Степной волк 6 страница

небрит, и что мне нужно одеться. Одному Богу известно, зачем я

это себе навязал! Итак, Гарри, вставай, бросай свою книгу,

намыливайся, скреби до крови подбородок, одевайся и проникнись

расположением к людям! И, намыливаясь, я думал о грязной

глинистой яме на кладбище, в которую сегодня спустили на

веревках того незнакомца, и о перекошенных усмешкой лицах

скучающих сохристиан и не смог даже посмеяться надо всем этим.

Там, у грязной глинистой ямы, под глупую, смущенную речь

проповедника, среди глупых, смущенных физиономий участников

похорон, при безотрадном зрелище всех этих крестов и досок из

жести и мрамора, среди всех этих искусственных цветов из

проволоки и стекла, там, казалось мне, кончился не только тот

незнакомец, не только, завтра или послезавтра, кончусь и я,

зарытый, закопанный в грязь среди смущенья и лжи участников

процедуры, нет, так кончалось все, вся наша культура, вся наша

вера, вся наша жизнерадостность, которая была очень больна и

скоро там тоже будет зарыта. Кладбищем был мир нашей культуры,

Иисус Христос и Сократ, Моцарт и Гайдн, Данте и Гете были здесь

лишь потускневшими именами на ржавеющих жестяных досках, а

кругом стояли смущенные и изолгавшиеся поминальщики, которые

много бы дали за то, чтобы снова поверить в эти когда-то

священные для них жестяные скрижали или сказать хоть какое-то

честное, серьезное слово отчаяния и скорби об этом ушедшем

мире, а не просто стоять у могилы со смущенной ухмылкой. От

злости я порезал себе подбородок в том же, что и всегда, месте

и прижег ранку квасцами, но все равно должен был сменить только

что надетый свежий воротничок, хотя совершенно не знал, зачем я

все это делаю, ибо не испытывал ни малейшего желания идти туда,

куда меня пригласили. Но какая-то часть Гарри снова устроила

спектакль, назвала профессора славным малым, захотела

человеческого запаха, болтовни, общенья, вспомнила красивую

жену профессора, нашла мысль о вечере у гостеприимных хозяев в

общем-то вдохновляющей, помогла мне налепить на подбородок

английский пластырь, помогла мне одеться и повязать подобающий

галстук и мягко убедила меня поступиться истинным моим желанием

остаться дома. Одновременно я думал: так же, как я сейчас

одеваюсь и выхожу, иду к профессору и обмениваюсь с ним более

или менее лживыми учтивостями, по существу всего этого не

желая, точно так поступает, живет и действует большинство людей

изо дня в день, час за часом, они вынужденно, по существу этого

не желая, наносят визиты, ведут беседы, отсиживают служебные

часы, всегда поневоле, машинально, нехотя, все это с таким же

успехом могло бы делаться машинами или вообще не делаться; и

вся эта нескончаемая механика мешает им критически -- как я --

отнестись к собственной жизни, увидеть и почувствовать ее

глупость и мелкость, ее мерзко ухмыляющуюся сомнительность, ее

безнадежную тоску и скуку. О, и они правы, люди, бесконечно

правы, что так живут, что играют в свои игры и носятся со

своими ценностями, вместо того чтобы сопротивляться этой унылой

механике и с отчаяньем глядеть в пустоту, как я, свихнувшийся

человек. Если я иногда на этих страницах презираю людей и

высмеиваю, то да не подумают, что я хочу свалить на них вину,

обвинить их, взвалить на других ответственность за свою личную

беду! Но я-то, я, зайдя так далеко и стоя на краю жизни, где

она проваливается в бездонную темень, я поступаю несправедливо

и лгу, когда притворяюсь перед собой и перед другими, будто эта

механика продолжается и для меня, будто я тоже принадлежу еще к

этому милому ребяческому миру вечной игры!

Вечер и впрямь принял удивительный оборот42. Перед домом

своего знакомого я на минуту остановился и взглянул вверх, на

окна. Вот здесь живет этот человек, подумал я, трудится год за

годом, читает и комментирует тексты, ищет связей между

переднеазиатскими и индийскими мифологиями и тем доволен,

потому что верит в ценность своей работы, верит в науку,

которой служит, верит в ценность чистого знания, накопления

сведений, потому что верит в прогресс, в развитие. Войны он не

почувствовал, не почувствовал, как потряс основы прежнего

мышленья Эйнштейн (это, полагает он, касается лишь

математиков), он не видит, как вокруг него подготавливается

новая война, он считает евреев и коммунистов достойными

ненависти, он добрый, бездумный, довольный ребенок, много о

себе мнящий, ему можно лишь позавидовать. Я собрался с духом и

вошел, меня встретила горничная в белом переднике, благодаря

какому-то предчувствию я хорошо запомнил место, куда она убрала

мои пальто и шляпу, горничная провела меня в теплую, светлую

комнату, попросила подождать, и вместо того чтобы произнести

молитву или соснуть, я из какого-то озорства взял в руки первый

попавшийся предмет. Им оказалась картинка в рамке с твердой

картонной подпоркой-клапаном, стоявшая на круглом столе. Это

была гравюра, и изображала она писателя Гете43, своенравного,

гениально причесанного старика с красиво вылепленным лицом,

где, как положено, были и знаменитый огненный глаз, и налет

слегка сглаженных вельможностью одиночества и трагизма, на

которые художник затратил особенно много усилий. Ему удалось

придать этому демоническому старцу, без ущерба для его глубины,

какое-то не то профессорское, не то актерское выражение

сдержанности и добропорядочности и сделать из него в общем-то

действительно красивого старого господина, способного украсить

любой мещанский дом. Картинка эта, вероятно, была не глупей,

чем все картинки такого рода, чем все эти милые спасители,

апостолы, герои, титаны духа и государственные мужи,

изготовляемые прилежными ремесленниками, взвинтила она меня,

вероятно, лишь известной виртуозностью мастерства; как бы то ни

было, это тщеславное и самодовольное изображение старого Гете

сразу же резануло меня отвратительным диссонансом -- а я был

уже достаточно раздражен и настропален -- и показало мне, что я

попал не туда. Здесь были на месте красиво стилизованные

основоположники и национальные знаменитости, а не степные

волки.

Войди сейчас хозяин дома, мне, наверно, удалось бы

ретироваться под каким-нибудь подходящим предлогом. Но вошла

его жена, и я покорился судьбе, хотя и чуял недоброе. Мы

поздоровались, и за первым диссонансом последовали новые и

новые. Она поздравила меня с тем, что я хорошо выгляжу, а я

прекрасно знал, как постарел я за годы, прошедшие после нашей

последней встречи; уже во время рукопожатья мне неприятно

напомнила об этом подагрическая боль в пальцах. А потом она

спросила меня, как поживает моя милая жена, и мне пришлось

сказать, что жена ушла от меня и наш брак распался. Мы были

рады, что появился профессор. Он тоже приветствовал меня очень

тепло, и вся ложность, весь комизм этой ситуации вскоре нашли

себе донельзя изящное выражение. В руках у профессора была

газета, подписчиком которой он состоял, орган милитаристской,

подстрекавшей к войне партии, и, пожав мне руку, он кивнул на

газету и сказал, что в ней есть статья об одном моем

однофамильце, публицисте Галлере, -- это, видно, какой-то

безродный негодяй, он потешался над кайзером и выразил мнение,

что его родина виновата в развязывании войны ничуть не меньше,

чем вражеские страны. Ну и тип, наверно! Но теперь он получил

отповедь, редакция лихо отчитала этого прохвоста, заклеймила

позором. Мы, однако, перешли к другой теме, когда профессор

увидел, что эта материя не интересует меня, и у хозяев и в

мыслях не было, что такое исчадие ада может сидеть перед ними,

а дело обстояло именно так, этим исчадием ада был я. Зачем,

право, поднимать шум и беспокоить людей! Я посмеялся про себя,

но уже потерял надежду на какие-либо приятные впечатления от

этого вечера. Я хорошо помню этот момент. Ведь как раз в тот

момент, когда профессор заговорил об изменнике родины Галлере,

скверное чувство подавленности и отчаяния, нараставшее и

усиливавшееся во мне с похорон, сгустилось в страшную тяжесть,

в физически ощутимую (внизу живота) боль, в давяще-тревожное

чувство рока. Что-то, я чувствовал, подстерегало меня, какая-то

опасность подкрадывалась ко мне сзади. К счастью, сообщили, что

ужин готов. Мы перешли в столовую, и, то и дело стараясь

сказать или спросить что-нибудь безобидное, я съел больше, чем

привык съедать, и чувствовал себя с каждой минутой все

отвратительнее. Боже мой, думал я все время, зачем мы так

напрягаемся? Я ясно чувствовал, что и моим хозяевам было не по

себе и что их живость стоила им труда, то ли оттого, что я

действовал на них сковывающе, то ли из-за какого-то

неблагополучия в доме. Они спрашивали меня все о таких вещах,

что отвечать откровенно никак нельзя было, вскоре я совсем

запутался во лжи и боролся с отвращеньем при каждом слове.

Наконец, чтобы отвлечь их, я стал рассказывать о похоронах,

свидетелем которых сегодня был. Но я не нашел верного тона, мои

потуги на юмор действовали удручающе, мы расходились в разные

стороны все больше и больше, во мне смеялся, оскаливаясь,

степной волк, и за десертом все трое больше помалкивали.

Мы вернулись в ту первую комнату, чтобы выпить кофе и

водки, может быть, это немного нам помогло бы. Но тут царь

поэтов снова попался мне на глаза, хотя его уже убрали на

комод. Он не давал мне покоя, и, прекрасно слыша в себе

предостерегающие голоса, я снова взял его в руки и начал с ним

объясняться. Я был прямо-таки одержим чувством, что эта

ситуация невыносима, что я должен сейчас либо отогреть и увлечь

хозяев, настроить их на свой тон, либо довести дело и вовсе до

взрыва.

-- Будем надеяться, -- сказал я, -- что у Гете в

действительности был не такой вид! Это тщеславие, эта

благородная поза, это достоинство, кокетничающее с уважаемыми

зрителями, этот мир прелестнейшей сентиментальности под

покровом мужественности! Можно, разумеется, очень его

недолюбливать, я тоже часто очень недолюбливаю этого старого

зазнайку, но изображать его так -- нет, это уж чересчур.

Разлив кофе с глубоким страданием на лице, хозяйка

поспешила выйти из комнаты, и ее муж

полусмущенно-полуукоризненно сказал мне, что этот портрет Гете

принадлежит его жене и что она его особенно любит.

-- И даже будь вы объективно правы, чего я, кстати, не

считаю, вам не следовало выражаться так резко.

-- Тут вы правы, -- признал я. -- К сожалению, это моя

привычка, мой порок -- выбирать всегда как можно более резкие

выражения, что, кстати, делал и Гете в лучшие свои часы.

Конечно, этот слащавый, обывательский, салонный Гете никогда не

употребил бы резкого, меткого, точного выражения. Прошу

прощения у вас и у вашей жены -- скажите ей, что я шизофреник.

А заодно позвольте откланяться.

Ошарашенный хозяин попытался было возразить, снова

заговорил о том, как прекрасны и интересны были прежние наши

беседы, и что мои догадки насчет Митры и Кришны произвели на

него тогда глубокое впечатленье, и что он надеялся сегодня

опять... и так далее. Я поблагодарил его и сказал, что это

очень любезные слова, но, увы, у меня начисто пропал интерес к

Кришне и охота вести ученые разговоры, и сегодня я врал ему

многократно, например, в этом городе я нахожусь не несколько

дней, а несколько месяцев, но живу уединенно и уже не могу

бывать в приличных домах, потому что, во-первых, я всегда не в

духе и страдаю от подагры, а во-вторых, обычно пьян. Далее,

чтобы внести полную ясность и хотя бы уйти не лжецом, я должен

заявить уважаемому хозяину, что он меня сегодня очень обидел.

Он стал на глупую, тупоумную, достойную какого-нибудь праздного

офицера, но не ученого позицию реакционной газетки в отношении

взглядов Галлера. А этот Галлер, этот "тип", этот безродный

прохвост не кто иной, как я сам, и дела нашей страны и всего

мира обстояли бы лучше, если бы хоть те немногие, кто способен

думать, взяли сторону разума и любви к миру, вместо того чтобы

слепо и исступленно стремиться к новой войне. Так-то, и честь

имею.

С этими словами я поднялся, простился с Гете и с

профессором, сорвал с вешалки свои вещи и убежал. Громко выл у

меня в душе злорадный волк, великий скандал разыгрывался между

обоими Гарри. Ведь этот неприятный вечерний час имел для меня,

мне сразу стало ясно, куда большее значение, чем для

возмущенного профессора; для него он был разочарованием,

досадным эпизодом, а для меня последним провалом и бегством,

прощанием с мещанским, нравственным, ученым миром, полной

победой степного волка. И прощался я с ними как беглец, как

побежденный, признавая себя банкротом, прощался без всякого

утешения, без чувства превосходства, без юмора. Со своим

прежним миром и с прежней родиной, с буржуазностью,

нравственностью, ученостью я прощался в точности так, как

прощается заболевший язвой желудка с жареной свининой. В ярости

бежал я под фонарями, в ярости и смертельной тоске. Какой это

был безотрадный, позорный, злой день, от утра до вечера, от

кладбища до сцены в доме профессора! Зачем? Почему? Есть ли

смысл обременять себя другими такими днями, снова расхлебывать

ту же кашу? Нет! И сегодня же ночью я покончу с этой комедией.

Ступай домой, Гарри, и перережь себе горло! Хватит откладывать.

Я метался по улицам, гонимый бедой. Конечно, это была

глупость с моей стороны -- оплевать славным людям украшение их

салона, глупость и невежливость, но я не мог поступить иначе,

не мог больше мириться с этой укрощенной, лживой,

благоприличной жизнью. А поскольку с одиночеством тоже я

мириться, казалось, больше не мог, поскольку мое собственное

общество вконец мне осточертело, поскольку я бился и задыхался

в безвоздушном пространстве своего ада, какой у меня еще был

выход? Не было никакого. О мать и отец, о далекий священный

огонь моей молодости, о тысячи радостей, трудов и целей моей

жизни! Ничего у меня от всего этого не осталось, даже

раскаянья, остались лишь отвращенье и боль. Никогда еще,

казалось мне, сама необходимость жить не причиняла такой боли,

как в этот час.

Я передохнул в каком-то унылом трактире за заставой, выпил

там воды с коньяком и снова побежал дальше, гонимый дьяволом,

вверх и вниз по крутым и кривым улочкам старого города, по

аллеям, через вокзальную площадь. "Уехать!" -- подумал я, вошел

в вокзал, поглазел на висевшие на стенах расписания, выпил

немного вина, попытался собраться с мыслями. Все ближе, все

явственнее видел я теперь призрак, который меня страшил. Это

было возвращение домой, в мою комнату, это была необходимость

смириться с отчаяньем! От нее не уйти, сколько часов ни бегай,

не уйти от возвращения к моей двери, к столу с книгами, к

дивану с портретом моей любимой над ним, не уйти от мгновенья,

когда надо будет открыть бритву и перерезать себе горло. Все

явственнее вставала передо мной эта картина, и все явственнее,

с бешено колотящимся сердцем, чувствовал я самый большой страх

на свете -- страх смерти! Да, у меня был неимоверный страх

перед смертью. Хоть я и не видел другого выхода, хотя

отвращение, страдание и отчаяние сдавили меня со всех сторон,

хотя ничто уже не могло меня приманить, принести мне надежду и

радость, я испытывал несказанный ужас перед казнью, перед

последним мгновеньем, перед обязанностью холодно полоснуть по

собственной плоти!

Я не видел способа уйти от того, что меня страшило. Даже

если сегодня в борьбе отчаяния с трусостью победит трусость, то

все равно завтра и каждодневно передо мной снова будет стоять

отчаянье, да еще усугубленное моим презреньем к себе. Так я и

буду опять хвататься за бритву и опять отбрасывать ее, пока

наконец не свершится. Уж лучше сегодня же! Я уговаривал себя,

как ребенка, разумными доводами, но ребенок не слушал, он

убегал, он хотел жить. Опять меня рывками носило по городу, я

огибал свою квартиру размашистыми кругами, непрестанно помышляя

о возвращенье и непрестанно откладывая его. Время от времени я

задерживался в кабачках, то на одну рюмку, то на две рюмки, а

потом меня снова носило по городу, размашисто кружило вокруг

моей цели, вокруг бритвы, вокруг смерти. Порой, смертельно

устав, я присаживался на скамью, на край фонтана, на тумбу,

слышал, как стучит мое сердце, стирал со лба пот, бежал снова,

в смертельном страхе, в теплящейся тоске по жизни.

Так, поздно ночью, меня принесло в отдаленное,

малознакомое мне предместье, к ресторану, за окнами которого

неистовствовала танцевальная музыка. Проходя в подворотню, я

прочел старую вывеску над ней: "Черный орел". В ресторане шла

ночная жизнь -- шум, толчея, дым, винные пары и крики, в заднем

зале танцевали, там и бушевала музыка. Я остался в переднем

зале, где находились сплошь простые, частью бедновато одетые

люди, тогда как в заднем, бальном, показывались и гости весьма

элегантные. Сутолока оттеснила меня в глубину зала, к стоявшему

близ буфета столику, где на скамье у стены сидела красивая

бледная девушка в тонком, с глубоким вырезом бальном платьице,

в волосах у нее был увядший цветок44. Увидев, что я

приближаюсь, девушка внимательно и приветливо взглянула на меня

и, улыбнувшись, подвинулась, чтобы освободить мне место.

-- Можно? -- спросил я и сел возле нее.

-- Конечно, тебе можно, -- сказала она, -- ты кто?

-- Спасибо, -- сказал я, -- я никак не могу пойти домой,

не могу, не могу, я хочу остаться здесь, возле вас, если вы

позволите. Нет, я не могу пойти домой.

Она закивала головой как бы в знак понимания, и когда она

кивала, я смотрел на локон, падавший у нее со лба к уху, и я

увидел, что увядший цветок -- это камелия. Из другого зала

гремела музыка, у буфета официантки торопливо выкрикивали свои

заказы.

-- Оставайся здесь, -- сказала она голосом, который

действовал на меня благотворно. -- Почему же ты не можешь пойти

домой?

-- Не могу. Дома ждет меня... нет, не могу, это слишком

страшно.

-- Тогда не спеши и останься здесь. Только протри сначала

очки, ты же ничего не видишь. Вот так, дай свой платок. Что

будем пить? Бургундское?

Она вытерла мои очки; теперь лишь я увидел отчетливо ее

бледное, резко очерченное лицо с накрашенным, алым ртом, со

светлыми, серыми глазами, с гладким, холодным лбом, с коротким,

тугим локоном возле уха. Она доброжелательно и чуть насмешливо

стала меня опекать, заказала вина, чокнулась со мной и при этом

посмотрела вниз, на мои башмаки.

-- Боже, откуда ты явился? У тебя такой вид, словно ты

пришел пешком из Парижа. В таком виде не приходят на бал.

Я ответил уклончиво, немного посмеялся, предоставил

говорить ей. Она мне очень нравилась, и это удивило меня, ведь

таких юных девушек я до сих пор избегал и смотрел на них с

некоторым недоверием. А она держалась со мной именно так, как

мне и нужно было в этот момент -- о, она и потом всегда

понимала, как нужно со мной держаться. Она обращалась со мной в

той мере бережно, в какой мне это нужно было, и в той мере

насмешливо, в какой мне это нужно было. Она заказала бутерброд

и велела мне его съесть. Она налила мне вина и приказала

выпить, только не слишком быстро. Потом она похвалила меня за

послушание.

-- Ты молодец, -- сказала она ободряюще, -- с тобой легко.

Пари, что тебе уже давно не приходилось никого слушаться?

-- Да, вы выиграли пари. Но откуда вы это знаете?

-- Догадаться не мудрено. Слушаться -- это как есть и

пить: кто долго не пил и не ел, тому еда и питье дороже всего

на свете. Тебе нравится слушаться меня, правда?

-- Очень нравится. Вы все знаете.

-- С тобой легко. Пожалуй, дружок, я могла бы тебе и

сказать, что тебя ждет дома и чего ты так боишься. Но это ты и

сам знаешь, нам незачем об этом говорить, верно? Глупости! Либо

ты вешаешься -- ну, так вешайся, значит, у тебя на то есть

причины, -- либо живешь дальше, и тогда заботиться надо только

о жизни. Проще простого.

-- О, -- воскликнул я, -- если бы это было так просто!

Клянусь, я достаточно заботился о жизни, а все без толку.

Повеситься, может быть, трудно, я этого не знаю. Но жить куда,

куда труднее! Видит Бог, до чего это трудно!

-- Ну, ты увидишь, что это очень легко. Начало мы уже

сделали, ты вытер очки, поел, попил. Теперь мы пойдем и немного

почистим твои брюки и башмаки, они в этом нуждаются. А потом ты

станцуешь со мной шимми.

-- Вот видите, -- воскликнул я возбужденно, -- я все-таки

был прав! Больше всего на свете мне жаль не исполнить

какой-либо ваш приказ. А этот я не могу исполнить. Я не могу

станцевать ни шимми, ни вальс, ни польку или как там еще

называются все эти штуки, я никогда в жизни не учился

танцевать. Теперь вы видите, что не все так просто, как вам

кажется?

Красивая девушка улыбнулась своими алыми губами и покачала

четко очерченной, причесанной под мальчика головкой. Взглянув

на незнакомку, я нашел было, что она похожа на Розу Крейслер,

первую девушку, в которую я когда-то, мальчишкой, влюбился, но

та была смугла и темноволоса. Нет, я не знал, кого напоминала

мне незнакомка, я знал только, что это воспоминание относилось

к очень ранней юности, к отрочеству.

-- Погоди, -- воскликнула она, -- погоди! Значит, ты не

умеешь танцевать? Вообще не умеешь? Даже уанстеп? И при этом ты

утверждаешь, что невесть как заботился о жизни? Да ты же

соврал. Ай-ай-ай, в твоем возрасте пора бы не врать. Как ты

смеешь говорить, что заботился о жизни, если даже танцевать-то

не хочешь?

-- А если я не умею! Я этому никогда не учился.

Она засмеялась.

-- Но ведь читать и писать ты учился, правда, и считать,

и, наверно, учил еще латынь и французский и все такое прочее?

Спорю, что ты десять или двенадцать лет просидел в школе, а

потом еще, пожалуй, учился в университете и даже, может быть,

именуешься доктором и знаешь китайский или испанский. Или нет?

Ну, вот. Но самой малости времени и денег на несколько уроков

танцев у тебя не нашлось! Эх, ты!

-- Это из-за моих родителей, -- оправдался я, -- они

заставляли меня учить латынь и греческий и тому подобное. А

учиться танцевать они мне не велели, у нас это не было принято,

сами родители никогда не танцевали.

Она посмотрела на меня очень холодно, с полным презреньем,

и что-то в лице ее снова напомнило мне времена моей ранней

юности.

-- Вот как, виноваты, значит, твои родители! А ты их

спросил, можно ли тебе сегодня вечером пойти в "Черный орел"?

Спросил? Они уже давно умерли, говоришь? Ах, вот оно что! Если

ты из чистого послушания не стал в юности учиться танцевать --

ну что ж! Хотя не думаю, что ты был тогда таким уж

пай-мальчиком. Но потом -- что же ты делал потом, все эти годы?

-- Ах, сам не знаю, -- признался я. -- Был студентом,

музицировал, читал книги, писал книги, путешествовал...

-- Странные же у тебя представления о жизни! Ты, значит,

всегда занимался трудными и сложными делами, а простым так и не

научился? Не было времени? Не было охоты? Ну, что ж, слава

Богу, я не твоя мать. Но потом делать вид, что ты изведал жизнь

и ничего в ней не нашел, -- нет, это никуда не годится!

-- Не бранитесь! -- попросил я. -- Я же знаю, что я

сумасшедший.

-- Да ну, не морочь мне голову! Ты вовсе не сумасшедший,

господин профессор, по мне ты даже слишком несумасшедший! Ты,

мне кажется, как-то по-глупому рассудителен, совсем

по-профессорски. Скушай-ка еще бутерброд! Потом расскажешь

дальше.

Она опять добыла мне бутерброд, посолила его, помазала

горчицей, отрезала кусочек себе и велела мне есть. Я стал есть.

Я согласен был сделать все, что она ни велела бы, только не

танцевать. Было неимоверно приятно слушаться кого-то, сидеть

рядом с кем-то, кто расспрашивал тебя, приказывал тебе, бранил

тебя. Если бы несколько часов назад профессор или его жена

делали именно это, я был бы от многого избавлен. Но нет,

хорошо, что так вышло, а то бы я многое потерял!

-- Как, собственно, зовут тебя? -- спросила она вдруг.

-- Гарри.

-- Гарри? Мальчишеское имя! А ты и правда мальчишка,

Гарри, несмотря на седину в волосах. Ты мальчишка, и кто-то

должен за тобой присматривать. О танцах уж помолчу. Но как ты

причесан! Неужели у тебя нет жены, нет возлюбленной?

-- Жены у меня уже нет, мы разошлись. Возлюбленная есть,

но живет она не здесь, я вижу ее редко, мы не очень-то ладим.

Она тихонько свистнула сквозь зубы.

-- Ты, видимо, довольно трудный господин, если все бросают

тебя. Но скажи теперь, что особенного случилось сегодня

вечером, почему ты метался сам не свой? Поссорился с

кем-нибудь? Проиграл деньги?

Объяснить это было трудно.

-- Видите ли, -- начал я, -- все вышло в общем-то из-за

пустяка. Меня пригласили к одному профессору, сам я, кстати

сказать, не профессор, -- а мне, в сущности, не следовало туда

ходить, я отвык сидеть в гостях и болтать, я разучился это

делать. Да и в дом-то я уже вошел с чувством, что ничего

путного не получится. Только я повесил шляпу, как уже сразу

подумал, что, наверно, она мне скоро понадобится. Ну вот, а у

этого профессора, значит, стояла на столе такая картинка,

глупая картинка, и она меня разозлила...

-- Что за картинка? Почему разозлила? -- прервала она

меня.

-- Ну, картинка, изображавшая Гете, ~ знаете, писателя

Гете. Но на ней он был не такой, как на самом деле -- впрочем,

точно это вообще неизвестно, он умер сто лет назад. Просто

какой-то современный художник подогнал Гете к своему

представлению о нем, и эта картинка разозлила меня, показалась

мне мерзкой -- не знаю, понятно ли вам это?

-- Очень даже понятно, не беспокойся. Дальше!

-- Я уже и до этого был несогласен с профессором; он, как

почти все профессора, большой патриот и во время войны вовсю

помогал врать народу -- от чистого сердца, конечно. А я против

войны. Ну да ладно. Значит, дальше. Мне и глядеть-то на эту

картинку не надо было...

-- И правда, не надо было.

-- Но, во-первых, мне стало жаль Гете, ведь я его очень,

очень люблю, а кроме того, мне вдруг подумалось... ну, я

подумал или почувствовал что-то вроде того, что вот, мол, я

сижу у людей, которых считаю своими и о которых думал, что они

любят Гете, как я, и видят его примерно таким же, как вижу я, а

у них стоит эта пошлая, лживая, приторная картинка, и они

находят ее великолепной, не замечая даже, что ее дух -- прямая

противоположность духу Гете. Они находят ее чудесной, и по мне

-- пускай, это их дело, но у меня уже нет никакого доверия к

этим людям, никакой дружбы с ними, никакого чувства родства и

общности. Впрочем, дружба и так-то была не Бог весть какая. И

тут я разозлился, загрустил, увидел, что я совсем один и никто

меня не понимает. Вам это ясно?

-- Что ж тут неясного, Гарри! А потом? Ты стукнул их

картинкой по головам?

-- Нет, я наговорил гадостей и убежал, мне хотелось домой,

но...

-- Но там не оказалось бы мамы, чтобы утешить или выругать

глупого мальчишку. Ну, Гарри, мне тебя почти жаль, ты еще

совсем ребенок.

Верно, с этим я был согласен, как мне казалось. Она дала

мне выпить стакан вина. Она и правда вела себя со мной как

мама. Но временами я видел, до чего она красива и молода.

Дата добавления: 2015-06-25