Моби Дик, или Белый Кит 22 страница

— Кок, — заговорил Стабб, быстро отправляя себе в рот чуть красноватый кусок мяса, — тебе не кажется, что этот бифштекс пережарен? Ты зря так разбил его, кок; он слишком мягкий. Разве я не говорю тебе всегда, что вкусный китовый бифштекс должен быть жестким? Вон погляди на акул, видишь, им больше нравится, когда он жесткий и сырой. Ну и свалку же они там устроили! Иди, кок, поговори с ними; скажи, что им никто не мешает угощаться прилично и в меру, но только пусть не шумят. Я, черт возьми, собственного голоса не слышу. Отправляйся, кок, и передай им это от меня. Вот тебе фонарь, держи, — и он схватил один из фонарей со своего стола, — а теперь иди и прочти им проповедь.

С мрачным видом подхватив протянутый фонарь, старик Овчина, хромая, подошел к борту; здесь, опустив в одной руке фонарь как можно ниже к воде, так, чтобы лучше видеть свою паству, он другой рукой торжественно взмахнул щипцами и, перегнувшись далеко за борт, шамкая, обратился к акулам с проповедью, которую Стабб, неслышно подкравшись сзади, преспокойно подслушивал.

— Шлушайте, братья, мне тут прикажано передать вам, чтоб вы кончали этот чертов шум. Шлышите? Кончайте, к черту, чмокать губами! Машша Штабб шкажал, можете к чертям набивать себе брюхо хоть до шамых иллюминаторов, да только, ей-богу, нельжя же уштраивать такую чертову швалку

— Кок, — смешался Стабб, сопровождая свои слова внезапным толчком старику в плечо. — Кок! послушай, черт подери, разве можно столько чертыхаться, когда проповедуешь? Так не обращают грешников, кок!

— Кого, кого! Этим, как его, грешникам проповедуйте лучше шами, — и он с мрачным видом отвернулся от борта.

— Да нет, кок, давай, давай дальше.

— Ну, вот. Вожлюбленные братья…

— Здорово! — похвалил его Стабб. — Лаской надо, уговором. Может, тогда подействует.

Овчина продолжал:

— Хотя вы вше акулы и по натуре очень прожорливы, я вам вше-таки, братья, шкажу так, обжорство — это… а ну, перештаньте, черт подери, бить хвоштами! Ражве вы тут шможете ушлышать хоть шлово, ей-богу, ешли будете так бить хвоштами и подымать грыжню?

— Кок, — крикнул Стабб, хватая его за шиворот, — не смей божиться! Разговаривай с ними по-благородному.

Проповедь продолжалась:

— Жа обжорство, братья, я ваш шлишком не виню: это у ваш от природы, и тут уже ничего не шделаешь; но вы должны подчинять шебе швою природу, вот в чем шоль. Яшное дело, вы — акулы, но победите акул в шебе, да вы тогда шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел — это вшего лишь побежденная как шледует акула. Вы только попробуйте, шобратья один раж вешти шебя прилично жа едой. Не рвите шало ижо рта у ближнего, шлышите? Ражве одна акула имеет меньше прав на этого кита, чем другая? Никто иж ваш, черт подери, не имеет прав на этого кита; этот кит принадлежит еще кое-кому. Я жнаю, у иных иж ваш очень большой рот, не в пример побольше, чем у оштальных; но ведь иной раж большому рту да малое брюхо; так что большой паштью нужно не жаглатывать шало, а только отгрыжать кушки для акульих мальков, которым ни жа что шамим не протолкатьшя к угощению

— Браво, Овчина, молодец, старик! — воскликнул Стабб. — Это, я понимаю, по-христиански; давай говори дальше.

— Нет шмышла говорить дальше, машша Штабб, проклятые жлодеи вше равно будут барахтаться в этой швалке и колошматить хвоштами; они ни шлова не шлышат; нет шмышла проповедовать таким чревоугодникам, покуда они не набьют шебе брюхо, а брюхо у них беждонное; а когда они вше-таки набьют брюхо, они ничего шлушать не штанут, они тогда шражу уйдут под воду и жашнут как убитые где-нибудь на кораллах и уж больше ничего не будут шлышать на веки вечные.

— Ей-богу, я разделяю твое мнение. Овчина, благослови их скорей, и я вернусь к своему ужину.

Тогда Овчина простер обе руки над толпой рыб и громким, пронзительным голосом вскричал:

— Проклятые братья! Можете поднимать, к чертям, какой угодно шум; можете набивать шебе брюхо, покуда не лопнете, — а тогда чтоб вам шдохнуть!

— А теперь, кок, — проговорил Стабб, вновь принимаясь за свой ужин на шпиле, — стань там, где стоял раньше, напротив меня, и слушай меня внимательно.

— Шлушаюшь, — сказал Овчина, снова в той же излюбленной позе, ссутулившись над своими щипцами.

— Вот что, — Стабб опять набил себе рот. — Вернемся к вопросу о бифштексе. Прежде всего, сколько тебе лет, кок?

— А какое кашательштво это имеет к бифштекшу? — недовольно осведомился старый негр.

— Молчать! Сколько тебе лет, кок?

— Говорят, под девяношто, — мрачно ответил кок.

— Что? Ты прожил не этом свете без малого сто лет и не научился стряпать китовый бифштекс? — с этими словами Стабб проглотил еще один большой кусок, послуживший словно продолжением его вопроса. — Где ты родился?

— На пароме, во время переправы через Роанок.

— Вот тебе и на! На пароме! Странно. Но я спрашивал тебя, в какой земле ты родился, кок?

— Я ведь шкажал, в жемле Роанок, — раздраженно ответил тот.

— Нет, ты этого не говорил, кок; но я сейчас объясню тебе, к чему я об этом спрашивал. Тебе нужно вернуться на родину и родиться заново, раз ты не умеешь приготовить китовый бифштекс.

— Ражражи меня гром, ешли я еще когда-нибудь буду вам штряпать, — сердито буркнул старый негр, поворачиваясь прочь от шпиля.

— Эй, вернись, кок; ну-ка давай сюда свои щипцы, а теперь попробуй этот кусок бифштекса и скажи сам, правильно ли он приготовлен? Бери, говорю, — и он протянул негру щипцы. — Бери и попробуй сам.

Едва слышно причмокнув морщинистыми губами, старый кок прошамкал:

— Шамый вкушный бифштекш, какой мне шлучалошь ешть, шочный, ах, какой шочный.

— Кок, — сказал Стабб, снова расставив ноги, — ты в церковь ходишь?

— Проходил один раж мимо, в Кейптауне, — последовал мрачный ответ.

— Что? Только один раз в жизни прошел поблизости от святой церкви в Кейптауне и подслушал там, как святой отец называет прихожан возлюбленными братьями, так, что ли, кок? И после этого ты приходишь сюда и говоришь мне такую страшную ложь, а? Ты куда думаешь попасть, кок?

— В кубрик, к шебе на койку, — буркнул тот, снова поворачиваясь прочь.

— Стой! Остановись! После смерти, я спрашиваю. Это ужасный вопрос, кок. Ну, как же ты на него ответишь?

— Когда этот штарый негр умрет, — медленно проговорил старик, и весь его облик и самый голос вдруг изменились, — он шам никуда идти не будет; к нему шпуштится швятой ангел и вожьмет его.

— Возьмет его? Как же это? В карете четверкой, как был взят Илья-пророк? И куда же это он тебя возьмет?

— Туда, — ответил Овчина, торжественно подняв щипцы прямо у себя над головой.

— Ах вот как. Ты, значит, рассчитываешь попасть после смерти на топ нашей грот-мачты, так, что ли, кок? А ты разве не знаешь, что чем выше лезешь, тем холоднее становится? Ишь ты, на топ грот-мачты захотел.

— Я этого не говорил, — снова насупившись, возразил Овчина.

— Говорил. Ты сказал «туда» и показал щипцами наверх. Сам погляди, куда твои щипцы показывают. Но ты, может быть, думаешь попасть на небо, протиснувшись через собачью дыру? Не тут-то было, кок, придется тебе лезть по вантам, как всем, другого пути нет. Дело щекотливое, но придется, иначе ничего не выйдет. Однако мы с тобой еще не на небесах. Положи щипцы и слушай мою команду. Кто так слушает? Когда я отдаю приказание, ты должен взять шапку в одну руку, а другую приложить к сердцу. Что? Это здесь-то у тебя сердце? Это печенка, кок? Выше, выше, вот так, теперь правильно. Так и держи и слушай меня внимательно.

— Шлушаюсь, — произнес старый негр, держа обе руки так, как ему было приказано, и беспомощно поводя седой головой, будто стараясь выставить вперед сразу оба уха.

— Так вот, кок, твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его по возможности скорее, понятно тебе? А на будущее, когда ты станешь готовить китовый бифштекс для моего личного стола, вот здесь, на шпиле, я сейчас научу тебя, что нужно делать, чтобы не пережарить его. Ты должен взять бифштекс в одну руку, а другой показать ему издалека раскаленный уголек и, проделав это, подавать к столу; ты слышишь меня? А завтра кок, когда мы будем разделывать кита, не премини очутиться поблизости и отхватить концы грудных плавников; засолишь их. Что же до хвостовых плавников, то их концы ты замаринуешь. Ну вот, а теперь можешь идти, кок.

Но Овчина и трех шагов не успел сделать, как Стабб уже снова окликнул его.

— Эй, кок, приготовишь мне завтра котлеты на ужин, на собачью вахту. Слышал? Тогда греби прочь. Э-гей, стоп! Поклониться нужно, когда уходишь. Стой, постой еще! На завтрак — китовые битки. Не забудь.

— Вот, ей-богу, лучше бы уж кит его шожрал, чем он кита. Ражражи меня гром, он еще почище вшякой акулы будет, машша Штабб, — прошамкал старик, ковыляя прочь; и с этим премудрым восклицанием повалился к себе на койку.

ГЛАВА LXV. КИТ КАК БЛЮДО

То странное обстоятельство, что смертный человек может употреблять в пищу мясо того существа, которое дает также питание его лампе, и поедать его, подобно Стаббу, так сказать, при его же собственном освещении; обстоятельство это представляется настолько диким, что здесь совершенно необходимо небольшое отступление в область истории и философии.

Документами засвидетельствовано, что три столетия тому назад язык настоящего кита считался во Франции большим деликатесом и продавался по весьма высоким ценам. Известно тоже, что во времена Генриха VII один придворный повар заслужил немало наград за то, что изобрел восхитительный соус к дельфину, который, как вы помните, относится к отряду китов. Дельфинье мясо, кстати сказать, и в наши дни считается очень вкусным. Его приготовляют в виде битков размерами с бильярдный шар, как следует приправляют и тушат, и в готовом виде оно напоминает телятину или черепаху. В старину особыми любителями этих битков были монахи Данфермлайна. Они получали от короны большую дельфиновую дотацию.

По правде говоря, среди китобоев китовое мясо всегда считалось бы превосходным блюдом, не будь его так много; но когда ты сидишь перед мясным паштетом футов в сто длиной, у тебя как-то сам по себе пропадает аппетит. В наши дни лишь заведомо непредубежденные мореплаватели, вроде Стабба, готовы отведать китятины; а вот эскимосы, те не так привередливы. Все мы знаем, что они питаются китовым мясом, да еще собирают и хранят богатые урожаи высококачественной ворвани. Один из величайших эскимосских врачей по имени Зогранда рекомендует китовое сало в качестве самого полезного и сочного питания для младенцев. А это напоминает мне о тех англичанах, которые по несчастной случайности оказались когда-то брошенными китобойцем в Гренландии и несколько месяцев жили там, питаясь полусгнившими полосами китятины, оставшимися на берегу после вытапливания ворвани.

Голландские китоловы называют эти полосы «оладьями», каковые они действительно сильно напоминают, — они такие же коричневые и хрустящие и пахнут, как свежие пончики у амстердамских хозяек, и вообще имеют такой аппетитный вид, что по неведению даже самые воздержанные едоки не могут удержаться и не попробовать их.

Еще больше понижает вкусовые качества китятины как цивилизованного блюда ее жирность. Кит — это огромный призовой бык морей, слишком жирный, чтобы быть вкусным. Взгляните хотя бы на его горб, который мог бы оказаться таким же деликатесом, как и бизоний (являющийся на редкость вкусным блюдом), когда бы он не был просто огромной пирамидой чистого сала. Или спермацет, какой он нежный и тягучий, словно прозрачно-белое полузастывшее нутро кокосового ореха на третий месяц созревания; а все-таки он слишком жирен, чтобы служить заменой коровьему маслу. Правда, многие китоловы приучаются есть его, размочив в нем, скажем, кусок сухаря. Когда идет вытапливание, матросы в ночную вахту нередко опускают сухари в бочки со спермацетом и пропитывают их душистым жиром. Я и сам не раз устраивал себе таким образом отличный ужин.

Превосходным блюдом считаются мозги молодого кашалота. Черепную коробку осторожно разбивают топором и извлекают из нее два беловатых полушария (ну в точности два больших пудинга); затем их перемешивают с мукой и стряпают из них восхитительное кушанье, немного напоминающее по вкусу телячьи мозги, которые пользуются такой славой среди эпикурейцев; а ведь всем известно, что иной бычок из эпикурейцев, регулярно питаясь телячьими мозгами, мало-помалу и сам разживается толикой мозгов, так что может даже отличить собственную голову от телячьей, для чего, право же, потребна необыкновенная точность наблюдения. Вот почему такое грустное зрелище являет собой молодой жуир, сидящий за столом перед умной телячьей головой. Она глядит на него с укором, словно хочет вымолвить: «И ты, Брут!»

И все-таки, по-моему, сухопутный человек с таким ужасом отвергает мысль об употреблении в пищу китового мяса не только из-за того, что оно отличается столь чрезмерной маслянистостью; это связано каким-то образом с уже приводившимся мною выше соображением; как можно, чтобы человек ел им самим только что убитую морскую тварь, да еще освещаясь ее же собственным жиром? Однако первый человек, убивший быка, несомненно, был провозглашен убийцей; быть может, он даже был повешен; во всяком случае, если бы его судили быки, они бы, безусловно, приговорили его к повешенью, которого он, безусловно, и заслуживает, как и всякий убийца. Сходите субботним вечером в мясные ряды и полюбуйтесь толпами живых двуногих, которые глазеют на целые шеренги мертвых четвероногих. Вам не кажется, что такое зрелище может утереть нос каннибалам? Каннибалы? А кто из нас не каннибал? Право же, людоеду с островов Фиджи, который про черный день засолил у себя в погребе тощего миссионера, этому запасливому дикарю, говорю я, в судный день придется легче, чем тебе, цивилизованный и просвещенный гурман, распинающий на полу гусей, чтобы потом пировать, угощаясь их распухшей печенкой в изысканном блюде pate-de-foie-gras note 20.

Но вот Стабб, тот ест кита, освещаясь его же собственным жиром, не так ли? и тем только усугубляет жестокость своего поведения, так, что ли? Взгляни в таком случае на ручку своего ножа, мой цивилизованный и просвещенный гурман, уплетающий ростбиф: из чего она сделана? — разве не из кости быка, приходившегося родным братом тому, которого ты сейчас ешь? А чем ковыряешь ты в зубах, умяв этого жирного гуся? Пером, принадлежавшим той же самой птице. А каким пером выписывал официальные циркуляры секретарь Общества Борцов с Жестокостью в Обращении с Гусаками? Ведь резолюцию о пользовании исключительно стальными перьями это Общество приняло всего только месяц или два тому назад.

ГЛАВА LXVI. АКУЛЬЯ БОЙНЯ

Когда убитого кашалота после долгих и тяжелых трудов пришвартовывают к судну, в Южных морях обыкновенно не сразу приступают к разделке туши. Дело это чрезвычайно трудное; оно отнимает довольно много времени и требует участия всей команды. Вот почему существует широко распространенный обычай убирать в таких случаях все паруса, закреплять с наветренной стороны штурвал и отсылать всех вниз по койкам до рассвета, с тем условием только, чтобы всю ночь вахта стояла «по-якорному», то есть чтобы вся команда, сменяясь попарно каждый час, по очереди следила на палубе за порядком.

Но иногда, в особенности в экваториальных областях Тихого океана, от этого обычая приходится отказаться, потому что у привязанного китового трупа собираются такие неисчислимые полчища акул, что, если его оставить так, скажем, часов на шесть, к утру у борта будет болтаться один только голый скелет. Правда, в других областях океана, где эти рыбы водятся не в таком изобилии, их чудовищную прожорливость можно значительно поунять, с силой помешивая в воде острыми фленшерными лопатами note 21, хотя в отдельных случаях этот прием только прибавляет им прыти. Но на сей раз дело обстояло не так; человеку, непривычному к подобным зрелищам, показалось бы, решись он ночью

заглянуть за борт «Пекода», что море — это одна гигантская сырная голова, в которой так и кишат акулы-черви.

И потому, когда Стабб, поужинав, назначил якорную вахту и когда по его приказанию на палубу поднялся Квикег с одним матросом, среди акул началась паника, ибо моряки тут же свесили за борт люльки для разделки туш и три фонаря, бросавших длинные полосы света на бурлящую воду, и стали орудовать длинными фленшерными лопатами, убивая акул направо и налево сокрушительными ударами по черепу — единственное уязвимое у акулы место. Но в пенном хаосе переплетенных, извивающихся рыб охотникам не всегда удавалось попасть в цель, и тут еще яснее обнаруживалась вся кровожадность этих тварей. Они не только терзали с жадностью вывалившиеся внутренности пораженного острием соседа, но, раненые, сворачивались, подобно гибкому луку, и пожирали свои собственные внутренности, так что одна акула могла много раз подряд заглатывать свои кишки, которые тут же снова вываливались из зияющей раны. Но мало того. Даже с трупами и призраками этих тварей опасно иметь дело. В отрубленных членах и костях таится у них, видно, некая общая, пантеистическая жизненная сила, не покидающая их и после того, как жизнь отдельной акулы, казалось бы, угасла. Одна из акул, которую убили и подняли на палубу, чтобы содрать с нее кожу, едва не оставила без руки беднягу Квикега, когда он попытался захлопнуть мертвую крышку ее убийственной челюсти.

— Квикег не надо знай, какой бог сотворил акулу, — морщась от боли и тряся рукой, проговорил дикарь. — Может, Фиджи бог, может, Нантакет бог; только тот бог сам индеец проклятый.

ГЛАВА LXVII. РАЗДЕЛКА

Все это происходило в субботнюю ночь, но какое же воскресенье последовало за ней! Все китоловы — по долгу службы — нарушители святых праздников господних. Желтовато-белый «Пекод» был превращен в бойню, и каждый моряк стал мясником. Со стороны бы показалось, что мы приносим десять тысяч откормленных быков в жертву морским богам.

Прежде всего были подняты огромные разделочные тали, состоящие, кроме прочих громоздких предметов, из целой связки блоков, выкрашенных в зеленый цвет и настолько тяжелых, что одному человеку их не поднять; эта виноградная гроздь была подтянута под топ грот-мачты и прочно закреплена у грот-марса — самого надежного места над палубой. Конец стального троса, пропущенного через все эти хитросплетения, был подведен затем к лебедке, а громадный нижний блок талей повис прямо над китом; к этому блоку был прикреплен толстенный гак — крюк весом фунтов на сто. И вот, повиснув за бортом в люльках, помощники Старбек и Стабб, вооруженные длинными лопатами, начали вырезать в туше над боковым плавником углубление для того, чтобы зацепить гак. После этого возле углубления вырубается широкий полукруг, гак вставляют, и вся команда, тесно столпившаяся у лебедки, грянув какой-нибудь дикий припев, принимается тянуть. В тот же миг судно начинает крениться; каждый болтик в его корпусе оживает, точно готовый вывалиться морозной ночью из стены старого дома гвоздь; судно вздрагивает, трепещет и кивает небу своими испуганными мачтами. Все сильнее и сильнее кренится оно, между тем как каждому рывку задыхающейся лебедки посылают на помощь свой вздымающий толчок волны, пока наконец не раздастся громкий и быстрый треск; судно с плеском выпрямляется, и тали, торжествуя, показываются из-за борта, волоча на гаке вырванный полукруглый конец первой полосы сала. И поскольку слой сала окутывает кита совершенно так же, как апельсин кожура, его и очищают совершенно так же, как апельсин, сдирая кожуру спиралью. Лебедка непрерывно тянет, и эта сила заставляет кита кружиться в воде вокруг своей оси; сало все время сматывается с него ровной полосой по надрезу, который делают лопатами Старбек и Стабб; и одновременно, разматываясь, туша с такой же скоростью равномерно поднимается все выше и выше, покуда не касается наконец верхушки грот-мачты; матросы перестают крутить лебедку, потому что теперь огромная кровоточащая масса начинает раскачиваться, точно спускаясь с небес, и все внимание присутствующих должн о быть устремлено на то, чтобы вовремя от нее увернуться, не то она, пожалуй, даст тебе как следует по уху и отправит за борт, оглянуться не успеешь.

Но вот вперед выступает один из гарпунеров, держа в руке длинное и острое оружие, называемое фленшерным мечом, и, улучив удобный миг, ловко выкраивает большое углубление в нижней части раскачивающейся туши. В это углубление вставляют гак второго огромного блока и подцепляют им слой сала. После этого фехтовальщик-гарпунер дает знак всем отойти в сторону, делает еще один мастерский выпад и несколькими сильными косыми ударами разрубает жировой слой на две части; так что теперь короткая нижняя часть еще не отделена, но длинный верхний кусок, так называемая «попона», уже свободно болтается на гаке, готовый к спуску. Матросы у носовой лебедки снова подхватывают свою песню, и пока один блок тянет и сдирает с кита вторую полосу жира, другой блок медленно травят, и первая полоса уходит прямо вниз через главный люк, под которым находится пустая каюта, называемая «ворванной камерой». Несколько проворных рук пропускают в это полутемное помещение длинную полосу «попоны», которая сворачивается там кольцами, точно живой клубок извивающихся змей. Так и идет работа: один блок тянет кверху, другой опускается вниз; кит и лебедка крутятся, матросы у лебедки поют; попона, извиваясь, уходит в «ворванную камеру»; помощники капитана отрезают сало лопатами; судно трещит по всем швам, и каждый на борту нет-нет да и отпустит словечко покрепче — вместо смазки, чтобы глаже дело шло.

ГЛАВА LXVIII. ПОПОНА

В свое время я немало внимания уделил этому проклятому вопросу — китовой коже. Я имел беседы на эту тему с бывалыми китобоями в морях и с учеными-натуралистами на суше. И мое первоначальное мнение остается неизменным; правда, это не более как мое частное мнение.

Вопрос заключается в следующем: что такое китовая кожа и где она находится? Читатель уже знает о жировом слое. Этот слой напоминает в разрезе жесткую мелковолокнистую говядину, но он более твердый, упругий и плотный, а толщина его колеблется между восьмью и пятнадцатью дюймами. Даже если мысль, что кожа животного имеет такую структуру и толщину, и покажется нам поначалу нелепой, это, в сущности говоря, еще не может служить ее опровержением; дело в том, что на китовой туше нет другого плотного покрова; а что, собственно, такое кожа животного, как не наружный покров достаточной плотности? Правда, с неповрежденного тела мертвого кита можно бывает соскрести рукой бесконечно тонкую прозрачную пленку, слегка напоминающую тончайший слой желатина, мягкую и нежную, как шелк; но это удается сделать только до того, как она высохнет, потому что тогда она стягивается, утолщается, становится твердой и хрупкой. У меня есть несколько таких высушенных обрывков, я пользуюсь ими как закладками при работе над книгами о китах. Как я уже сказал, вещество это прозрачно, и, положив такой обрывок на страницу книги, я иногда позволяю себе вообразить, что он слегка увеличивает шрифт. Во всяком случае, приятно читать о ките, так сказать, через его же собственные очки. Но все это я веду вот к чему. Этот бесконечно тонкий слой желатиноподобного вещества, который и в самом деле покрывает все тело кита, следует рассматривать не столько как кожу самого животного, но, вернее, как кожу его кожи, если можно так выразиться; ибо просто смешно было бы утверждать, будто настоящая кожа громадины кита тоньше и нежнее кожицы новорожденного младенца. И довольно об этом.

Остается признать, что жировой слой и есть китовая кожа; и если учесть, что эта кожа, как бывает при разделке большого кашалота, дает до ста бочонков ворвани; и если помнить, что ворвань, в извлеченном состоянии, по весу составляет не более трех четвертей от всей китовой оболочки, — можно получить тогда кое-какое представление о гигантских размерах этой одушевленной глыбы, какая-то часть наружного покрова которой дает целое море жидкости. Если положить по десяти бочонков на тонну, мы получим десять тонн чистого веса, которые составляют всего лишь три четверти от массы кожи одного кита.

Открытая взорам поверхность туши живого кашалота является одним из многих его чудес. Она почти всегда бывает густо испещрена бесчисленными косо перекрещенными прямыми полосами, вроде тех, что мы видим на первоклассных итальянских штриховых гравюрах. Но линии эти идут не по упомянутому выше желатиновому слою, они просвечивают сквозь него, нанесенные прямо на тело. И это еще не все. Иногда быстрый внимательный взгляд открывает, совершенно как на настоящей гравюре, сквозь штриховку какие-то другие очертания. Очертания эти иероглифичны; я хочу сказать, если загадочные узоры на стенах пирамид называются иероглифами, то это и есть самое подходящее тут слово. Я прекрасно запомнил иероглифическую надпись на одном кашалоте и впоследствии был просто потрясен, когда нашел ее как-то на картинке, воспроизводящей древнеиндейские письмена, высеченные на знаменитых иероглифических скалах Верхней Миссисипи. Подобно этим загадочным камням, загадочно расписанный кит по сей день остается нерасшифрованным. Кстати, эти индейские скалы напоминают мне еще кое о чем. Помимо всех прочих чудес, являемых кашалотом, мы нередко видим, что на спине и в особенности на боках у него прямолинейная штриховка скрыта под многочисленными глубокими царапинами самых неправильных и случайных очертаний. Мне думается, прибрежные скалы Новой Англии, которые, как полагает Агассис, носят на себе следы столкновений с огромными плавучими айсбергами, мне думается, скалы сильно похожи в этом отношении на кашалотов. Я предполагаю также, что кит получает царапины в результате боевых столкновений с другими китами, ибо чаще всего я замечаю их у больших взрослых самцов.

Еще несколько слов о коже, вернее, жировой оболочке китов. Я уже говорил, что ее сдирают с китовой туши длинными полосами, которые называются «попонами». Как и большинство морских словечек, это название очень меткое и удачное. Потому что жировой слой действительно окутывает кита, будто попона или одеяло, или, еще точнее, будто индейское пончо, надетое через голову и доходящее до хвоста. Именно благодаря этой теплой попоне кит превосходно себя чувствует при любой погоде, под любыми широтами, в любое время дня и года. Что сталось бы, скажем, с гренландским китом в студеных, льдистых морях севера, не будь на нем его теплого сюртука? Правда, есть и другие рыбы в этих гиперборейских водах, и притом весьма бойкие; но то все, заметим, рыбы холоднокровные, не имеющие легких, рыбы, у которых не брюхо, а просто холодильник; существа, способные греться подле айсберга, как греется путник в гостинице у камина; в то время как кит, подобно человеку, имеет легкие и горячую кровь. Если кровь у него замерзнет, он погибает. Сколь же удивительно — если, конечно, вы еще не получили правильного объяснения, — что это огромное чудовище, которому высокая температура тела так же необходима, как и человеку; сколь удивительно, что он проводит свою жизнь, до макушки погруженный в ледяную арктическую воду! где тело несчастного мореплавателя, свалившегося за борт, иногда находят много месяцев спустя вмерзшим вертикально в толщу ледяного поля, как в янтаре иногда находят мух. Но вы еще больше удивитесь, если я скажу вам, что, как установлено опытом, кровь полярного кита горячее, чем кровь жителя Борнео в разгар лета.

Вот, думается мне, где мы можем наглядно видеть исключительные преимущества огромной жизненной силы, толстых стен и просторного чрева. О человек! Дивись и старайся уподобиться киту! Храни и ты свое тепло среди льдов. Живи и ты в этом мире, оставаясь не от мира сего, как и он. Не горячись на экваторе, не теряй кровообращение на полюсе. Подобно великому куполу собора Святого Петра и подобно великому киту, при всякой погоде сохраняй, о человек! собственную температуру. Но как легко и как бесполезно давать такие советы! Сколь немногие из человеческих сооружений венчает купол, подобный куполу Святого Петра! Сколь немногие из божьих созданий равны по размерам киту!

ГЛАВА LXIX. ПОХОРОНЫ

Отдать цепи! Опустить тушу за борт! Огромные тали сделали свое дело. Ободранное беловатое туловище обезглавленного кита светится, словно мраморное надгробие; оно изменило цвет, но на глаз ничуть не уменьшилось в размерах. Оно по-прежнему грандиозно. Все дальше и дальше относит его от судна, вода вокруг него кипит и плещет от ненасытных акул, а воздух над ним взбудоражен крыльями крикливых птиц, чьи клювы вонзаются ему в бока, точно бессчетные предательские кинжалы. И чем дальше относит этот огромный белый обезглавленный призрак, тем сильнее возрастает убийственный плеск и гомон, поднимаемый акулами у поверхности моря и птицами, облаком вьющимися над водой. Много часов подряд видим мы это мерзкое зрелище с палубы лежащего в дрейфе судна. Под ласковыми безоблачными небесами по светлому лику теплого моря, овеваемая радостными ветерками, все плывет и плывет эта туша смерти, покуда не затеряется наконец в бескрайней дали.

Может ли быть зрелище печальнее, может ли издевка быть язвительнее? Плавучие стервятники явились на похороны в благоговейном трауре, собрались и воздушные акулы, все в черном облачении или хоть с черными пятнами. Мало кто из них, я думаю, оказал бы киту поддержку при жизни, попади он в беду; но на тризну его они благочестиво слетаются со всех сторон. О черное воронье нашей планеты! даже величайшему из китов не спастись от вас.

Но это еще не конец. Долго потом в оскверненном трупе живет мстительный дух и витает над ним, наводя страх. Замеченный вдали робким военным кораблем или беспомощным судном открывателей, которые еще не видят издалека птичьих стай, но различают в лучах солнца над водой какую-то белую массу, опоясанную широким кольцом белой пены, — в тот же миг безвредный труп кита вносится дрожащими пальцами в вахтенный журнал: «Осторожно, замечены мели, рифы и буруны». И многие годы спустя будут еще корабли страшиться этого места, перепрыгивая через него, как прыгают на ровной дорожке безмозглые овцы потому только, что в этом месте подпрыгнул их вожак, когда ему подставили палку. Вот вам ваши хваленые прецеденты, вот вам польза традиций, вот вам все эти живучие предания, никаких у них нет корней в земле, они даже, как говорится, и в воздухе не висят. Вот она, ортодоксальность!

Дата добавления: 2015-06-25