Перевод: Г. В. Барышниковой 9 страница

расслабленный и мягкий, его кровь попала на лицо Гольдмунда. Только теперь

он смог подняться, тут он увидел в сером свете ноги упавшего длинного, когда

он дотронулся до него, вся рука была в крови Он под нял его голову, тяжело и

мягко, как мешок, она упала назад Из груди и горла все еще текла кровь, изо

рта вырывались последние вздохи жизни, безумные и слабеющие "Я убил

человека",- подумал Гольдмунд и думал об этом все время, пока, стоя на

коленях перед умирающим, не увидел, как по его лицу разлилась бледность

"Матерь Божья, я убил",- услышал он собственный голос.

Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он взял нож, вытер его о

шерстяную фуфайку, надетую на мертвом, связанную Лидией для любимого, убрал

нож в деревянный чехол, положил в карман, вскочил и помчался что было сил

прочь.

Тяжелым бременем лежала смерть веселого бродяги у него на душе, когда

настал день, он с отвращением оттер с себя снегом всю кровь, которую пролил,

и еще день и ночь бесцельно блуждал в страхе. Наконец нужды тела заставили

его встряхнуться и положить конец исполненному страха раскаянию.

Блуждая по пустынной заснеженной местности без крова, без дороги, без

еды и почти, без сна, он попал в крайне бедственное положение, как дикий

зверь терзал его тело голод, несколько раз он в изнеможении ложил ся прямо

среди поля, закрывал глаза, желая только заснуть и умереть в снегу. Но что

то снова поднимало его, он отчаянно и жадно цеплялся за жизнь, и в самой

горькой нужде пробивалась и опьяняла его безумная сила и буйное нежелание

умирать, невероятная сила голого инстинкта жизни. С заснеженного

можжевельника он обрывал посиневшими от холода руками маленькие засохшие

ягоды и жевал эту хрупкую жалкую пищу, смешанную с еловыми иголками,

возбуждающе острую на вкус, утолял жажду пригоршнями снега. Из последних сил

дуя в застывшие руки, сидел он на холме, делая короткую передышку, жадно

смотря во все стороны, но не видя ничего, кроме пустоши леса, нигде ни следа

человека. Над ним летало несколько ворон, зло следил он за ними взглядом.

Нет, они не получат его на обед, пока есть остаток сил в его ногах, хотя бы

искра тепла в его крови. Он встал, и снова начался неутолимый бег

наперегонки со смертью. Он бежал и бежал, в лихорадке изнеможения и

последних усилий им овладевали странные мысли, и он вел безумные разговоры,

то про себя, то вслух. Он говорил с Виктором, которого заколол, резко и

злорадно говорил он с ним: "Ну, ловкач, как поживаешь? Луна просвечивает

тебе кишки, лисицы дергают за уши? Говоришь, волка убил? Что ж, ты ему

глотку перегрыз или хвост оторвал, а? Хотел украсть мой дукат, старый

ворюга? Да не тут-то было, маленький Гольдмунд поймал тебя, так-то, старик,

пощекотал я тебе ребра! А у самого еще полны карманы хлеба и колбасы, и

сыра, эх ты. свинья, обжора!" Подобные речи выкрикивал он, ругая убитого,

торжествуя над ним, высмеивая его за то, что тот дал себя убить, рохля,

глупый хвастун!

Но потом его мысли и речи оставили бедного Виктора. Он видел теперь

перед собой Юлию, красивую маленькую Юлию, как она покинула его в ту ночь;

он кричал ей бесчисленные ласковые слова, безумными бесстыдными нежностями

пытался соблазнить ее, только бы она пришла, сняла рубашку, отправилась бы с

ним на небо за час до смерти, на одно мгновение перед тем, как ему

издохнуть. Умоляюще и вызывающе говорил он с ее маленькой грудью, с ее

ногами, с белокурыми курчавыми подмышками.

И снова брел он, спотыкаясь, через заснеженную сухую осоку, опьяненный

горем, чувствуя торжествующий огонь жизни. Он начинал шептать, на этот раз

он беседовал с Нарциссом, сообщал ему свои мысли, прозрения и шутки.

- Ты боишься, Нарцисс,- обращался он к нему,- тебе жутко, ты ничего не

заметил? Да, глубокоуважаемый, мир полон смерти, она сидит на каждом заборе,

стоит за каждым деревом,- и вам не помогут ваши стены и спальни, и часовни,

и церкви, она заглядывает в окна, смеется, она прекрасно знает каждого из

вас, среди ночи слышите вы, как она смеется под вашими окнами, называя вас

по имени. Пойте ваши псалмы и жгите себе свечи у алтаря, и молитесь на ваших

вечернях и заутренях, и собирайте травы для аптеки и книги для библиотеки!

Постишься, друг? Недосыпаешь? Она-то тебе поможет, смерть, лишит всего, до

костей. Беги, дорогой, беги скорей, там в поле уже гуляет смерть, собирайся

и беги! Бедные наши косточки, бедное брюхо, бедные остатки мозгов! Все

исчезнет, все пойдет к черту, на дереве сидят вороны, черные попы.

Давно уже блуждал он, не зная, куда бежит, где находится, что говорит,

лежит он или стоит. Он падал, споткнувшись о куст, натыкался на деревья,

хватался, падая, за снег и колючки. Но инстинкт в нем был силен, все снова и

снова срывал он его с места, увлекая и гоня слепо мечущегося все дальше и

дальше. В последний раз он, обессиленный, упал и не поднялся в той самой

деревне, где несколько дней назад встретил странствующего студента, где

ночью держал лучину над роженицей. Тут он оставался лежать, сбежались люди,

и стояли вокруг него, и болтали. Он уже ничего не слышал. Женщина, любовью

которой он тогда насладился, узнала его и испугалась его вида, сжалившись

над ним, она, предоставив мужу браниться, притащила полумертвого в хлев.

Прошло немного времени, и Гольдмунд опять был на ногах и мог

отправляться в путь. От тепла в хлеву, от сна и от козьего молока, которое

давала ему женщина, он пришел в себя. и к нему вернулись силы; а все только

что пережитое отодвинулось назад, как будто с тех пор прошло много времени.

Поход с Виктором, холодная жуткая ночь под елями, ужасная борьба на ложе,

страшная смерть товарища, дни и ночи замерзания, голода и блужданий - все

это стало прошлым, как будто почти забытым: но забытым это все-таки не было,

только пережитым, только минувшим. Что-то оставалось, невыразимое, что-то

ужасное и в то же время дорогое, что-то опустившееся на дно души и все-таки

незабвенное; опыт, вкус на языке, рубец на сердце. Меньше чем за два года

он. пожалуй, основательно познал все радости и горести бездомной жизни:

одиночество, свободу, звуки леса и животных, бродячую неверную любовь,

горькую смертельную нужду. Сколько времени пробыл он гостем в летних полях,

в лесу, в смертельном страхе и рядом со смертью, и самым сильным, самым

странным было противостоять смерти, зная свою ничтожность и жалкость перед

угрозами, в последней отчаянной борьбе со смертью чувствовать в себе эту

прекрасную, страшную силу и цепкость жизни. Это звучало в нем, это

запечатлелось в его сердце так же, как жесты и выражения страсти, столь

похожие на выражения рожающей и умирающего. Совсем недавно видел он, как

меняется лицо роженицы, совсем недавно погиб Виктор. О, а он сам, как

чувствовал он во время голода подкрадывавшуюся со всех сторон смерть, как

мучился от голода, а как мерз! И как он боролся, как водил смерть за нос, с

каким смертельным страхом и с какой яростной страстью он защищался! Больше

этого, казалось ему, уже нельзя пережить. С Нарциссом можно было бы

поговорить об этом, больше ни с кем.

Когда Гольдмунд на своем соломенном ложе в хлеву в первый раз пришел в

себя, он не нашел в кармане дуката. Неужели он потерял его во время

страшного полусознательного голодного блуждания? Долго размышлял он об этом.

Дукат был ему дорог, он не хотел мириться с его потерей. Деньги для него

мало значили, он едва знал им цену. Но золотая монета имела для него

значение по двум причинам. Это был единственный подарок Лидии, остававшийся

у него, потому что шерстяная фуфайка осталась в лесу на Викторе, пропитанная

кровью. А потом ведь прежде всего из-за монеты, которой он не желал

лишиться, из-за нее он защищался против Виктора, из-за нее вынужден был

убить его. Если дукат потерян, то в какой-то мере все переживания той

ужасной ночи становились бессмысленными и никчемными. Размышляя таким

образом, он решил расспросить хозяйку. "Кристина,- прошептал он,- у меня

была золотая монета в кармане, а теперь ее нет там".

- Так, так, заметил?- сказала она с удивительно милой и одновременно

лукавой улыбкой, столь восхитившей его, что он, несмотря на слабость, обнял

ее.

- Какой же ты чудак,- сказала она с нежностью,- такой умный да

обходительный, и такой глупый! Разве бегают по свету с дукатом в открытом

кармане? Ох, дитя малое, дурачок ты мой милый! Монету твою я нашла сразу же,

когда укладывала тебя на соломе.

- Нашла? А где же она?

- Ищи,- засмеялась она и действительно заставила его довольно долго

искать, прежде чем показала место в куртке, где она была крепко зашита. Она

надавала ему при этом кучу добрых материнских советов, которые он скоро

забыл, но ее дружескую услугу и лукавую улыбку на добром крестьянском лице

не забывал никогда. Он постарался показать ей свою благодарность, а когда

вскоре опять был способен идти дальше, она задержала его, так как в эти дни

меняется луна и погода, конечно, смягчиться. Так оно и было. Когда он

отправился дальше, снег лежал серый и больной, а воздух был тяжел от

сырости, в вышине слышались стоны теплого влажного ветра.

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

Снова тающие снега гнали реки вниз, снова из-под прелой листвы пахло

фиалками, снова брел Гольдмунд, минуя пестрые времена года, впиваясь

ненасытными глазами в леса, горы и облака, от двора к двору, от деревни к

деревне, от женщины к женщине, сидел иной раз прохладным вечером измученный,

с болью в сердце под окном, за которым горел свет и из красного отсвета

которого мило и недостижимо сияло все, что на земле называется счастьем,

домом, миром. Снова и снова все приходило, что он. казалось, давно так

хорошо уже знает, все приходило снова и было каждый раз другим: долгий путь

по полям и пустошам или каменной дороге, летние ночевки в лесу, медленное

приближение к деревням за рядами молодых девушек, возвращавшихся домой с

сенокоса или сбора хмеля, первые осенние дожди, первые злые морозы - все

возвращалось, раз, два раза, нескончаемо двигалась перед его глазами пестрая

лента.

Не раз лил дождь, и не раз шел снег, когда однажды, поднявшись редким

буковым лесом с уже светло-зелеными почками, Гольдмунд увидел с высоты

гребня холма местность, которая порадовала его глаз и пробудила в сердце

поток предчувствий, желаний и надежд. Уже несколько дней он чувствовал

приближение этой местности, и все-таки она поразила его в этот полуденный

час, и то, что он увидел при первой встрече, только подтвердило и укрепило

его ожидания. Он смотрел вниз сквозь серые стволы с едва колышущимися

ветвями, на зелено-коричневую дымку, посередине которой блестела, как

стекло, широкая голубоватая река. Отныне, он был в этом уверен, будет

надолго покончено с блужданием без дороги через пустоши, леса и глухие

места, где едва встретишь двор и бедную деревеньку. Там внизу катилась река,

а вдоль реки проходили самые главные дороги империи, там лежала богатая,

сытая страна, плыли плоты и лодки, и дорога вела в большие деревни, замки,

монастыри и богатые города, и, кому хотелось, тот мог путешествовать по этой

дороге сколько угодно, не боясь, что она, подобно жалким деревенским

тропинкам, вдруг затеряется где-нибудь в лесу или в болоте. Mачиналось

что-то новое, и он радовался этому.

Уже к вечеру того же дня он был в большом селе, расположенном между

рекой и виноградниками на холмах у большой проезжей дороги; красивые ставни

окон на домах с фронтонами были выкрашены в красное, здесь были сводчатые

въездные ворота и мощеные ступенчатые улочки, из кузницы вырывались красные

отблески пламени, и слышались звонкие удары по наковальне. С любопытством

бродил вновь прибывший по всем уголкам и закоулкам, вдыхал запах бочек и

вина у винных погребов, а на берегу реки запах прохлады и рыбы, осмотрел

храм и кладбище, не преминул приглядеть и подхо дящий сарай для ночлега. Но

сначала хотел попытаться попасть на довольство в пастырский дом. Тучный

рыжий пастырь расспросил его, а он, кое-что опустив и кое-что присочинив,

рассказал свою жизнь; после этого он был любезно принят и весь вечер провел

за добрым ужином с вином в долгих разговорах с хозяином. На другой день он

пошел дальше вдоль реки. Видал плывущие плоты и баржи, обгонял повозки,

иногда его недалеко подвозили, быстро пролетали весенние дни, переполненные

впечатлениями, его принимали в деревнях и маленьких городишках, женщины

улыбались у изгороди или, наклонившись к земле, сажали что-то, девушки пели

по вечерам на деревенских улочках.

На одной мельнице ему так понравилась молодая работница, что он на два

дня задержался, обхаживая ее. она смеялась и охотно болтала с ним, ему

казалось, что лучше всего было бы навсегда остаться здесь. Он сидел с

рыбаками, помогал возничим кормить и чистить лошадей, получая за это хлеб и

мясо и разрешение ехать вместе. После долгого одиночества это постоянное

общение в пути, после долгих тягостных размышлений веселые разговоры с

довольными людьми, после долгого недоедания ежедневная сытость - все это

благотворно действовало на него, он охотно отдавался счастливой волне. Она

несла его с собой, и чем ближе он подходил к городу, тем многолюдней и

веселее становилась дорога.

В одной деревне он шел как-то уже в сумерках, прогуливаясь вдоль реки

под деревьями, уже покрытыми листвой. Спокойно и величаво катилась река, у

корней деревьев плескалось, вздыхая, течение, под холмом всходила луна,

бросая свет на реку и погружая в тень деревья. Тут он увидел девушку, она

сидела и плакала, повздорив с любимым, теперь вот он ушел, оставив ее одну.

Гольдмунд подсел к ней и, выслушивая жалобы, гладил ее по руке, рассказывал

про лес и про ланей, утешил ее немного, немного посмешил, и она позволила

себя поцеловать. Но тут за ней явился ее возлюбленный; он успокоился и

сожалел о ссоре. Увидев Гольдмунда возле Нее, он кинулся на того с кулаками,

Гольдмунду с трудом удалось отбиться, с проклятиями парень побежал в

деревню, девушка давно убежала. Гольдмунд же, не доверяя миру, оставил свое

убежище и полночи шел дальше в лунном сиянии через серебряный безмолвный

мир, очень довольный, радуясь своим сильным ногам, пока роса не смыла белую

пыль с его башмаков. Почувствовав наконец усталость, он лег под ближайшим

деревом и уснул. Давно уже был день, когда его разбудило щекотание по лицу;

еще сонный, он отмахнулся и, шлепнув себя рукой, заснул опять, но вскоре был

разбужен опять тем же щекотанием; перед ним стояла крестьянская девушка,

смотрела на него и щекотала концом ивового прутика. Он поднялся, шатаясь, с

улыбкой они кивнули друг другу, и она отвела его в сарай, где было лучше

спать. Они поспали какое- то время там друг возле друга, потом она убежала и

вернулась с ведерком еще теплого коровьего молока. Он подарил ей голубую

ленту для волос, которую недавно нашел на улице и спрятал у себя, они

поцеловались еще раз, прежде чем он пошел дальше. Ее звали Франциска, ему

было жаль расставаться с ней.

Вечером того же дня он нашел приют в монастыре, утром был на мессе;

причудливой волной прокатились в его душе тысячи воспоминании: трогательно,

по-родному пахнуло на него прохладным, воздухом каменного свода: послышалось

постукивание сандалий о каменные плиты переходов. Когда месса кончилась и в

церкви стало тихо. Гольдмунд все еще стоял на коленях, его сердце было

странно взволновано, ночью ему снилось много снов. У него появилось желание

как-то избавиться от впечатлений прошлого, как-то переменить жизнь, он не

знал почему, возможно, то было лишь напоминание о Мариа-бронне и его

благочестивой юности, так тронувшее его. Он почувствовал необходимость

исповедаться и очиститься: во многих мелких грехах, во многих мелких

провинностях нужно было покаяться, но тяжелее всего давила вина за смерть

Виктора, который умер от его руки. Он нашел патера, которому исповедался о

том о сем, но особенно об ударах ножом в горло и спину бедного Виктора. О.

как же давно он не исповедовался! Количество и тяжесть его грехов казались

ему значительными, он готов был прилежно искупить их. Но исповедник,

казалось, знал жизнь странствующих, он не ужаснулся, спокойно выслушав,

серьезно, но дружелюбно пожурил и предостерег без особых осуждении.

Облегченно поднялся Гольдмунд, помолился по предписанию патера у алтаря

и собирался уже выйти из церкви, когда солнечный луч проник через одно из

окон, он последовал за ним взглядом и увидел в боковом приделе стоящую

фигуру, она так много говорила его сердцу, так влекла к себе, что он

повернулся к ней любящим взором и рассматривал, полный благоговения и

глубокого волнения. Это была Божья Матерь из дерева, она стояла, так нежно и

кротко склонившись. И как ниспадал голубой плащ с ее узких плеч, и как была

протянута нежная девичья рука, и как смотрели над скорбным ртом глаза и

высился прелестный выпуклый лоб - все было так живо, так прекрасно и

искренне воодушевленно, что ему казалось, он никогда такого не видел. Этот

рот, это милое естественное движение шеи, он смотрел и не мог наглядеться.

Как будто перед ним стояло то, что он часто и уже давно видел в грезах и

предчувствовал, к чему нередко стремился в тоске. Несколько раз порывался он

уйти, и его опять тянуло обратно.

Когда он наконец собрался уходить, позади остановился патер, который

его исповедовал:

- По-твоему, она красива?- спросил он дружески.

- Несказанно красива,- ответил Гольдмунд.

- Кое-кто тоже так говорит,- сказал священник.- А вот другие говорят,

что это не настоящая Божья Матерь, что сделана слишком по новой моде и в ней

много мирского и все преувеличено и не по правде. Об этом, слышно, много

споров. А тебе она, стало быть, нравится, это меня радует. Она стоит в нашей

церкви с год, ее пожертвовал нам покровитель нашего монастыря. А сделал

мастер Никлаус.

- Мастер Никлаус? Кто это, откуда он? Вы его знаете? О, пожалуйста,

расскажите мне о нем! Он, должно быть, замечательно одаренный человек, если

сумел сделать такое.

- Я не много знаю о нем. Он - резчик по дереву в нашем епархиальном

городе, день пути отсюда, как художник он пользуется большой славой.

Художники, как правило, не бывают святыми, вот и он такой же, но, конечно,

одаренный и благородный человек. Видел я его иногда...

- О, Вы его видели? Как же он выглядит?

- Сын мой, ты, кажется, прямо-таки очарован им. Ну так найди его и

передай привет от патера Бонифация.

Гольдмунд был безмерно благодарен. Улыбаясь, патер ушел, а он еще долго

стоял перед таинственной фигурой, грудь которой, казалось, дышала, а в лице

было столько печали и очарования одновременно, что у него сжималось сердце.

Преображенным вышел Гольдмунд из церкви, по совершенно изменившемуся

миру шагал он теперь. С того момента, как стоял он перед дивной святой

фигурой из дерева, Гольдмунд приобрел то, чего у него никогда не было, над

чем он часто посмеивался или чему завидовал,- цель! У него была цель, и,

возможно, он ее достигнет, и, может, тогда вся его беспутная жизнь

приобретет высокий смысл и значение. Радостью и трепетом было пронизано это

новое чувство, окрыляя его. Эта прекрасная, веселая дорога, по которой он

шел, была не только тем, чем была еще вчера - местом праздничных гуляний и

приятного времяпрепровождения, она была также дорогой в город, дорогой к

мастеру. Он шел с нетерпением. Еще до наступления вечера прибыл на место,

увидел за стенами возвышающиеся башни, на воротах высеченные гербы и

нарисованные щиты, прошел через них с бьющимся сердцем, едва обращая

внимание на шум и радостное уличное оживление, на рыцарей верхом, на повозки

и кареты. Не рыцари и кареты, не город и епископ были важны для него. У

первого человека за воротами он спросил, где живет мастер Ник-лаус, и был

неприятно разочарован, что тот ничего не знал о нем.

Он прошел на площадь, окруженную внушительными домами, многие были

украшены росписью или скульптурами. Над дверью одного дома красовалась

большая фигура ландскнехта, ярко и весело раскрашенная. Она была не так

хороша, как фигура в монастырской церкви, но воин стоял с таким видом,

выгнув икры ног и выставив бородатый подбородок, что Гольдмунд подумал, что

и эта фигура могла бы быть сделана тем же мастером. Он вошел в дом, постучал

в двери, поднялся по лестнице, наконец, встретил господина в бархатном

камзоле, отороченном мехом, его он спросил, где ему найти мастера Никлауса.

Что ему нужно от него, спросил господин в ответ, и Гольдмунд, с трудом

овладев собой, сказал, что у него есть поручение к нему. Господин назвал

улицу, где жил мастер, и пока Гольдмунд, спрашивая, добрался до нее, настала

ночь. Измученный, но счастливый, стоял он перед домом мастера, посмотрел

вверх на окна и хотел было войти, но спохватился, что уже поздно, да и он

потный и пыльный с дороги, заставил себя потерпеть. Но он еще долго стоял

перед домом. Одно окно светилось, и как раз когда он собрался уходить, то

увидел, как к окну подошла красивая белокурая девушка, сквозь волосы которой

просвечивал нежный свет лампы.

Наутро, когда город проснулся и опять зашумел, Гольдмунд, заночевавший

в монастыре, вымыл лицо и руки, выбил пыль из платья и башмаков, разыскал

тот переулок и постучал в ворота дома. Вышла прислуга, она не хотела вести

его сразу к мастеру, но ему удалось уговорить старую женщину, и та провела

его в дом. В небольшой зале, которая была мастерской, в рабочем фартуке

стоял мастер, крупный бородатый человек лет сорока или пятидесяти, как

показалось Гольдмунду. Он посмотрел на незнакомца светло-голубыми острыми

глазами и спросил коротко, что ему нужно. Гольдмунд передал привет от патера

Бонифация.

- Это все?

- Мастер,- сказал Гольдмунд со стесненным дыханием.- я видел вашу Божью

Матерь в монастыре. Ах, не смотрите на меня так недружелюбно, меня привели к

вам только любовь и почтение. Я не из пугливых, я уже давно странствую,

знаю, что такое лес, и снег, и голод. Нет человека, перед которым я

испытывал бы страх. Но перед вами я его испытываю. О, у меня есть

одно-единственное большое желание, которым до боли полнится мое сердце.

- Что же это за желание?

- Я хотел бы стать вашим учеником и поучиться у вас.

- Ты не единственный молодой человек, кто имеет это желание. Но я не

терплю учеников, а двое помощников у меня уже есть. Откуда ты идешь и кто

твои родители?

- У меня нет родителей, у меня нет дома. Я был учеником в монастыре,

учил там латынь и греческий, потом убежал оттуда и странствовал несколько

лет до сегодняшнего дня.

- А почему ты решил, что должен стать резчиком по дереву? Ты уже

пробовал что-нибудь в этом роде? У тебя есть рисунки?

- Я сделал много рисунков, но у меня нет их. А почему я хочу учиться у

вас, я могу вам сказать. Я много размышлял, видел много лиц и фигур и много

думал о них, и некоторые из этих мыслей все время мучают меня и не дают мне

покоя. Я заметил, что в одной фигуре всюду повторяется определенная форма,

определенная линия, что лоб соответствует колену, плечо - лодыжке, и все это

тесно связано с сутью и душой человека, который имеет именно такое колено,

такое плечо и лоб. И еще одно я заметил, я увидел это ночью, когда помогал

при родах: что самая большая боль и самое высокое наслаждение имеют

одинаковое выражение.

Мастер проницательно смотрел на незнакомца.

- Ты знаешь, что говоришь?

- Да, мастер, это так. Именно это я увидел, к своему величайшему

наслаждению и удивлению, в вашей Божьей Матери, поэтому я и пришел. О, в

этом прекрасном лице столько страдания, и в то же время это страдание как

будто переходит в чистое счастье и улыбку. Когда я это увидел, меня будто

обожгло, все мои многолетние мысли и мечты, казалось, подтвердились и стали

вдруг нужными, и я сразу понял, что мне делать и куда идти. Дорогой мастер

Никлаус, я прошу вас от всего сердца, позвольте мне поучиться у вас!

Никлаус, не становясь более приветливым, внимательно слушал.

- Молодой человек,- сказал он,- ты умеешь удивительно хорошо говорить

об искусстве, мне странно, что ты в твои годы так много можешь сказать о

наслаждении и страдании. Я бы с удовольствием поболтал с тобой об этих вещах

как-нибудь вечерком за бокалом вина. Но, видишь ли, приятная беседа друг с

другом - это не то же самое, что жить и работать бок о бок в течение

нескольких лет. Здесь мастерская, и здесь нужно работать, а не болтать, и

здесь в счет идет не то, что ты напридумывал и сумел наговорить, а лишь то,

что ты сумел сделать своими руками. Но у тебя это как будто серьезно,

поэтому я не выпроваживаю тебя. Посмотрим, что ты можешь. Ты когда-нибудь

лепил из глины или из воска.

Гольдмунд фазу вспомнил сон, который видел давным-давно, там он лепил

маленькие фигурки из глины, они еще потом восстали и превратились в

великанов. Однако он умолчал об этом и сказал, что никогда не пробовал.

- Хорошо. Тогда нарисуй что-нибудь. Вон стол, видишь, бумага и уголь.

Садись и рисуй, не торопись, можешь оставаться здесь до обеда или даже до

вечера. Может, тогда видно будет, на что ты годишься. Ну, хватит, достаточно

поговорили, я приступаю к своей работе, а ты к своей.

Итак, Гольдмунд сидел за столом на стуле, указанном мастером. С работой

не нужно было спешить, сначала он сидел тихо в ожидании, как робкий ученик,

с любопытством и любовью уставившись на мастера, который в пол-оборота к

нему продолжал работать над небольшой фигурой из глины. Внимательно

всматривался он в этого человека. В его строгой и уже немного поседевшей

голове, крепких, но благородных и одухотворенных руках мастера было столько

чудесной силы. Он выглядел иначе, чем Гольдмунд представлял себе: старше,

скромнее, рассудительнее, намного менее располагающим к себе и совсем не

счастливым. Его непреклонный остроиспытующий взор был обращен теперь на

работу, и Гольдмунд, не стесняясь, разглядывал всю его фигуру. Этот человек,

думалось ему, мог бы быть, по-жалуй, и ученым, спокойным строгим

исследователем, самоотверженно преданным своему делу, которое начали еще его

предшественники, а он когда-нибудь передаст своим последователям, делу всей

жизни, не имеющему конца, в котором соединялся бы увлеченный труд и

преданность многих поколений. Так рассуждал он, глядя на голову мастера, ему

виделось тут много терпения, много умения и раздумий, много скромности и

знания о сомнительной ценности всех трудов человеческих, но и веры в свою

задачу. Иным был язык его рук, между ними и головой было некое противоречие.

Эти руки брали крепкими, но очень чувствительными пальцами глину, из которой

лепили, они обходились с глиной так же, как руки любящего с отдавшейся

возлюбленной: влюбленно, с нежной чуткостью, страстно, но без различения

принятия и отдачи, сладострастно и свято одновременно, уверенно и мастерски,

как бы пользуясь глубоко древним опытом. С восторгом и восхищением смотрел

Гольдмунд на эти одаренные руки. Он с удовольствием нарисовал бы мастера,

если бы не противоречие между лицом и руками, оно мешало ему.

Просидев целый час возле погруженного в работу мастера в поисках тайны

этого человека, он почувствовал, что внутри его начинает проступать другой

образ, вырисовываясь в его душе, образ человека, которого он знал лучше

всех, которого очень любил и которым искренне восхищался; и этот образ был

без изъянов и противоречий, хотя полон разнообразных черт и напоминаний о

многочисленных спорах. Это был образ его друга Нарцисса. Все теснее

Дата добавления: 2015-06-25