонувшую тушу кита. Когда подошел корабль, ее с величайшими предосторожностями переправили к борту и намертво закрепили надежнейшими цепями, так как было очевидно, что, предоставленная хоть на мгновение самой себе, она тут же камнем пойдет на дно.

Случаю было угодно, чтобы при первой же попытке вонзить в кита фленшерную лопату с нижней стороны обрубка, прямо в теле у него было обнаружен целый гарпун, весь разъеденный ржавчиной. Но поскольку в теле убитых китов достаточно часто находят обломки гарпунов, вокруг которых живая плоть срослась без следа, так что ни малейшая выпуклость не указывает снаружи их местонахождение, надо полагать, что этим своим уродством кит был обязан каким-то иным причинам. Куда загадочнее была вторая находка: неподалеку от гарпуна, совершенно незаметный снаружи, покоился у него в теле каменный наконечник остроги. Кто запустил в него эту каменную острогу? Когда? Быть может, ее метнул на западном побережье какой-нибудь североамериканский индеец задолго до того, как Америка была открыта?

Какие еще чудеса могли быть извлечены из этого чудовищного сундука — неизвестно. Всем дальнейшим открытиям был положен внезапный конец, когда под сильно возросшей тяжестью тонущей туши корабль вдруг стал ложиться бортом на воду. Разумеется, Старбек, который всем распоряжался, не отступал до последнего: он с таким упорством стоял на своем, что, когда уже наконец корабль неминуемо должен был перевернуться, не разомкни он своих железных объятий, и была дана команда освободиться от китовой туши, натянутые тросы и цепи с такой силой давили на шпангоуты, что отвязать их оказалось просто невозможно. А между тем все на «Пекоде» покосилось. Перебираться от борта к борту приходилось словно по крутому скату коньковой крыши. Корабль стонал и задыхался. Костяные украшения на бортах и в каютах стали смещаться и коробиться, грозя вылететь вон. Напрасно старались матросы ломами и клиньями сдвинуть неподвижные цепи, ослабить их давление на выступы шпангоута; кит же так глубоко уже ушел под воду, что добраться до противоположных концов снастей не представлялось никакой возможности, а между тем с каждым мгновением словно целые тонны прибавлялись к тяжеловесной туше, и судно, казалось, вот-вот перевернется.

— Постой, постой! Слышишь? — кричал киту Стабб. — И чего ты, ей-богу, так торопишься потонуть? Черт возьми, ребята, нужно что-то сделать, иначе нам крышка. Нечего там ковырять, стоп! бросайте все эти палки, и пусть кто-нибудь сбегает принесет молитвенник и нож. Будем рубить цепи.

— Нож? Верно, верно! — воскликнул Квикег и, схватив тяжелый плотничий топор, он высунулся из порта и начал со всего маху рубить самую толстую цепь. Но высекая снопы искр, он успел только нанести несколько ударов, остальное доделала страшная тяжесть. Натянутые снасти лопнули с громким треском, судно выправилось, и туша ушла на дно.

Свежезабитые кашалоты и в самом деле иногда тонут. Однако причин этого любопытного явления никто еще из китоловов не сумел обнаружить. Обычно мертвый кашалот остается на плаву, высоко вздымая над водой брюхо или бок. Если бы тонули только туши старых, тощих, одряхлевших животных, у которых сальные подушки оскудели, а ревматические кости отяжелели, тогда бы еще можно было объяснить это явление необычайно высоким удельным весом тех китов, в теле которых отсутствует плавучее вещество. Но в действительности это не так. Даже юные киты в расцвете сил своих, распираемые благородным честолюбием, безвременно вырванные из теплого весеннего половодья жизни во всем изобилии своих сальных покровов, даже они, эти мускулистые, неутомимые пловцы, тоже иногда тонут.

Заметим, однако, что с кашалотами подобные неприятности случаются реже, чем с какими-либо другими китовыми разновидностями. На каждого затонувшего кашалота приходится на дне морском двадцать настоящих китов. Это видовое различие объясняется, вне всякого сомнения, сравнительно бóльшим количеством костей у настоящего кита; одни только его прославленные венецианские жалюзи весят тонну с лишком, а кашалот полностью избавлен от этого неудобного груза. Случается, правда, что по прошествии нескольких часов или даже дней затонувший кит всплывает и держится на воде еще уверенней, чем при жизни. Но уже тут-то причина ясна. В нем скопляются газы; он весь раздувается до чудовищных размеров, точно уже не животное, а огромный воздушный шар. Тогда его никакими силами не удержать под водой. При береговом промысле на отмелях и бухтах Новой Зеландии рыбаки, заметив, что китовая туша начинает тонуть, прикрепляют к ней буек на длинном тросе-буйрепе, так что, если кит скроется под водой, они все равно знают, где можно ожидать его появления, когда ему придет время всплывать.

Туша затонула, а вскоре после этого дозорные с мачт дали знать, что «Юнгфрау» снова спускает вельботы, хотя единственный фонтан в виду кораблей принадлежал финвалу — разновидности кита, неуловимой из-за своей быстроходности. Однако фонтан финвала до такой степени похож на фонтан кашалота, что неопытные моряки часто путают их. Вот почему Дерик со своей ратью отважно пустился в погоню за этим недостижимым созданием. «Дева», подняв паруса, ушла вслед за своими четырьмя вельботами, и все вместе они скрылись с подветренной стороны за горизонтом, увлеченные отчаянной, безнадежной погоней.

Да, много на свете финвалов, много и Дериков, мой друг.

Глава LXXXII. ЧЕСТЬ И СЛАВА КИТОБОЯ

Есть такие предметы, разобраться в которых можно только принявшись за дело с методической беспорядочностью.

Чем глубже погружаюсь я в изучение китобойного промысла, проникая в своих исследованиях к самым его истокам, тем сильнее поражает меня его слава и древность. Когда же я обнаруживаю, что столь огромное количество славных полубогов и героев и всевозможных пророков так или иначе содействовали его возвеличению, меня пронизывает гордое сознание того, что и сам я, хоть и на весьма незначительных ролях, все же принадлежу к этому славному братству.

Первым китоловом был доблестный Персей, сын Зевса; и — да будет это сказано к вящей славе нашего ремесла — первый кит, ставший жертвой нашего воинственного братства, был убит не из низких побуждений. То были рыцарские времена нашей профессии, когда мы подымали оружие, чтобы вступиться за обиженных, а не для того, чтобы наполнить человеку лампы маслом. Каждому известна славная история Персея и Андромеды; как прекрасная дочь царя Андромеда была прикована к скале на морском берегу и как принц китобоев Персей в тот миг, когда Левиафан уже уносил ее в море, приблизился, неустрашимый, загарпунил чудовище, спас благородную деву и женился на ней. Это был воистину артистический подвиг, достойный восхищения и чрезвычайно редкий в наши дни, — свирепый Левиафан был убит гарпуном наповал с первого раза. И пусть никто не думает усомниться в правдивости этой допотопной истории, потому что в древней Иоппии, ныне Яффе, на сирийском побережье, в одном из языческих храмов много веков подряд стоял гигантский скелет кита, принадлежавший, согласно городскому преданию и по утверждению местных жителей, тому самому чудовищу, которое было убито Персеем. Когда римляне овладели Иоппией, скелет этот был с триумфом переправлен в Италию. Особо важным и многозначительным во всей этой истории является также следующее обстоятельство: именно из Иоппии отправился в свое путешествие Иона.

Весьма сходна с приключением Персея и Андромеды — а может быть, как полагают иные, косвенно от него происходит — известная история о святом Георгии и Драконе, ибо я утверждаю, что этот дракон был китом, потому что старинные книги постоянно смешивают китов и драконов и часто пользуются одним названием вместо другого. «Ты как лев на водах и как дракон в морях», — говорит Иезекииль, явно подразумевая при этом кита, а некоторые версии текста прямо употребляют самое это слово. К тому же великолепие подвига сильно поубавилось бы, если бы святой Георгий сражался всего лишь с ползучей рептилией на суше, вместо того чтобы биться с великим чудищем морей. Всякий может убить змею, но только у Персеев, у святых Георгиев да Коффинов и Мэйси из Нантакета хватит мужества храбро выступить навстречу киту.

И пусть не вводят нас в заблуждение современные картины, написанные на этот сюжет, ибо несмотря на то, что существо, с которым сражается святой Георгий, имеет какой-то неопределенный грифоноподобный облик, и несмотря на то, что битва, согласно этим изображениям, происходит на суше, а сам святой сидит верхом на коне, все же, принимая во внимание величайшее невежество, царившее в те времена, так что истинный вид кита был неизвестен художникам; допуская, что кит святого Георгия мог, как и в случае с Персеем, выползти из моря на берег; и понимая, что животное, оседланное святым Георгием, может быть всего лишь крупным тюленем, иначе — морской лошадью; учитывая все это, нетрудно видеть, что, не вступая в противоречие со священной легендой и древнейшими зарисовками, можно считать так называемого дракона не чем иным, как самим великим Левиафаном. И действительно, в свете строгой и всепронизывающей истины с этой историей происходит то же, что некогда случилось с филистимлянским зверо-рыбо-птицеобразным идолом по имени Дагон, который, будучи поставлен пред ковчегом Израиля, утратил свою лошадиную голову и обе лапы, так что осталось одно только туловище — его рыбья составная часть. Вот таким образом получается, что хранителем и опекуном Англии оказался один из наших славных собратьев, такой же китобой, как и мы, а сами мы, китоловы Нантакета, имеем все права на то, чтобы почитаться членами благороднейшего ордена святого Георгия. И потому пусть рыцари этого почтенного ордена (из коих ни один, осмелюсь утверждать, никогда, в отличие от их великого патрона, кита в глаза не видывал), пусть же они не смотрят с презрением на жителей Нантакета, ибо даже в шерстяных фуфайках и промасленных штанах мы куда более достойны Георгиевского знака отличия.

По вопросу о том, допускать ли в наши ряды Геркулеса, я долгое время пребывал в сомнении: конечно, согласно греческой мифологии, этот Кроккет и Кийт Карсон [231] древности, этот плечистый свершитель веселых и славных подвигов, был проглочен, а затем извергнут китом; однако дает ли подобное обстоятельство ему права на звание китобоя, это, строго говоря, еще вопрос. Нигде нет указания на то, что он загарпунил своего кита, разве что он сделал это изнутри, сидя у него во чреве. И все-таки его можно считать вроде как бы китоловом поневоле, по крайней мере, если даже он кита и не поймал, то уж его-то кит поймал, во всяком случае. Так что я провозглашаю его одним из наших.

Но самые почтенные и противоречивые авторитеты утверждают, что эта греческая версия о Геркулесе и ките возникла из еще более древней еврейской версии о ките и Ионе; или же наоборот; и в самом деле, они чрезвычайно похожи друг на друга. Почему же в таком случае, провозглашая своим полубога, не присоединить мне сюда же и пророка?

Но именами героев, святых, полубогов и пророков не исчерпывается список членов нашего ордена. Кто наш Великий Магистр — это еще нужно выяснить, ибо, подобно отпрыскам благородных королевских родов древности, мы находим истоки нашего братства ни много ни мало как среди самих великих богов. Припомним, к примеру, ту удивительную восточную легенду из Шастр [232], согласно которой ужасный Вишну, одно из божеств индуистской троицы, сам небесный Вишну оказывается нашим главою; Вишну, который в первом из своих земных воплощений на веки вечные выделил и освятил кита. Когда бог богов Брама, говорится в Шастрах, надумал вновь создать мир после его очередного исчезновения, он породил Вишну, дабы тот возглавил все дело; но оказалось, что Веды, мистические книги, которые Вишну во что бы то ни стало должен был изучить, прежде чем приняться за работу, и которые, по всей видимости, содержали кое-какие практические сведения, полезные для начинающих архитекторов, эти самые Веды лежали на дне морском; тогда Вишну воплотился в кита и, нырнув в его обличии в самые глубочайшие глубины, извлек оттуда священные фолианты. Так не справедливо ли будет назвать и Вишну «китятником»? Подобно тому как зовется лошадником тот, кто имеет отношение к лошадям.

Итак, Персей, святой Георгий, Геркулес, Иона и Вишну! — вот это членский список! Какой клуб, кроме китобойского, может похвастаться такими именами?

Глава LXXXIII. ИОНА С ИСТОРИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

В предыдущей главе мы упоминали об историческом случае с Ионой и китом. Следует, между прочим, заметить, что в Нантакете не очень-то верят в этот случай с Ионой и китом. Однако были вот, например, иные скептически настроенные греки и римляне, которые, выделяясь среди правоверных язычников своего времени, в равной мере подвергали сомнению историю о Геркулесе и ките или о дельфине и Арионе; и все-таки, как бы то ни было, их сомнение в достоверности упомянутых преданий ни на йоту не уменьшает самую эту достоверность.

Один старый китолов из Сэг-Харбора выдвигал против этой древнеиудейской легенды следующее соображение: у него дома было старинное и редкое издание Библии, украшенное удивительными и весьма ненаучными иллюстрациями, на одной из которых Ионин кит изображен с двуструйным фонтаном над головой — а эта особенность присуща только тем разновидностям Левиафана (настоящему киту и ему подобным), относительно которых у рыбаков есть пословица: «Такой и копеечной булкой подавится», настолько узкая у них глотка. Правда, на это у епископа Джебба есть готовый ответ. Вовсе не обязательно, замечает епископ, считать темницей Ионы китовое брюхо, вполне возможно, что он нашел себе временное пристанище в одном из закоулков его пасти. И казалось бы, почтенный епископ вполне прав. Ведь в самом деле, в пасти настоящего кита легко можно было бы разместить пару карточных столов вместе с игроками. Или же Иона мог расположиться в дупле гнилого зуба; хотя, с другой стороны, ведь у настоящего кита зубов-то нет.

Второе соображение, которое высказал Сэг-Харбор (он так под этим прозвищем и ходил), обосновывая свое неверие, как-то туманно касалось заточенного тела пророка и желудочных соков кита. Но и это возражение можно считать опровергнутым, потому что, по мнению одного немецкого экзегетика [233], Иона нашел себе приют в теле мертвого кита — подобно тому как французские солдаты во время русской компании превращали в палатки туши павших лошадей, забираясь к ним в брюхо. А какие-то европейские комментаторы и вовсе выяснили, что, будучи выброшен за борт с яффского корабля, Иона тут же был подобран другим кораблем, у которого на носу была резная скульптура кита и который, добавлю я, вероятно, так и назывался — «Кит», как в наши дни иные суда носят названия «Акула», «Чайка» или «Орел». Не было также недостатка в ученых экзегетиках, полагавших, что кит, упоминаемый в книге Ионы, это всего лишь спасательный баллон, надутый воздухом мешок, к которому в минуту смертельной опасности подплыл пророк и тем избег гибели в морской пучине. Так что бедняга Сэг-Харбор вроде как бы побит по всем статьям. Однако у него нашлось и еще одно обоснование для своего неверия. Сводилось оно, насколько я помню, вот к чему: кит проглотил Иону в Средиземном море, а через три дня изрыгнул его где-то в трех днях пути от Ниневии, города на берегу Тигра, а город этот от любой точки средиземноморского побережья находится по прямой гораздо дальше, чем в трех днях пути. Как же это так? Но разве не мог кит доставить пророка в окрестности Ниневии каким-нибудь иным путем? Мог. Он мог пронести его кружной дорогой мимо мыса Доброй Надежды. Но не говоря уже о переходе вдоль по всему Средиземному морю и о другом переходе вверх по Персидскому заливу и Красному морю, такая версия предполагает путешествие вокруг всей Африки в течение трех дней, не говоря уже о плавании до Ниневии вверх по Тигру, слишком мелкому, чтобы по нему мог пройти кит. Кроме того, допуская, что Иона еще в те давние времена обогнул мыс Доброй Надежды, мы отнимем честь открытия этого знаменитого места у Бартоломео Диаса [234], его прославленного первооткрывателя, и тем самым объявим лживой всю новую историю.

Но все эти глупые рассуждения старого Сэг-Харбора доказывали только глупую гордыню его ума — свойства, тем более достойного порицания, что всей-то его учености было только то, чего он понабрался у солнца и моря. Я повторяю, все это говорит лишь о его глупой, безбожной гордыне и о его мерзком, вдохновленном дьяволом бунте против преподобных церковников. Ибо, как утверждает один португальский католический священник [235], сама эта идея путешествия Ионы в Ниневию вокруг мыса Доброй Надежды служит лишь возвеличению божьего чуда. И так оно и есть. Высокообразованные турки и по сей день свято веруют в историческую истинность приключившегося с Ионой события. Еще три столетия тому назад один английский путешественник описывал (см. «Путешествия» Гарриса) выстроенную в честь Ионы турецкую мечеть, внутри которой без всякого масла горит денно и нощно чудесная лампа.

Глава LXXXIV. ЗАПУСК

Чтобы карета катилась легче и быстрее, ее оси обычно смазывают жиром; примерно с такими же целями некоторые китобои подвергают сходной операции свои вельботы: они смазывают салом днища. И, без сомнения, подобная процедура, при любых обстоятельствах безвредная, может сослужить весьма ценную службу; вспомним, что ведь масло и вода — враждебные стихии; что масло способствует скольжению, а задача в данном случае — заставить вельбот резво скользить по волнам. Квикег горячо верил в смазывание своего вельбота, и однажды утром, вскоре после того как скрылось из виду немецкое судно «Юнгфрау», он принялся за это дело с жаром, превосходящим обычный; он заполз под днище висящей за бортом лодки и так старательно вмазывал притирание, словно рассчитывал обеспечить себе урожай волос с лысых лодочных боков. Казалось, он подчинялся голосу особого предчувствия. И вскоре оно было оправдано реальными обстоятельствами.

К полудню были замечены киты, но как только судно подошло к ним поближе, они развернулись и со стремительной поспешностью пустились в бегство, в беспорядочное бегство, подобно баркам Клеопатры, бегущим от Акциума.

Но вельботы все-таки продолжали погоню, и впереди шел Стабб. Наконец Тэштиго с большим трудом удалось влепить один гарпун; но подраненный кит, и не подумав нырнуть, продолжал с возросшей скоростью свое бегство по поверхности моря. А при таком непрекращающемся натяжении засевший в теле кита гарпун рано или поздно обязательно будет выдернут. И потому надо было либо забить кита острогой, либо смириться с его неизбежной потерей. Но подтянуть вельбот к киту было невозможно, он, словно вихрь, мчался по волнам. Что же оставалось делать?

Из всех чудесных изобретений и достижений, из всех проявлений ловкости рук и всевозможных ухищрений, к каким столь часто прибегает ветеран-китобой, ничто не может сравниться с тем тонким маневром острогой, который называется «запуском». Ни шпага, ни рапира со всеми своими выпадами не могут похвастать ничем подобным. Применяется этот прием только в тех случаях, когда кит, несмотря на все меры, злостно ударяется в бегство; основное и самое замечательное в нем — это огромное расстояние, на которое с удивительной меткостью забрасывается длинная острога из отчаянно раскачивающегося вельбота, да еще на полном ходу. Вся острога от стального острия до конца деревянной рукоятки имеет около десяти-двенадцати футов в длину, древко у нее гораздо тоньше, чем у гарпуна, и делается оно из более легкого материала — сосны. К нему прикрепляется тонкая, но довольно длинная веревка — перлинь, при помощи которого заброшенная острога снова втягивается в лодку.

Здесь, прежде чем мы последуем дальше, необходимо заметить, что, хотя гарпун и можно запустить так же, как острогу, прибегают к этому весьма редко, а если и прибегают, то чаще всего неудачно, по причине большего веса и малой длины гарпуна, что при метании оказывается довольно чувствительным препятствием. Так что, как правило, сначала нужно взять кита на гарпунный линь, а уж потом можно начинать «запуск».

А теперь взгляните на Стабба; взгляните на этого человека, который, сохраняя ровное, жизнерадостное хладнокровие при любых опасностях, словно нарочно создан для того, чтобы отличаться в «запуске». Поглядите на него: вот он стоит, поднявшись во весь рост на ныряющем носу лодки, которая летит во весь опор на тросе за китом, мчащимся в космах пены в сорока футах впереди. Легко приподняв длинную острогу на уровень глаз, чтобы проверить, достаточно ли она пряма, Стабб, посвистывая, подхватывает последнее кольцо перлиня и зажимает в кулаке свободный конец. Затем, держа острогу вровень со своей поясной пряжкой, он начинает прицеливаться в кита, нацелившись, медленно опускает вниз конец древка, поднимая тем самым острие, так что теперь это смертоносное оружие стоит стоймя у него на ладони, поблескивая лезвием в пятнадцатифутовой вышине. Он напоминает вам жонглера, балансирующего длинным шестом у себя на подбородке. Но вот еще мгновение — и сверкающая сталь, получив молниеносный неуловимый толчок, взмывает ввысь, описав над пенным простором роскошную крутую арку, и трепещет, впившись в живую китовую плоть. И вместо искристой воды кит выпускает в воздух струю красной крови.

— Ага! вышибло из него втулку! — крикнул Стабб. — У нас сегодня благословенный праздник Четвертого Июля; пусть все фонтаны бьют вином! Неплохо бы было, если бы из него лилось старое орлеанское виски, или старый огайо, или наш бесценный старый мононгахела! Вот тогда бы, друг Тэштиго, я бы велел тебе подставить кружку под струю и мы бы ее пустили вкруговую! Да ей-богу, братишки, мы бы с вами наварили отменного пуншу у него в дыхале и похлебали бы из живой чаши этой живительной влаги!

Снова и снова под такие веселые речи проводится искусный «запуск», и каждый раз острога послушно возвращается к хозяину, словно борзая на своре. У кита начинается агония, гарпунный линь провисает, а метатель остроги, скрестив руки, усаживается на носовую банку и молча следит за тем, как умирает кит.

Глава LXXXV. ФОНТАН

То обстоятельство, что вот уже шесть тысяч лет — и еще бог знает сколько миллионов веков до этого — великие киты пускают фонтаны по всем морям, орошая и поливая подводные сады, точно они не киты, а садовые опрыскиватели, то обстоятельство, что за последние несколько столетий тысячи охотников вплотную подходили к этим фонтанам, собственными глазами разглядывая искристые струи; что все это так, а тем не менее по сей благословенный момент (в пятнадцать с четвертью минут второго пополудни шестнадцатого дня декабря месяца в год от рождества Христова 1851) по-прежнему не выяснено, являются ли эти фонтаны в конечном счете водяными струями или же в них содержится только один пар, обстоятельство это, безусловно, достойно особого внимания.

Рассмотрим же этот вопрос вместе с некоторыми интересными подробностями, сюда же относящимися. Каждому известно, что благодаря особому устройству жабр весь рыбий род дышит воздухом, растворенным в самой той стихии, в которой он плавает; так что какая-нибудь треска или сельдь может сто лет прожить на свете, ни разу не высунув голову из воды. Но кит, в силу своеобразия своего внутреннего строения снабженный настоящими легкими, подобными человеческим, может существовать только вдыхая свободный воздух из атмосферы. А отсюда и необходимость его регулярных визитов в верхний мир. Но он не имеет ни малейшей возможности вдыхать воздух ртом, поскольку в обычном положении пасть кашалота погружена по крайней мере на восемь футов в воду, да к тому же его дыхательное горло вообще не сообщается с пастью. Нет, он получает воздух только через дыхало, а оно находится у него на самой макушке.

Если я скажу, что для каждого существа дыхание является совершенно необходимой жизненной функцией, поскольку при этом из воздуха извлекается некое вещество, которое, приведенное вслед за тем в соприкосновение с кровью, передает ей свое живительное свойство, я думаю, что не ошибусь, хотя, быть может, и злоупотреблю при этом учеными словами. Примем это; но отсюда следует, что если бы всю кровь человека удавалось провентилировать за один вдох, после этого можно было бы надолго запечатать себе ноздри и отложить следующий вдох на продолжительное время. Иначе говоря, после этого человек мог бы жить не дыша. Сколь бы противоестественным это ни казалось, но именно так и случается с китом, который по целому часу, а то и больше, проводит обычно в глубине под водой, не сделав ни единого вдоха и не получив никаким иным путем ни малейшей частицы воздуха, ибо, как мы помним, жабр у кита нет. Как же это ему удается? По обе стороны от спинного хребта между ребрами у него имеется целый критский лабиринт замысловато переплетенных, похожих на вермишель сосудов, которые, после того как он покинет поверхность, бывают все до предела раздуты от окисленной крови. Так что он целый час или даже дольше несет в себе по бездонным глубинам запас жизненной энергии, подобно тому как верблюд, пересекая бездонные пустыни, несет изрядный запас воды для питья в своих четырех дополнительных желудках. С анатомической точки зрения существование этого лабиринта — непреложный факт, а в том, что основанная на нем теория вполне состоятельна и правильна, убеждает меня иначе совершенно необъяснимая привычка китов во что бы то ни стало отрабатывать все свои фонтаны, как говорят китобои. Я имею в виду следующее. Непотревоженный кашалот, поднявшись на поверхность, остается там всегда и неизменно один и тот же всегда одинаковый отрезок времени. Скажем, например, он проводит на поверхности одиннадцать минут и выпускает за этот срок семьдесят фонтанов, то есть делает семьдесят вдохов и выдохов; и значит, когда бы он ни поднялся снова, он обязательно сделает те же семьдесят вдохов и пробудет на поверхности ровно столько же времени, минута в минуту. Если же вы вспугнете его — не успеет он еще вдохнуть раз-другой — и он поспешно уйдет в глубину, он обязательно снова всплывет на поверхность, чтобы восполнить образовавшийся недостаток воздуха. И пока он не сделает все свои семьдесят вдохов и выдохов, он не уйдет под воду на полный срок. Заметим, однако, что для разных индивидуумов все эти цифры различны; но для любого одного индивидуума они одинаковы и неизменны. Так почему бы кит стал стремиться во что бы то ни стало отработать все свои фонтаны, если бы ему не нужно было заново наполнить резервуар воздуха прежде окончательного погружения? И сколь очевидно при этом, что именно необходимость регулярно показываться на поверхности подвергает кита смертельным опасностям охоты. Ибо ни крюк, ни сеть не могут изловить левиафана, когда тот плавает в тысячесаженной дали от солнечного света. Так что победу тебе приносит не столько твое искусство, о китобой, сколько сама жестокая необходимость.

У человека дыхание совершается непрерывно — один вдох обслуживает лишь два-три удара сердца; так что какие бы дела и заботы его ни одолевали, спит ли он или бодрствует, все равно ему приходится дышать, иначе его ждет неизбежная гибель. А кашалот дышит только одну седьмую срока своей жизни — лишь воскресенье своей жизненной недели.

Выше уже говорилось, что кит дышит только через дыхало; если теперь в полном соответствии с истиной прибавить, что выдыхаемый им воздух смешан с водой, тогда, на мой взгляд, мы получим удовлетворительное объяснение тому факту, что у кита потеряно обоняние; ведь единственное, что хоть отдаленно напоминает у кита нос, это именно дыхало; а оно до такой степени забито у него этими двумя стихиями, что нечего и ожидать в нем чувствительности к запахам. Но вот что касается самой загадки китового фонтана — состоит ли он из воды или же из пара, — по этому вопросу полной ясности еще получить не удалось. Определенно можно утверждать только, что органов обоняния у кашалота нет. Да и зачем они ему? В море нет ни роз, ни фиалок, ни туалетной воды.

Далее. Поскольку дыхательное горло соединено у него с каналом дыхала и поскольку этот длинный канал — наподобие великого канала Эри — имеет целый ряд шлюзов (открывающихся и закрывающихся), для того чтобы задерживать поступающий снизу воздух или отключать напирающую сверху воду, — в силу всего этого голоса у кита нет; если, конечно, не прибегать к оскорбительному для него предположению, будто, испуская свое странное гудение, он просто говорит в нос. Но опять же, о чем киту разговаривать? Редко случалось мне встречать обитателя глубин, у которого было бы что сказать миру, разве только приходится ему бормотать что-нибудь невнятное, чтобы заработать на кусок хлеба. Еще слава богу, что этот мир готов так терпеливо слушать!

Дата добавления: 2015-06-25