Перевод: Г. В. Барышниковой 11 страница

жизни, дух, воля не были его стихией. То была область Нарцисса. И только

теперь Гольдмунд вполне понял слова друга и увидел в нем свою

противоположность, и это он тоже передавал в фигуре своего Иоанна и делал

видимым. Можно было тосковать по Нарциссу до слез, можно было чудесно

мечтать о нем, но достичь его, стать им было нельзя.

Каким-то скрытым чувством Гольдмунд произвел и тайну своего искусства,

своей глубокой любви к искусству, своей подчас дикой ненависти к нему. Без

размышлений, чутьем он предугадывал в разнообразных подобиях: искусство было

слиянием отцовского и материнского начал мира, духа и крови; оно могло

начаться в самом что ни на есть чувственном и привести к предельно

отвлеченному или, взяв свое начало в чистом мире идей, завершиться в

наиполнокровнейшей плоти. Все произведения искусства, поистине возвышенные,

а не просто хорошие поделки, были полны вечной тайны, к примеру. Божья

Матерь мастера, все истинные и несомненные произведения искусства имели

опасное, улыбающееся двойное лицо, женско- мужское, совмещенность

инстинктивного с чистой духовностью. Но больше всего эта двойственность

проявилась бы в матери, если бы ему когданибудь удалось создать ее образ.

В искусстве и в бытии художника виделась Гольдмунду возможность некоего

примирения своих глубочайших противоположностей или, по крайней мере,

замечательного, всегда нового подобия двойственной своей натуры. Но

искусство не было просто чистым даром, им нельзя было обладать безвозмездно,

оно стоило очень многого, оно требовало жертв. Более трех лет жертвовал

Гольдмунд ему самое высшее и насущнейшее, что ставил наряду с любовным

наслаждением: свободой. Независимость, блуждание в безбрежности, вольные

странствия без семьи по жизни - все это он отдал. Пусть другие считали его

своенравным, строптивым и достаточно самовластным, когда он иной раз в

неистовстве пренебрегал работой в мастерской - для него самого эта жизнь

была рабством, тяготившим его подчас до невыносимости. И не мастеру должен

был он подчиняться, не будущему, не естественным потребностям, а самому

искусству. Искусство, такое, казалось бы, духовное божество, требовало

столько ничтожных вещей! Оно требовало крыши над головой, для него нужны

были инструменты, дерево, глина, краски, золото, оно требовало труда и

терпения. Для него он пожертвовал свободой лесов, упоением просторами,

терпким наслаждением опасностью, гордостью бедности и должен был приносить

все новые жертвы, скрепя сердце и мучаясь.

Какую-то часть пожертвованного он обретал вновь; слегка мстя рабскому

порядку и оседлому образу жизни известными похождениями, связанными с

любовью, потасовками с соперниками. Вся подавляемая необузданность, вся

ущемленная сила его натуры устремлялась, подобно чаду, к этому вынужденному

выходу, он прослыл драчуном, которого все боялись. По пути к какойнибудь

девушке или возвращаясь с танцев, подвергнуться вдруг нападению в темном

переулке, получив несколько ударов палкой, молниеносно развернуться и

перейти от защиты к нападению, с трудом переводя дыхание, прижать

запыхавшегося противника, ударить его кулаком в подбородок, оттаскать за

волосы или изрядно придушить за шею - это доставляло ему удовольствие и

излечивало на какое-то время от темных настроений. Да и женщинам это

нравилось.

Все это с избытком заполняло его дни, и все имело смысл, пока длилась

работа над апостолом Иоанном. Она тянулась долго, и последняя тонкая отделка

лица и рук проходила в торжественной и выдержанной собранности. В небольшом

сарае для дров позади мастерской заканчивал он работу. Наступил час, когда

фигура была готова. Гольдмунд принес метлу, тщательно подмел сарай, смахнул

последнюю деревянную пыль с волос своего Иоанна и долго стоял потом перед

ним, час, а то и дольше, полный торжественного чувства редкостного

переживания величия, может, оно когда-нибудь повторится в его жизни, а

может, и останется единственным. Мужчина в день свадьбы или в день

посвящения в рыцари, женщина после рождения первенца, пожалуй, чувствует

подобное движение в сердце, высокое предназначение, глубокую серьезность и

одновременно уже тайный страх перед моментом, когда это высокое и

единственное будет пережито и пройдет, заняв свое место, и поглотится

обычным ходом дней.

Он встал, увидел перед собой стоящего друга Нарцисса, руководителя

своей юности, с поднятым, как бы прислушивающимся лицом, изображенным в

одеянии и с атрибутами любимого ученика Христа, с выражением покоя,

преданности и благоговения, которое было как бы зарождающейся улыбкой. Этому

прекрасному, благочестивому и одухотворенному лицу, этой стройной, как бы

парящей фигуры, этим изящно и благочестиво поднятым, длинным кистям его рук

были не чужды боль и смерть, но им чужды были отчаяние, смятение и протест.

Душа за этими благородными чертами могла быть радостной или печальной, но

она была настроена чисто, она не страдала разладом.

Гольдмунд стоял и созерцал свое творение. Если поначалу это созерцание

было благоговейным воспоминанием о ранней юности и первой дружбе, то

закончилось оно бурей забот и тяжелыми думами. Вот здесь стоит его творение,

и прекрасный апостол останется, и его нежному цветению не будет конца. Он

же, кто создал его, должен теперь проститься со своим творением, уже завтра

оно не будет больше принадлежать ему, не будет больше для него прибежищем,

утешением и смыслом жизни. Он остался опустошенным. И ему показалось, что

лучше всего было бы сегодня же проститься не только со своим Иоанном, но и с

мастером, с городом и с искусством. Здесь ему больше нечего делать; в его

душе не было никаких образов, которые он мог бы воплотить. Тот желанный

образ образов, фигура матери человечества, был пока для него недостижим еще

долго. Что ж, ему теперь опять полировать фигурки ангелов и делать

орнаменты?

Он вскочил и пошел к мастерской мастера. Тихо вошел и остановился у

двери, пока Никлаус заметил его и спросил:

- Ну что, Гольдмунд?

- Моя фигура готова. Может быть, вы До обеда пройдете взглянуть на нее.

- Охотно пройду, прямо сейчас.

Вместе они прошли в сарай, оставив дверь открытой, чтобы было светлее.

Никлаус давно уже не видел фигуру, предоставив Гольдмунду работать

самостоятельно. Теперь он рассматривал ее с молчаливым вниманием, его

замкнутое лицо стало прекрасным и просветленным, Гольдмунд видел радость в

его строгих голубых глазах.

- Хорошо,- сказал мастер.- Очень хорошо. Это твоя пробная работа на

звание подмастерья, Гольдмунд, вот ты и выучился. Я покажу твою фигуру людям

нашей гильдии и потребую, чтобы тебе выдали за нее свидетельство о получении

звания мастера, ты заслужил его.

Гольдмунд мало придавал значения гильдии, но знал, сколь высокое

признание значили слова мастера, и был рад.

Медленно обойдя фигуру Иоанна еще раз, Никлаус сказал со вздохом:

- Эта фигура полна смирения и ясности, она серьезна, полна счастья и

покоя. Можно подумать, что ее сделал человек, в чьем сердце светло и

радостно.

Гольдмунд улыбнулся.

- Вы знаете, что я изобразил в этой фигуре не себя, а своего любимого

друга. Это он привнес ясность и покой в образ, не я. Ведь это, собственно,

не я создал образ, а он вложил его в мою душу.

- Пусть так,- сказал Никлаус.- Это тайна, как возникает такой образ. Не

принижая себя, скажу однако: я сделал много фигур, которые далеко позади

твоей, не по искусству и тщательности, а по истинности. Ну, да ты и сам

хорошо знаешь, что такое создание нельзя повторить. Это - тайна.

- Да,- сказал Гольдмунд,- когда фигура была готова и я вгляделся в нее,

то подумал: что-нибудь подобное мне не сделать вновь. И поэтому я считаю,

мастер, что вскоре отправлюсь опять странствовать.- Удивленно и негодующе

Никлаус взглянул на него, его глаза опять стали строгими.

- Мы еще поговорим об этом. Для тебя работа только начинается,

вероятно, теперь не время убегать. Но на сегодня ты свободен, а к обеду будь

моим гостем.

К обеду Гольдмунд пришел, причесавшись и умывшись, в воскресном

костюме. На этот раз он знал, как много значило и какой редкой милостью было

приглашение мастера к столу. Однако, когда он поднимался по лестнице к

прихожей, заставленной фигурами, сердце его было далеко не так полно

благоговения и смущенной радости, как в тот раз, когда он с бьющимся сердцем

переступил порог этих красивых покоев.

Лизбет тоже принарядилась и надела на шею ожерелье с камнями, а к

столу, помимо карпа и вина, был приготовлен сюрприз: мастер подарил

Гольдмунду кожаный мешочек для денег, в котором лежали два золотых, плата

ему за изготовленную фигуру.

На этот раз он не сидел молча во время беседы отца с дочерью. Она

обращалась к нему и чокалась с ним бокалами. Гольдмунд усердно работал

глазами, желая воспользоваться случаем, чтобы получше разглядеть красивую

девушку с благородным и несколько высокомерным лицом, и его глаза не

скрывали, как сильно она ему нравилась. Она была вежлива с ним, но не

краснела и не становилась теплее, что разочаровало его. Опять ему от души

захотелось заставить говорить это прекрасное неподвижное лицо и выдать свою

тайну.

Он поблагодарил за обед, побыл немного в прихожей с резными фигурами и

пошел бродить по городу, бесцельный и праздный. Он был весьма почтен

мастером, сверх всяких ожиданий.

Почему же это не радовало его? Почему во всем этом почтении было так

мало праздничности?

Следуя прихоти, он нанял лошадь и поскакал в монастырь, где когда-то

впервые увидел творение мастера и услышал его имя. Это было два-три года

тому назад и тем не менее так невообразимо давно. Он зашел в монастырскую

церковь и долго смотрел на Божью Матерь, и сегодня эта фигура восхитила и

покорила его; она была прекраснее Иоанна, она была равна ему по глубине и

тайне и превосходила его по искусности, свободному, бесплотному парению.

Теперь он заметил в этой работе детали, которые видны лишь художнику:

спокойные, мягкие движения одеяния, смелость в изображении длинных кистей

рук и пальцев, тонкое использование случайностей в фактуре дерева - все эти

красоты хотя не шли в сравнение с целым, с простотой и глубиной духовного

видения, однако они тоже были налицо, были прекрасны и под силу лишь

одаренному человеку, основательно знавшему толк в ремесле. Чтобы суметь

сделать нечто подобное, нужно было носить в душе не только образы, но и

иметь наметанный глаз и на редкость набитую руку. Так, может быть, стоило

поставить на службу искусству всю свою жизнь за счет свободы, за счет

сильных переживаний, только для того, чтобы когда-нибудь создать нечто

подобное и возможное не только благодаря пережитому, увиденному,

перечувствованному в любви, но и благодаря предельно уверенному мастерству?

Это был большой вопрос.

Гольдмунд вернулся в город поздно ночью на загнанной лошади. Трактир

еще был открыт, там он поел хлеба и выпил вина, затем поднялся в свою

комнату у рыбного рынка, в разладе с собой, полный вопросов, полный

сомнений.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

На другой день Гольдмунду не хотелось идти в мастерскую. Как уже бывало

не раз в таких случаях, он слонялся по городу. Смотрел, как женщины и

служанки идут на рынок, остановился нарочно у рыбного базара, наблюдая за

рыботорговцами и их дюжими женами, выставлявшими и расхваливавшими свой

товар, как они вытаскивали из своих бочек и предлагали прохладных серебряных

рыб, которые с мучительно раскрытыми ртами и застывшими от страха золотыми

глазами отдавались смерти или яростно и отчаянно сопротивлялись ей. Как уже

не раз, его охватывало сострадание к этим животным и мрачное негодование

против людей; почему они были так грубы и жестоки, невероятно глупы и тупы,

почему все они ничего не видели, ни рыбаков с их женами, ни торгующихся

покупателей, почему не видели этих ртов, этих предсмертно испуганных глаз и

дико бившихся хвостов, этой ужасной бесполезной борьбы отчаяния, этого

невыносимого превращения полных тайны, дивно прекрасных рыб, содрогавшихся

последней тихой дрожью в умирающей коже и лежавших мертвыми, угасшими,

распростертыми - жалкими кусками мяса на потребу довольных обжор? Ничего они

не видели, эти люди, ничего не знали и не замечали, ничто не трогало их! Все

равно, было ли это распростертое передними бедное милое животное или

выраженные мастером в лике святого надежды, благородство, страдания и весь

темный, душащий страх человеческой жизни - ничего они не видели, ничто не

захватывало их! Все они были довольны или заняты, считали это важным,

спешили, кричали, смеялись и грубили друг другу, шумели, шутили, вопили

из-за пары пфеннигов, и всем было хорошо, все у них было в порядке, и они

были в высшей степени довольны собой и окружающим миром. Свиньи были они,

ах. много хуже и безобразней свиней! Правда, он сам достаточно часто бывал

среди них, чувствовал себя радостным среди им подобных, волочился за

девушками, смеясь и без всякого ужаса ел жареную рыбу. Но все снова и снова,

часто совершенно неожиданно, как по волшебству, радость и покой оставляли

его, это сытое, самодовольное наваждение спало с него, эта самоудовлетворен

ность, значительность и ленивый покой души, и его срывало прочь, в

одиночество и раздумья, в странствия, чтобы видеть страдание, смерть,

сомнительность всей этой суеты, чтобы заглянуть в бездну. Иногда затем из

такого погружения в созерцание безнадежной бессмысленности и ужаса в нем

вдруг расцветала радость, вспыхивала влюбленность, желание спеть прекрасную

песню или рисовать, или, вдыхая аромат цветка, играя с котенком, он вновь

обретал детское согласие с жизнью. И теперь оно вернулось бы, завтра или

послезавтра, мир опять стал бы добрым и прекрасным. Пока же - печаль,

раздумья, безнадежная, щемящая любовь к умирающим рыбам, вянущим цветам,

ужас перед тупой скотской суетностью глазеющих и ничего не видящих людей. В

такие минуты глубокой удрученности ему всегда мучительно вспоминался бродяга

Виктор, которому он всадил когда-то нож меж ребер и оставил окровавленного

на еловых ветках, и ему думалось, что, собственно, теперь стало с этим

Виктором, съели ли его звери без остатка, осталось ли что от него. Да,

остались, пожалуй, кости да горсти две волос. А кости - что стало с ними?

Сколько же пройдет вре мени, десятки лет или только годы, пока они потеряют

свою форму и станут землей?

Ах, вот и сегодня, глядя с сожалением на рыб и с отвращением на

базарных людей, с сердцем, полным страшного уныния и горькой враждебностью к

миру и самому себе, он подумал о Викторе. Может, его нашли и похоронили? И

если это произошло - все ли мясо теперь сползло с его костей, все ли сгнило,

все ли съели черви? Остались ли волосы на его черепе, бровях и глазницах? А

жизнь Виктора, наполненная приключениями и историями и фантастической игрой

его диковинных шуток и россказней,- что осталось от нее? Кроме бессвязных

воспоминаний, сохранившихся о нем у его убийцы, осталось ли хоть что-нибудь

от существования этого человека, бывшего все-таки не совсем обычным? Видели

ли еще в своих снах Виктора женщины, когда-то любимые им? Ах, все прошло и

истаяло. И так бывает со всем и вся, быстро расцветает и быстро увядает,

покрывшись затем снегом. Каких только надежд не питал он сам, когда

несколько лет тому назад пришел в этот город, полный жажды искусства, полный

глубокого трепетного почтения к мастеру Никлаусу! А что осталось от этого?

Ничего, не больше, чем от долговязого грабителя Виктора. Если бы кто-нибудь

сказал ему тогда, что настанет день, когда Никлаус признает его равным себе

и потребует от гильдии звания мастера для него, он бы считал, что держит в

руках все счастье мира. А теперь это не более чем увядший цветок, что-то

сухое и безрадостное.

Когда Гольдмунд размышлял об этом, ему вдруг предстало видение. Это

было трепетное сияние, длившееся всего мгновение: он увидел лицо праматери,

склоненное над бездной жизни, с отрешенной улыбкой, прекрасной и страшной,

взиравшей на рождение, смерть, на цветы, шелестящие осенние листья, на

искусство, на тлен.

Для нее. праматери, все было равно, надо всем, подобно луне, царила ее

жуткая улыбка, пребывающий в унынии Гольдмунд был ей так же люб, как

распростертый на мостовой рынка карп, гордая холодная дева Лизбет так же.

как разбросанные в лесу кости Виктора, так хотевшего когда-то украсть его

дукат.

Вот вспышка погасла, таинственное лицо матери исчезло. Но бледное его

сияние продолжало еще мерцать в душе Гольдмунда, волна жизни, боли, щемящей

тоски прокатилась через его сердце. Нет, нет, он не желал сытого счастья

других, рыботорговцев, горожан, деловых людей. Черт бы их побрал. Ах, это

мерцающее, бледное лицо, этот преисполненный зрелости позднего лета рот, по

суровым губам которого мелькнула, подобно ветерку и лунному свету, эта

невыразимая улыбка смерти!

Гольдмунд подошел к дому мастера, было около полудня, он подождал, пока

не услышал, что Никлаус закончил работу в мастерской и пошел мыть руки.

Тогда он вошел к нему.

- Позвольте мне сказать вам несколько слов, мастер, это можно сделать,

пока вы моете руки и надеваете сюртук. Я жажду глотка истины, я хотел

сказать вам кое-что, что могу сказать именно теперь и никогда больше. Со

мной происходит такое, о чем мне необходимо поговорить с кем-нибудь, и вы

единственный, кто. возможно, поймет меня. Я взываю не к тому человеку,

который имеет славную мастерскую и получает все почетные заказы от городов и

монастырей в округе и у кого прекрасный, богатый дом. Я обращаюсь к

человеку, сделавшему некогда фигуру Божьей Матери, самую прекрасную из

известных мне. Именно этого человека я любил и почитал, стать подобным ему

казалось для меня наивысшей целью на земле. И вот теперь я сделал фигуру

Иоанна, и он не так совершенен, как ваша Божья Матерь, но он таков, как он

есть. Другую фигуру я не буду делать, у меня нет никакого образа в наличии,

который требовал бы выражения и заставлял бы делать ее. Вернее, есть один

далекий священный образ, который я когда-нибудь воплощу в фигуре, но сегодня

еще не в состоянии этого сделать. Чтобы суметь это сделать, мне нужно еще

больше узнать и пережить. Может быть, я когда-нибудь сделаю это. Но до тех

пор, мастер, мне не хотелось бы заниматься ремеслом, лакировать фигуры и

украшать резьбой кафедры, вести жизнь ремесленника в мастерской и

зарабатывать деньги, становясь таким же, как все, нет, этого я не хочу, я

хочу жить и странствовать, чувствовать лето и зиму, посмотреть на мир и его

красоту, испытать его ужасы. Хочу страдать от голода и жажды, хочу забыть и

освободиться от всего, чем жил здесь и чему научился у вас. Мне, правда,

хотелось бы сделать что-нибудь столь же прекрасное и глубоко трогающее

сердце, как ваша Божья Матерь, но становиться таким, как вы, и жить так, как

вы, я не хочу.

Мастер вымыл руки и вытер, теперь он повернулся и посмотрел на

Гольдмунда. Его лицо было строгим, но не рассерженным.

- Ты говорил,- сказал он,- я слушал. Ну и довольно. Я не тороплю тебя с

работой, хотя дела много. Мне хотелось бы обсудить с тобой кое-что, дорогой

Гольдмунд, не теперь, через несколько дней. Пока можешь проводить время, как

хочешь. Видишь ли, я много старше тебя и имею кое в чем опыт. Я думаю иначе,

чем ты, но я понимаю тебя и что ты имеешь в виду. Через два-три даю я тебя

позову. Мы поговорим о твоем будущем, у меня есть разные планы. А пока

потерпи! Я достаточно хорошо знаю, как бывает, когда закончишь дорогую для

сердца вещь, мне знакома пустота. Она пройдет, поверь мне

Гольдмунд, неудовлетворенный, убежал прочь. Мастер хотел как лучше, но

чем он мог помочь?

На реке он знал одно место, там было неглубоко, и вода текла по дну,

полному рухляди и отбросов, из до мов рыбацкого предместья в реку бросали

всякую дрянь. Туда он и пошел, сел на край набережной и смотрел вниз на

воду. Воду он очень любил, любая вода влекла его к себе. А если смотреть

отсюда вниз сквозь струи, подобные хрустальным нитям, на темное неясное дно,

то здесь и там видно что-то сверкающее приглушенным золотым блеском и

манящее, какие-то неузнаваемые предметы, то ли осколки бывшей тарелки, то ли

выброшенный погнувшийся серп, то ли яркий гладкий камень или покрытая

глазурью черепица, это могла быть и иловая рыба, жирный налим или

красноперка, вертевшаяся там внизу и на момент поймавшая яркими плавниками и

чешуей луч света,- никогда нельзя было точно определить, что это было, но

всегда это было волшебно прекрасно и заманчиво, этот краткий приглушенный

блеск затонувших сокровищ на черном дне. Такими, как яга меленькая тайна в

воде, казалось ему, были все настоящие тайны, все действительные, подлинные

образы души: у них не было очертаний, не было формы, их можно было только

предчувствовать, подобно далекой прекрасной возможности, они были прекрасны

и многозначны. Как там в сумраке зеленой речной глубины на трепетные

мгновения вспыхивало что-то невыразимо золотое или серебряное, какое- то

нечто, сулившее, однако, блаженнейшие обещания, так забытый профиль

какого-нибудь человека, увиденный снизу наполовину, мог быть иной раз

предвестником чего-то бесконечно прекрасного или неслыханно печального, так

и ночной фонарь, качаясь над повозкой, рисует на каменных стенах огромные

вращающиеся тени колесных спиц, представляя этой игрой теней зрелища, столь

полные происшествий и событий, что вмещает всего Вергилия. Из таких же нитей

нереального, магического были сотканы ночные сны, ничтожная малость,

содержащая в себе все картины мира, вода, в кристалле которой присутствуют

формы всех людей, животных, ангелов и демонов, постоянно готовых к

проявлению своих очертаний.

Снова погрузился он в игру, потерянно уставившись в струящуюся реку,

видел в бесформенных блестках, дрожащих на дне, царские короны и обнаженные

женские плечи. Когда-то в Мариабронне, вспомнилось ему, он увидел в

латинских и греческих буквах подобные корни и волшебство превращений. Не

говорил ли он тогда об этом с Нарциссом? Ах, когда же это было, сколько

столетий тому назад? Ах, Нарцисс! Чтобы увидеть его, чтобы часок поговорить

с ним, подержать его руку, услышать его спокойный, рассудительный голос, он

охотно отдал бы два своих золотых дуката.

Почему эти вещи были так прекрасны, это золотое свечение под водой, эти

тени и предчувствия, все эти нереальные, фантастические явления - почему же

все-таки они были так невыразимо прекрасны и благодатны, будучи полной

противоположностью тому прекрасному, что мог сделать художник? Потому что

ведь красота тех безымянных вещей была без всякой формы и заключалась

целиком лишь в тайне, а в произведениях искусства было как раз обратное, они

были исключительно формой, они говорили совершенно ясно, ничего не было

более "непреложно ясного и определенного, чем линия нарисованной головы или

вырезанного из дерева рта. Точно, безукоризненно точно мог он при желании

срисовать нижнюю губу или веки с фигуры мадонны Никлауса: там не было ничего

неопределенного, меняющегося, ускользающего.

Гольдмунд самозабвенно размышлял об этом. Ему было неясно, как же

можно, чтобы самое, что ни на есть определенное и оформленное действовало на

душу совершенно так же, как самое неуловимое и бесформенное. Но одно

все-таки стало ему ясно в результате этих размышлений, а именно, почему

столь многие безупречные и добротно сделанные произведения искусства ему

совершенно не нравились, а были скучны и почти ненавистны, несмотря на

определенную красивость. Мастерские, церкви, дворцы были полны таких

досадных произведений искусства, он сам участвовал в работе над некоторыми

из них. Они глубоко разочаровывали, потому что, пробуждая стремление к

высшему, все-таки не удовлетворяли его, так как в них не было главного:

тайны. Вот что было общее между мечтой и произведением искусства: тайна.

Далее Гольдмунд думал: тайна - вот что я люблю,чему буду следовать, что

вижу многообразно блистающим и хотел бы как художник, если смогу

когда-нибудь, изображать и заставлять говорить. Это образ великой рожающей,

праматери, и тайна ее не в той или иной детали, как у другой какой-либо

фигуры, не в особой полноте или худобе, грубоватости или изысканности, силе

или приятности, а в том, чтобы в этом образе нашли примирение и ужились

величайшие противоположности мира: рождение и смерть, добродетели и

жестокость, жизнь и уничтожение. Если эту фигуру я выдумал себе и она лишь

игра моего воображения или честолюбивое желание художника, то нечего жалеть

о ней, я смогу признать ее ошибочность и позабыть. Но праматерь - это же не

вымысел, я же ее не выдумал, а видел! Она живет во мне, я постоянно

встречаюсь с ней. Впервые я почувствовал ее, когда в деревне зимней ночью

должен был держать светильник над кроватью рожающей крестьянки: тогда

зародился во мне этот образ. Часто он бывает далеко и теряется на долгое

время, но вдруг вспыхивает опять, вот и сегодня. Образ моей собственной

матери, когда-то самой любимой, совершенно превратился в этот новый образ,

он внутри его, как косточка в вишне.

Ясно чувствовал он теперь свое сиюминутное положение, страх принять

решение. Не менее, чем тогда, при прощании с Нарциссом, он был на важном

пути к матери. Возможно, когда- нибудь из матери получится воплощенный

образ, видимый для всех, произведение его рук. Возможно, там была цель, там

был смысл его жизни. Возможно, он этого не знал. Но одно знал он: следовать

за матерью, быть на пути к ней, чувствовать себя призванным ею - это было

хорошо, это была жизнь. Возможно, он никогда не сможет создать ее образ,

возможно. она навсегда останется мечтой, предчувствием, приманкой, золотым

проблеском святой тайны. Ну что ж, во всяком случае, он должен следовать за

ней, ей предоставить свою судьбу, она была его звездой.

И вот решение уже созрело, все стало ясно. Искусство - прекрасное дело,

но оно не было ни божеством, ни целью, для него - нет; не искусству должен

он следовать, а только зову матери. Что пользы делать свои пальцы все более

искусными? На мастере Никлаусе видно, куда это ведет. Это ведет к славе и

именитости, к деньгам и оседлой жизни, к отмиранию и гибели тех внутренних

сил, для которых только и доступна тайна. Это ведет к изготовлению милых,

дорогих игрушек, ко всякого рода богатым алтарям и кафедрам со святыми

Себастьянами, к ангельским головкам в локонах по четыре талера за штуку. Ах,

да что там, золото на глазах какого-нибудь карпа и прелестный тонкий

серебряный пушок на краешке крыла какой-нибудь бабочки были бесконечно более

прекрасными, живыми и драгоценными, чем целый зал. набитый подобными

изделиями. Мальчик спускался, напевая, вниз по набережной, время от времени

его пение умолкало, и он откусывал от большого куска белого хлеба, который

нес в руке. Гольдмунд увидел его и попросил у него кусочек, отщипнул от

мякиша двумя пальцами и сделал маленькие шарики. Склонившись через парапет,

он бросал шарики медленно один за другим в воду,смотрел, как светлые шарики

опускаются в темную воду и. подхваченные быстрыми теснящимися головами рыб.

исчезают в одном из ртов. Глубоко удовлетворенный Гольдмунд смотрел, как

шарик за шариком опускался и исчезал. Потом он почувствовал голод и отыскал

одну из своих возлюбленных, которая была прислугой в доме мясника и которую

он называл "повелительницей колбас и окороков". Привычным свистом он позвал

ее к окну кухни, намереваясь получить кое- что из съестного, чтобы, спрятав

Дата добавления: 2015-06-25