Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Пара Волков




 

— Вы к кому? — спросила она в полутьме прихожей.

Его лица не было видно ей. А открыла Инна Матвеевна потому, что голос за дверью показался ей совсем знакомым. Но теперь она не узнавала, хоть и чудилось ей, что сейчас поймет.

Елка ела в кухне компот.

— Мама! — позвала она. — Там кто к нам пришел?

— Узнай! — велел нестерпимо знакомый голос — низкий и повелительный, голос, от которого она когда-то холодела и который помнила, хоть и не желала помнить, голос, который мог приказать ей что угодно.

— Узнала! — шепотом сказала она и откинула голову. Он наклонился и, прихватив ее затылок ладонью, своими твердыми, холодными с мороза губами впился в ее рот. — Узнала, — задохнувшись, повторила она.

— Мама, я молоко пролила, — сообщила Елка из кухни.

Палий сбросил короткое, на шелковой стеганой подстежке, ворсистое пальто. Теперь, когда она повернула выключатель, он улыбался ей, как в Самарканде теми дикими, душными ночами. Улыбался только ртом, как тогда, когда она лежала рядом и говорила о чуде, которому он ее научил.

— Ты не против? — спросил он, увидев, что она смотрит на чемодан, который кротко стоял у самой двери. — Хотелось повидать сначала тебя, потом уж в гостиницу… Адрес подсказал дежурный по облисполкому…

В сущности, он почти не изменился, только волосы теперь лежали гладко — один к одному, смазанные бриолином, как у героев заграничных фильмов. И взгляд стал острым, жалящим, всепроникающим. Да еще перстень она заметила на его левой руке — золотой перстень с гербом или печаткой.

Пока он расставлял привезенную с собою снедь, она укладывала Елку в кроватку, невпопад отвечая на ее вопросы о том, кто этот дядя и когда он уйдет. Елка не любила гостей, особенно таких, которые не обращали на нее внимания. А этого она просто испугалась. Он и ей тоже улыбнулся ртом, словно сделал гримасу. И даже не спросил, сколько ей лет и ходит ли она в школу, как спрашивали все, кто приходил к Инне Матвеевне.

Когда она вышла к нему, он откупоривал бутылки. И пиджак, и клетчатая вязаная жилетка, и галстук, и рубашка — все на нем было заграничное, добротное, хоть и не слишком новое. «Наверное, трофейное», — подумала она.

Щеки ее горели.

— Как странно, что ты жив, — сказала Инна Матвеевна. — Удивительно.

— И я так считаю, — ответил он, садясь за стол. — Удивляюсь еще больше, чем ты. Можешь быть уверена…

Первый раз за многие длинные годы она так пила, как в этот вечер. И Палий тоже пил много — коньяк из стакана — и закусывал странно — молотым черным кофе с чайной ложечки. Узкое лицо его оставалось бледным, только улыбался он все чаще и чаще, и чем больше они пили, тем улыбка его делалась все более и более похожа на то, как беззвучно скалится волк перед тем, как прыгнуть…

— Где же ты был? — спросила она, почувствовав, что у нее кружится голова. — Почему молчал? Я давно похоронила тебя. Зина-то жива?

— По слухам, в Австралии.

— В Австралии?

— Со своим Педерсеном.

— С каким еще Педерсеном?

— Мое дело десятое, — усмехнулся Палий. — Меня все это не касается, будь она неладна. А твой инженер где?

— Умер, — сказала она, отламывая от плитки шоколад. — Умер, женившись на какой-то там девке. Мы с Елкой — одни. Две сиротки, — вспомнила она. — Так вдвоем и существуем. Но ты, ты…

— Я в порядке, — сухо сказал он, — понятно тебе? Или показать документы?

Взгляды их скрестились. И она, хоть и пьяная, успела не поверить ему до того, как совсем захмелела. Уж слишком прямо он на нее смотрел. Слишком простодушно. Слишком открыто, не по-палиевски. И, словно почувствовав, что она ему не поверила, он ударил ответно: сдержанно, без пережима, по-дружески предупредил, что ее ищет собака Есаков, бывший жилец стариков Боярышниковых, освобожденный из заключения. Ищет, утверждая, что она его обокрала и что он ее прижмет с неслыханной жестокостью, но «свое добро» из нее вытрясет, а если и не вытрясет, то жизни ей все-таки не будет, — так он получит хоть маленькое удовлетворение.

И уже с подробностями, без улыбок, Жорж поведал ей, как Есаков хочет ударить Инну Матвеевну по партийной ее принадлежности — безжалостно и беспощадно, представив дело таким образом, будто она хорошо была осведомлена о том, что запрятано в банках с сахаром.

— Ему что, — серьезно и даже грустно заключил свое повествование Палий, — он совсем с круга сошел. Орет, что это золото желает отдать государству и даже заявления куда надо писал, чтобы тебя отыскали. Я думаю, пожалуй, отыщут. В конце концов органы всех, кого надо, находят и изобличают…

Инна Матвеевна не ответила. Волчьи глаза Жоржа, словно из-за снежной пыли, ярко и цепко смотрели на нее. Кто он? Откуда пришел? Почему бывшая жена его очутилась в Австралии? И зачем он втолковывает ей, что ничего ценного в банках с сахаром не было, — он готов подтвердить под присягой, скажет, что сам тот сахар пересыпал.

— Но ведь ты к тому времени давно уехал из Самарканда?

— К какому — к тому? А кто видел еще те банки? Кому известно, когда именно старикан их тебе передал?

Вот в чем дело! Палий желает быть ее спасителем, помочь ей, защитить ее, бедненькую. Как славно! Только вот зачем ему это? Для чего рекомендуется защитником вдовы и сироты? Какой ожидает от этой акции навар? И как назло, не сняла она нынче браслетик, совсем копеечный, но все-таки из тех самых банок.

А Палий уже положил свою ладонь на ее запястье, поигрывал игрушкой из не завещанного ей есаковского наследства и спрашивал, словно видел все насквозь, словно мысли ее читал без труда:

— Его браслетишка? Облапошила старичка? А сейчас и меня подозреваешь в неточностях биографии? Думаешь, для чего за твои подлости заступаться собираюсь? Какой маневр за этим кроется? А никакого, Инночка! Устал, отбегался, лапы отбил, кусок семьи хочу, женщину возле себя, с теплотой, с нежностью ко мне. Что глядишь, красивая газель? Сердишься на меня, что из Самарканда пропал? Не по своей вине, подружка, подвело легкомысленное отношение к бюрократическим документам. Зато расплатился, девуля, расплатился полностью, искупил кровью, совсем даже немалой. Пошагали эти ноги по дорогам Европы, повидали эти глаза веселые картинки, будет чего внукам рассказать…

Он свернул в трубку кусок ветчины, мощные челюсти его заработали, и ветчина мгновенно исчезла. Инна Матвеевна заметила — он не откусывает, он отрывает, рвет.

Чтобы соседи не слышали гостя, она включила приемник — из Москвы с горькой печалью донеслись мощные аккорды увертюры последнего действия «Хованщины». Но Палию не понравилось; со стаканом коньяка в руке он шагнул к приемнику, быстро и ловко поймал какую-то далекую танцевальную музыку, допил коньяк и осведомился:

— Как тебе твоя должность? Разрешает танцевать западные танцы?

— Не остри, — ответила она, вставая.

Мускулы у него были такие же, и огромен он был так же — единственный человек, который мог с ней делать что угодно. «Какое проклятье — эта зависимость, — пьяно и жалостно думала она про себя. — Зачем он явился сюда? Какую биографию притащил ко мне? Как мне избежать всего того неотвратимого, что последует? Он же погубит, уничтожит меня!»

И увидела, как он улыбается ей сверху, показывая белые, ровные, короткие зубы, те, которыми он давеча рвал ветчину, такие зубы, каких просто не бывает у людей его возраста и такой судьбы, если и вправду эта судьба хоть немножко похожа на то, о чем он толковал…

— Поцелуй меня! — попросила она.

— А ты кто?

— Я — твоя, — почти со слезами в голосе сказала она. — Я твоя. Только твоя. Всегда твоя.

— Ты — стерва, — почти ласково произнес он. — Я про тебя многое знаю. Но ты сексапильна и сексуальна. В общем, мы не пропадем…

Она стыдилась его слов. Откуда он такого набрался? В некотором смысле, в особом смысле она была стыдлива. В том, сколько в этом понятии содержится ханжества, не больше. Разумеется, это не касалось таких особей, как профессор Байрамов. Но с Палием ей хотелось быть смиренницей. Хотелось говорить: «Боже мой, что ты со мной делаешь!» И слышать его вразумительный и короткий ответ, от которого она почти теряла сознание…

— Откуда ты приехал? — спросила она, когда они сели рядом на диван.

— Сейчас? Из Москвы.

— А что ты там делал?

— Узнавал, как тебя отыскать.

Он смотрел близко в ее глаза, совсем близко. Нет, конечно, он изменился, даже очень изменился. Разве были раньше эти морщины у рта, разве, улыбаясь, косил его крепкий рот? И еще кое-что, чего она не могла разглядеть так близко. Что-то совсем новое.

— Ты был в плену? — быстро и пьяно спросила она.

— Я? — удивился он.

И вновь она не поверила его удивлению.

— Я — в порядке, — сказал он, опять подкладывая свою ладонь под ее затылок и надвигаясь на нее своим ртом. — Я в полном порядке. В полнейшем. Даже для твоего отдела кадров подойду…

Его губы слегка дотронулись до ее теплого, ждущего, полуоткрытого рта. И она даже вскрикнула, так он ей был нужен, так она истерзалась по нему, так хотела принадлежать ему, этому непонятному волку, который явился сюда для всего, чего угодно, но только не для радости в ее жизни. И, понимая это, она шла навстречу ему, потому что сама уже не подчинялась себе.

— Замечательно! — потом похвалил он ее, словно она была хорошо приготовленным кушаньем. — Недооценивал я тебя.

— Циник! — сказала она, стесняясь яркого света, который он не позволил погасить. — Грубый и циничный человек.

— Животное! — согласился Палий.

— Перестань!

Он погладил ее обнаженное, прохладное плечо. Рот ее все еще был полуоткрыт, веки сомкнуты, щеки горели.

— Пропадешь с тобой, — лениво сказал он, кладя на край полированного столика горящую папиросу. — Как в песне про Разина поется…

— Про какого еще Разина? — ничего не понимая, спросила она. — И погаси же свет, я прошу…

К утру он сказал, что они вполне могут пожениться. Палий лично — свободен, она, насколько он понимает, — тоже. Специальность у него имеется…

— Насколько я понимаю, ты профессионал заведующий? — устало спросила Инна Матвеевна. — Разве это специальность?

— А ты нынче? — усмехнулся он.

Они лежали рядом в ее кровати. Почти как тогда, в Самарканде. Только теперь она была хозяйкой, а он гостем. Впрочем, пожалуй, она была поспокойнее в ту пору, чем он нынче. Вот это-то она и разглядела в его лице к утру — это беспокойство, которого нисколько в нем когда-то не примечала. Беспокойство, прикрываемое шуточками. Беспокойство, прикрываемое болтовней: раньше он был молчаливым. Или это все сделалось от коньяка — прежде он не пил так много?

— Что касается денег, то их у меня вдосталь, — сообщил Палий и раскрыл свой чемодан на полу возле кровати. — Купим дом-дачу, для твоего мальчишки хорошо…

Инна Матвеевна немножко обиделась.

— У меня девочка, — сказала она.

Он пропустил ее слова мимо ушей. Принес стул и поставил открытый чемодан на стул. Ей было все это совершенно неинтересно — ни его деньги, ни какие-то там «гостинцы», как он выразился. От него Инне Матвеевне ничего не было нужно, наоборот, она сама бы его кормила и одевала, пусть бы только так лежал и пускал дым колечками. Но он не понимал этого, да, впрочем, она ничего ему и не сказала. Он вдруг стал вываливать на ее шелковое, в ромбиках, зеленое одеяло банковские, тугие пачки сторублевок. По десять тысяч в пачке.

— Ты что, с ума сошел? — все еще усталым голосом спросила она. — Откуда это?

— Сказать правду?

Инна Матвеевна смотрела на него молча своими кошачьими, неморгающими глазами.

— Подобрал в одном немецком доме, — усмехнулся Палий. — Дураки и кретины мелкое барахло привезли, сувенирчики от войны, а я этим способом прибарахлился. Фашистский полковник там прежде проживал, наверно, из нашего банка запасся.

— А если они фальшивые? — спросила Инна Матвеевна.

— Проверено, — деловито ответил Жорж. — Не на ребенка напали. Сам снес в Москве в сберкассу и сказал, что подозреваю эту сотенную, что она фальшивая. Кассир, что еще с царских времен, даже обсмеял меня.

— Значит, это твое приданое?

— Значит! — твердо ответил Палий.

— А паспорт у тебя, верно, есть?

— Без паспорта ни шагу, — кривя рот, усмехнулся он, — его даже в постели любимая просит предъявить. И проверяет особые отметки, или как там? Прописку? Успокойся, девуля, паспорт в гостинице, в вашей «Волге». Я там с ходу номеришко снял, только казну не решился оставить.

И он ласково похлопал по крышке чемодана.

Инна Матвеевна вдруг ужасно проголодалась. Палий открыл консервы «треска в масле», и они сели за стол, она — в накинутом на плечи оренбургском платке, он в трусах и в тонкой серебристой фуфайке. Ей нестерпимо хотелось уснуть. И было почему-то страшно, как никогда в жизни.

— Пока суд да дело, ты деньги прибереги, — сказал Палий. — Мне с ними в гостиницу глупо соваться. Положи часть на сберкнижку, часть по разным ящикам распихай, в служебном сейфе можешь немного держать…

— Отстань! — попросила она. — Неужели, кроме денег, тебе говорить не о чем?

— Стишки, что ли, декламировать? — неожиданно огрызнулся он. И мягче добавил: — Возраст не тот, да и жизнь потоптала…

Погодя спросил:

— Шампанского выпьем?

В восемь часов она повела раскапризничавшуюся Елку в садик. Роняя крупные слезы, девочка говорила, что не хочет никакого дяди, пусть дядька убирается прочь, он плохой, зачем его сюда пустили?

Когда Инна Матвеевна вернулась, Палий, умывшись, голый до пояса, брился в кухне возле раковины широким посверкивающим лезвием опасной бритвы. Крепкая щетина на его костистом лице сухо шуршала. Левой рукой он натягивал кожу возле уха, в правой был белый черенок бритвы.

— Что это? — тихо спросила Инна Матвеевна, вглядываясь в его руку, туда, где почти возле подмышки ясно проступала литера — нормальное, казалось бы, «В», тонко, как бы фабричным, массовым способом выполненная татуировка. — Что это у тебя под рукой?

Жорж слегка дрогнул крепким мускулом и ответил не сразу:

— Не видишь? Буква «В». Была одна — некто Валя. Свести надо.

— А разве это так просто — свести?

— Просто не просто, а надо. Глупость произошла, под влиянием минуты.

— Под влиянием какой такой минуты? — совсем тихо осведомилась она. Тихо и со страхом в голосе. — При чем тут влияние минуты?

— Романчик был, вот и наколол себе глупость. Буковку.

Он добривался, водил и водил лезвием по уже начисто выбритой щеке.

— Значит, это просто буковка, — протянула она. — Романчик был. Значит, ты меня за дуру считаешь? Это ведь, Жорж, группа крови — вторая у немцев. По-русски-то вэ, а по-немецки это бэ. Я точно знаю…

Да, она знала. Видела в марте сорок четвертого, когда привезли двух эсэсовских чиновников, военных преступников, карателей. У них была точно такая же татуировка.

— Здорово ты образованная, — усмехнулся он. — Ну, группа, что особенного. Когда наших ребят засылали туда на особые задания, делали вот такие наколки, чтобы все было в аккурат. Непонятно?

— Но ты же сказал — романчик?

— А что же мне, так сразу и исповедаться перед тобой — кем в войну был? Это, девчушка, никому не положено рассказывать, еще время не вышло…

— Зачем же тогда рассказываешь? — ровным голосом осведомилась она.

Он опять стал врать что-то уж совсем несусветное. Даже неловко было слушать. Но она слушала и очень хотела верить, что все это именно так, как он рассказывал: сбрасывали с парашютом, доставлял взрывчатку народным мстителям, выполнял особые задания по налаживанию связи, носил форму гестаповца. Если бы это было правдой. Потому что если это ложь — ей конец!

К одиннадцати часам Инна Матвеевна увезла Палия в расхлябанном драндулете-такси к подъезду гостиницы «Волга», условившись, что он придет непременно обедать. Возле гостиницы мотор ДКВ забарахлил, водитель, ругая зарубежную технику, поднял капот. Горбанюк смотрела, как Жорж медленно поднимался по ступеням. День был солнечный, звенела капель, на этом ярком солнце Горбанюк увидела, как навстречу Жоржу из широких зеркальных дверей вышел старый профессор Гебейзен и как он остановился, схватив рукой за локоть профессора Щукина, моложавого и статного, в короткой куртке и без шапки. Седые волосы его сверкали на солнце серебром.

Палий тоже остановился: они стояли друг против друга не более как на расстоянии шага — изжелта-бледный австриец и Жорж. Что сказал Гебейзен — Инна Матвеевна не расслышала, шофер в это мгновение захлопнул дверцу и рванул скорость. Ни обедать, ни ужинать Палий не явился. Страшные предчувствия терзали Инну Матвеевну. Может быть, ей следовало, опережая события, самой позвонить Бодростину и поведать ему свои подозрения? Если Бодростин посмеется над нею?

И еще один ужасный день миновал, полный тревог, сомнений — звонить Бодростину или нет? Пожалуй, было уже поздно. Если Жоржа взяли, сообщать о своих подозрениях смешно.

С сухими губами, с остановившимся взглядом, она ждала, понимая, что ждать бессмысленно. И, ненавидя Палия, окончательно погубившего ее будущее, все-таки, словно сквозь сон, чувствовала на своих плечах его горильи руки и на своем лице его тяжелое, горячее, звериное дыхание. Сердце Инны Матвеевны словно останавливалось, а потом начинало стучать быстро и неровно.

На следующее утро, из своего кабинета, Инна Матвеевна измененным голосом поговорила с администратором гостиницы. Ее интересовало, в каком номере остановился товарищ Палий, да, именно так — Палий. «Палий? — спросил администратор. — Палий Георгий? Палий — сейчас, сейчас…» И администратор так к ней прицепился, что, не кончив говорить, она повесила трубку. Потом сняла — отбоя не было. Тогда, серая от страха, Инна из приемной Евгения Родионовича позвонила в бюро ремонта. Ее колотила такая дрожь, что даже степановская секретарша Беллочка сочувственно осведомилась — не больна ли она.

— Грипп! — сухо ответила Горбанюк.

Пришла с очередным докладом Закадычная. Инна Матвеевна ее почти не слушала. Какое ей было дело до профессора Щукина с его молодой женой и рискованными операциями? Какое ей было дело до того, что Гебейзен получает письма из-за границы и сам пишет в империалистические страны? Какое ей было дело до того, что у Саиняна, по словам его собственной жены, Любови Николаевны, репрессированные родственники?

Ей не было ни до кого никакого дела!

У нее хватало своих забот.

И эту ночь она опять не спала, все ждала, что он вдруг вернется. Пила валерьянку и оставшийся коньяк.

А утром старуха Ветчинкина с таинственным лицом сообщила ей, что ее уже спрашивал товарищ майор Бодростин. «Два раза. Просил позвонить немедленно, как придете».

И добавила сочувственно:

— У вас совсем серое лицо. Что-нибудь случилось?

Несмотря на строгое запрещение курить в отделе кадров, Ветчинкина разговаривала со своей начальницей с папиросой в желтых редких зубах.

В вестибюле Управления на улице Ленина, предъявляя пропуск часовому, Инна Матвеевна увидела старого Гебейзена, который, осторожно ставя ноги, спускался по лестнице. На морщинистом лице его было угрюмое и торжественное выражение. Инну Матвеевну он не узнал — так был, видимо, поглощен своими мыслями. Сверху она услышала голос Бодростина:

— Товарищ профессор, у подъезда машина, она отвезет вас в больницу.

— Danke schon! — поблагодарил Гебейзен по-немецки.

Майор Бодростин проводил Горбанюк непосредственно к полковнику Штубу. И именно в эти мгновения она поняла, что «продал» ее именно Палий. Кто другой мог знать, что он ночевал у нее? «Ну, ладно же! — вздохнула она. — Ладно, дружочек!»

Август Янович поздоровался с Горбанюк вежливо, будто на заседании бюро обкома, когда они встречались в кабинете Золотухина. В просторном низком кабинете было очень тепло, несмотря на то, что в огромной изразцовой печке дрова только начинали разгораться.

— Скользко на улице? — осведомился Штуб.

— Да, потекло, а сейчас опять подмораживает…

Они помолчали. Штуб открыл сейф и положил перед Инной Матвеевной тюремные фотографии Палия. Он был еще выбрит — наверное, фотографировали позавчера — и смотрел в объектив равнодушным, не своим, конченым взглядом.

— Вы знаете этого человека?

— Да, — после паузы сказала Инна Матвеевна. — Увидев на его руке вытатуированную группу крови, я хотела сама позвонить вам, когда он придет ко мне обедать, но он больше не пришел. По не зависящим от него обстоятельствам? — попыталась пошутить она.

Но Штуб шутку не принял. Она не сработала. Лицо его по-прежнему хранило непроницаемое выражение. И в глаза его нельзя было заглянуть — слишком уж толстые стекла очков закрывали их от Горбанюк.

— Что вы можете о нем рассказать?

— Это — враг, — собравшись, начала она, но он прервал ее, слегка постучав по столу ладонью. — Я совершенно убеждена, что к нам пришел враг, — опять заговорила Инна Матвеевна, и вновь он прервал ее:

— Я спрашиваю, что вы лично знаете о гражданине Палии? Вопрос вам ясен?

— Ясен! — кротко сказала она и подумала, что именно следует говорить. Штуб терпеливо ждал. Он умел ждать. Если это, разумеется, служило к пользе дела.

— Я буду говорить только правду! — пообещала Горбанюк.

— Надеюсь.

Она действительно рассказала всю правду. И даже про деньги, которые Палий «спрятал» у нее. Не решилась сказать только про те пачки, которые унесла на работу в сейф. И про Самарканд рассказала. Штуб кивал и курил. Потом ее показания записывал майор Бодростин. А у Штуба сидел Сережа Колокольцев и рассуждал возбужденно:

— Я лично думаю, товарищ полковник, что атмосфера «держи вора» очень способствует тому, чтобы именно вор и скрылся. Так и с этим Палием. Слепая вера в бумагу, в ордена и медали, в чистенькие документы приводит к тому, что такой волчище разъезжает по градам и весям, его свободно прописывают, его ни в чем не ограничивают, а когда приходит человек и искренне говорит, что находился на оккупированной территории, и вот у него аусвайс…

— Смешно, — не слушая Колокольцева, а, видимо, отвечая на свои мысли, перебил Штуб, — смешно: где его ни носило — все благополучно, а тут, в Унчанске, лицом к лицу, на ступеньках гостиницы, в которой этот Гебейзен никогда не бывает…

— Ну, еще паспорт, — сказал Колокольцев.

— Что — паспорт? Только потому, что мы с тобой знаем, как это делалось в Берлине?

— Что же он все-таки там делал, этот Палий?

— Убивал честных людей. Убивал, истязал и пытал. Пытал и загонял в газовые камеры. Выламывал золотые зубы. Стаскивал кольца. Командовал подавлением восстания в гетто. Детей тоже убивал… Ладно, черт с ним! Хочешь, я тебе хорошую новость изложу?

— Хорошую? — спросил Сергей.

— Даже очень: к нам Гнетов скоро приедет.

— Как? Совсем? — ахнул Колокольцев. — В Унчанск?

— А это уж видно будет — совсем или не совсем, — задумчиво ответил Август Янович. — Постараюсь, чтобы совсем. Ну, а теперь давай делами займемся. Что там с Земсковым слышно?

Сергей засмеялся и даже головой потряс — так хорошо ему сделалось оттого, что приезжает Виктор. И еще хорошо было от того, что он должен был рассказать Штубу.

— Выкарабкивается товарищ Земсков. Там к нему все ходила геологиня эта — Степанова, отставника дочка. Сидела, читала, с сестрой его подружилась. Ну помните, которая вам машину побила, круглоглазая такая, она еще здесь была, чтобы шофера не наказывать. Ну, и доктора я к нему возил здешнего, молодой парень, армянин, он по детским, но сам вызвался поехать. Короче, вчера положили мы Земскова к Устименке в больницу. Саинян этот сказал, что надеется, не то что убежден, но надеется — улучшение, в общем, будет. Сказал — комплексное лечение начнут, вот как. И вчера утром я записал точно со слов Земскова про Аглаю Петровну. Он в полном курсе и только спрашивает, когда она его навестит. Ничего так не желает, как с ней повидаться, — пусть зайдет, говорит, хоть на минутку. Я ее долго не задержу, я ей про ее бухгалтера должен лично рассказать…

— Ну что ж, может быть, еще и расскажет, вполне возможно, — думая по-прежнему о своем, загадочно произнес Штуб. — Мало ли что на свете случается, верно, товарищ Колокольцев?

 

 

Глава восьмая

 

«В МОСКВУ, В МОСКВУ!»

 

— Нет, нет и еще тысячу раз нет, — из какой-то мелодрамы произнесла Нина Леопольдовна. — Кукольный дом должен быть низвергнут…

— О, господи, — взмолилась Люба, — хоть ты-то помолчи.

Наташа громко и жалобно ревела. Никто не обращал на нее внимания. Старый Гебейзен без стука приоткрыл дверь, извинился: «Entschuldigen Sie, bitte!.. Я думал… Madchen одна дома…»

Вера Николаевна посмотрела вслед ему с яростью.

— Осточертело! — сказала она. — Проходной двор, а не семья. Он устраивает все это нарочно, твой Володечка, чтобы сжить нас со свету.

— Хорошо, успокоимся, — попросила Люба. — Пожалуйста, поговорим спокойно. Что ждет вас в Москве? Какие цветы и огни? Вас же трое, ты не одна…

Люба сидела в пальто, как вошла, и в теплом пуховом платке. Лицо у нее было измученное. Наташка заорала еще громче и затопала ногами. Нина Леопольдовна рывком подхватила ее на руки и затанцевала с ней по комнате, между чемоданами и корзинами. И запела из какой-то музыкальной комедии. Наташка испугалась и замолчала.

— Как в гоголевской «Женитьбе», — сказала Люба. — Взяла и выпрыгнула в окно. Просто — подлость.

— Суди как хочешь. Кстати, не подлее твоего поступка с бегством из больницы. Однако я тебя не судила.

— Срамная, грязная, подлая история! — розовея от гнева, не в силах более сдерживаться, крикнула Люба. — Неужели ты не можешь хоть дождаться его, чтобы поговорить, сказать по-человечески…

Вера Николаевна швырнула платье, которое укладывала в чемодан, на кровать и села.

— У меня сердце разорвется, — сказала она, — как ты не понимаешь? Я не выдержу и останусь из жалости к нему, к его неумению жить, к его неприкаянности. И опять буду только нянькой, только домохозяйкой, без кругозора, без интересов, курица, а не человек.

— Это ты-то без кругозора? — серьезно осведомилась Люба.

Нина Леопольдовна все еще крутилась по комнате. Наверное, ей виделось, что она на сцене среди множества пар. И что на ярко освещенную сцену смотрят тысячи восторженных глаз, как любила она рассказывать. Потом она посадила Наташку на стол и, сделав реверанс, пропела старушечьим голосом:

— Дофине слава!

Наташка вновь накуксилась, и Нина Леопольдовна стала с ней вальсировать, напевая почему-то:

 

Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи…

 

— К кому же ты едешь? — устало спросила Люба.

— Почему это непременно к кому-то?

— Потому что ты не способна ехать просто так. Ты можешь непосредственно — от Владимира Афанасьевича к Ивану Ивановичу, и чтобы там все было готово…

Вера Николаевна даже вроде обиделась:

— Но ведь ты знаешь, что мне самой ничего не нужно.

— Ой ли? Тебе-то как раз и нужно. И много нужно, если ты не находишься в состоянии зимней спячки. Очень много нужно, Верунчик! Именно потому ты и решила бросить Устименку с Унчанском. Салончик будет, да, Веруша? Артисты, поэты, писатели, и среди них такая хирургесса — Вересова. Очерк в журнале: «Он будет жить!» — сказала Вера Николаевна, размываясь после операции». Но кто же создаст тебе салончик, сестричка? На это деньги нужны. И кто клич кликнет всяким там губиным? Кто?

— Ты говоришь пошлости, — вновь занявшись укладкой, сказала Вера Николаевна равнодушно. — Просто стыдно слушать!

Нина Леопольдовна с Наташей на руках, вальсируя, отправилась в кухню кормить девочку, а заодно и перекусить за компанию с ней.

— Плешивый Кофт? — спросила Люба. — Или сам Цветкофт?

— А тебе-то что?

— Володя захочет знать, куда ты уволокла его дочку.

— Это тебя не касается.

— Нет, касается. Отвечай, Кофт?

— Профессор Кофт предоставляет мне приличную работу. Жить мы будем в Лосиноостровской, чего я и не скрываю.

— Дачка-с? — осведомилась Любовь Николаевна. — Кофта или Цветкофта? Или просто домик гейши?

— На пакостные вопросы я не отвечаю.

— А все-таки? И какая официальная версия? Негодяй Устименко отравил тебе жизнь? Лишил тебя любимого дела? Превратил в домохозяйку? Ты исстрадалась? Погрязла по его вине в мелочах? Как выражается наша мамочка — кукольный дом должен быть низвергнут?

Вера Николаевна аккуратно сложила две юбки и стала складывать халат. Лицо ее в общем было спокойно. Она даже улыбалась иронически.

— Дрянь! — сказала ей Люба негромко. — Господи, какая ты дрянь! Красивая, ленивая, глупая, хитрая, расчетливая дрянь! Ненавижу!

— А Устименку любишь?

— Люблю, — подумав, ответила младшая сестра. — Иначе, чем Вагаршака, но ужасно люблю. И не понимаю, как можно его предать. По-воровски, низко, грязно, устраивать какие-то куры за его спиной, лгать ему, всегда притворяться, я не понимаю, не могу понять…

— Тебя никто и не просит понимать…

Она вынула из шкафа стопку своего розового белья и уложила в чемодан. Было видно — думает она только о том, что делает сейчас, а больше ни о чем. Она укладывалась и думала о том, как и что уложить. А Любу слушала, как слушают невыключенную тарелку радиотрансляции: про посадку картофеля — так про посадку картофеля, про рукописи Лермонтова — так про рукописи Лермонтова.

— Верка, одумайся! — попросила Люба.

— Оставила бы ты меня в покое, — равнодушным голосом ответила Вера Николаевна. — Сосредоточиться невозможно.

— А удираешь ты на деньги Володи или на деньги Кофта?

— На свои, — сказала Вера. — Я свои за демобилизацию держала на книжке. Выкусила?

— Вот все это время, покуда у вас так мало денег, ты свои сундучила?

В голосе Любы послышались слезы.

— Так ведь он же мот, — с досадой сказала Вера Николаевна. — Зайдет в магазин и купит дорогих конфет Наташке, или шпроты, или ветчину. Разве ему можно давать деньги?

Она посмотрела на Любу. Та плакала.

Плакала долго и даже громко всхлипывала. Плакала по-деревенски, с подвываниями, и не вытирала слез.

— Ладно, — сказала Люба, поднимаясь, — нету у меня больше сестры. Нету и никогда не будет. А Наташку мы у тебя высудим, не жить мне на этом свете, пусть Вагаршак меня бросит, вот клянусь — высудим! И кроме того, я Володю женю. Женю на этой адмиральской дочке, чего бы он ни вякал. И он будет счастлив! Он, а не ты! Потому что он несчастлив, а достоин счастья. Так же достоин, как ты — всего самого дурного. Если по правде, то таких, как ты, нужно варить на мыло. И черт с тобой!

Слезы мгновенно просохли на ее глазах, она подошла к Вере близко и сказала с такой силой что Вересова даже чуть-чуть побледнела:

— Уезжай! Правильно! Освободи его жизнь! Пусть и он вздохнет, пусть и ему солнышко засветит, пусть! И попомни, умная дура, попомни, ведь ты думаешь про себя, что ты умная? Попомни, Верунчик, большая дорога суждена Володе. Большая, потому что он весь для людей. И люди отдадут! Ты не можешь понять своими жалкими извилинами, что это значит, когда человек полностью служит людям. Совсем себя отдает! Без расчетов, без подходцев, без высоких слов о человечестве. Для него в каждом человеке — человечество и в человечестве — все люди. Ты ничего не знаешь — как он работает, и как он своей грудью защищает всех, кто дело делает, и как отношения портит, и как ничего и никого не боится. И зачем, например, он еще одну квартиру, самую лучшую — тебе это еще неизвестно, — отдал профессору Щукину. Вашу квартиру. Вам предназначенную! Да, да, очень хорошо, что ты так обозлилась, тебе этого никогда не понять, как не понять всем низким людям, а вот Золотухин понимает: я у него была в кабинете, а он мне и скажи: «Ваш Устименко профессору Щукину желает душевное равновесие восстановить! При помощи собственной квартиры. Щукин у меня был по своим медицинским надобностям и благодарил за великолепные жилищные условия, а я, старый пень, ничего в ту пору еще и не знал. Неужели у вас все ваши медики такие?» Вот что мне сказал Золотухин, вот как твой Владимир Афанасьевич своей жизнью принуждает про нас думать. Уезжай, миленькая, уезжай, сестричка, я понимаю — без тебя в Москве никак медицине не управиться. Ну, а мы управимся. Перемучаемся! Перебьемся!

От этого монолога Люба даже задохнулась, налила себе в щербатую чашку из кувшина воды, выпила, утерла рукой губы, крепко, по-бабьи затянула платок и, не попрощавшись и не оглянувшись, ушла. В кухне она подержала на руках Наташку, поглядела в ее большие, с Володиными ресницами глаза, сказала матери ироническое «оревуар» и под вопль Нины Леопольдовны о том, что она должна приехать на вокзал, захлопнула дверь.

В девять часов заявился старшина, с хорошими манерами, в добротной шинельке, в сапогах с подковками, ладный, розовый, упитанный. Доложил, что с билетами все в полном порядке: взял два мягких и детский, купе в середине вагона, не на рессорах, трясти не будет. Вера Николаевна кивнула, она писала письмо Володе — немножко грустное, с выражениями типа «ты должен понять и не судить»; «я сознательно воспользовалась твоим отъездом в Киев, чтобы не травмировать психику Наташи»; «твердо надеюсь, что мы останемся добрыми друзьями».

— Мама, напои Зябликова чаем! — крикнула она в кухню. — И картошки ему нажарь!

— Не стоит беспокойства! — приподнявшись со стула, ответил старшина.

В фарфоровых глазках его скакали хитренькие искры, он понемножку начинал догадываться о характере поручения своего котяры-начальничка и в душе потешался над тем, как теперь профессор окажется у него в руках. И радовался той вольной жизни, которая ему предстояла. Ведь если Лидия Александровна проведает…

«Искать меня не надо, — писала Вера Николаевна своим ровным, красивым почерком, — придет время, дорогой Володя, и я сообщу, куда тебе следует переводить деньги для содержания нашей девочки. Ей будет сказано, что ты надолго уехал за границу, надо щадить нервы ребенка…»

— Товарищ военный, — из кухни позвала Нина Леопольдовна, — идите заморите червячка! Как сказано у поэта — «жуй рябчиков, буржуй», только рябчика вам предложить не можем. Но ведь поется в песне — «здравствуй, милая картошка»?

— Мама, закрой дверь, я не могу сосредоточиться, — крикнула Вера Николаевна. — Слышишь, мама?

Старшина, обдергивая на себе гимнастерку, сел за стол в кухне. Чемоданы стояли у плиты — четыре больших и один маленький. И корзины. Зябликову еще предстояло все увязать.

— Это отъезд? — спросил Гебейзен, выйдя в кухню за своим чайником.

— Да так, к родственникам, неподалеку, — солгала Нина Леопольдовна, избегая соколиного взгляда старика. — Проветримся…

— Владимир Афанасьевич будет… как это…

— Ничего он не будет, — ответила старуха. — Отдохнет от нас.

Гебейзен с сомнением покачал головой.

А Нина Леопольдовна, чтобы прекратить неудобный в присутствии товарища военного разговор, запела:

 

Я сын любви, я весь в мгновенной власти.

Мой властелин — порыв минутной страсти.

За миг я кровь отдам из трепетной груди…

 

Гебейзен дико взглянул на бывшую артистку и ушел, шаркая старыми комнатными туфлями. В одиннадцать расторопный старшина сбегал за такси. Спящую Наташу он взял на руки, она так и не проснулась, только в вагоне, когда ее укладывали, пролепетала:

— Папа… папа…

— Спи, спи, детка, — деловито ответил Зябликов, — на работе папочка.

Нина Леопольдовна считала чемоданы, а Вера Николаевна разговаривала с Инной Матвеевной, которая в этом же купе ехала в столицу к своему покровителю — генералу. По ее мнению, от грядущих неприятностей только он мог спасти «двух сироток». Разве она виновата в том, что к ней заявился ее школьный товарищ, который «разоблачен как враг народа»? Разумеется, они ей помогут — и он и его статная Лариса Ромуальдовна — в случае осложнений. Не могут не помочь. Это же по их части — заступаться в таких переплетах…

Зябликов, пожелав Вере Николаевне и старухе «счастливо отдохнуть», отправился в свой жесткий вагон, согласно выписанному воинскому литеру. Нина Леопольдовна, с ловкостью ведьмы из сказки, вспорхнула на верхнюю полку. Вера закрыла дверь, защелкнула замок. Проводница обещала к ним больше никого не пускать. Стаканы с чаем позвякивали на столе, Инна спросила — позволит ли ей Вера Николаевна выкурить одну папироску, вообще-то она считает, что курить, да еще врачу — заступнику здоровья, — преступление, и никогда не курит, но вот второй день…

— Нервы, — сочувственно согласилась Вересова.

— Да, совершенно разболтались. А вы надолго, Вера Николаевна?

Вера печально улыбнулась. Печально и немножко загадочно. Мать наверху, чавкая, ела яблоко, не догрызенное Наташей. Вагон мотало, стаканы звенели громко.

— Неужели семья… — словно догадываясь, сказала Горбанюк. — Трещина в быту?

Папиросу она держала красиво, двумя пальцами левой руки. Пальцы были длинные, ногти крупные, розовые, некрашеные.

Вересова ответила не сразу.

— Разрушить семью! — воскликнула Инна Матвеевна. — Ребенок! Как вы решились? Ведь это невосстановимо…

И тут в Вере Николаевне сработал великолепный механизм — автомат самозащиты. Она даже была не слишком виновата. Ею управлял инстинкт. И фраза, которую она выговорила, сложилась сама собой.

— Господи, — с тихим вздохом произнесла она, — господи, неужели вы можете предположить, что тут присутствует моя инициатива? Просто… изо дня в день видеть, как старая любовь попирает нашу — не только любовь, но даже наш брак…

— Понимаю, — сказала Инна Матвеевна, — не мучайте себя, голубушка. Все понимаю. Об этом уже давно говорят. Правда, что-де все шито-крыто…

Со вздохом сочувствия она положила свою ладонь на руку Веры, которая потянулась было за чаем, но вышло так, что она пожала холодную руку Горбанюк. Пожала по-дружески, с благодарностью за понимание. И тотчас же они стали болтать — откровенно, быстро, перебивая друг друга, со вздохами, с короткими слезами, с восклицаниями:

— О, это нелегко, я понимаю!

Или:

— Только женщина может почувствовать это состояние!

Или еще:

— Он, разумеется, великолепный человек и работник первоклассный, но…

В этом самом «но» и было, оказывается, все дело. В этом не высказанном до конца «но». В этом универсальном, емком, всеобъемлющем «но».

С ревом, скрежетом и свистом, грохоча на стыках и проскакивая маленькие спящие станции, несся «в Москву, в Москву» скорый поезд. Тихо спала Наташа, не знающая ничего о том, что ее увозят от отца. Похрапывала и причмокивала на верхней полке изысканно-артистичная Нина Леопольдовна, снились ей аплодисменты, переходящие в овации, и «тысячи взволнованных глаз нашего замечательного зрителя», как любила она говорить в патетические минуты. А Вера Николаевна все рассказывала и рассказывала о, так сказать, человеке в футляре, о черством догматике и ригористе-мучителе, о сухаре и педанте, некоем Устименке, который изломал, погубил, искалечил ее жизнь, ее стремления, ее мечты. Разумеется, в какой-то мере она признавала и достоинства в нем, даже большие и существенные, конечно, все это не так уж элементарно, не так просто, но Инна Матвеевна не могла не понимать, что то, ради чего Вера связала свою судьбу с Владимиром Афанасьевичем, не получилось. Не получилась крепкая советская семья, не получилась общность интересов и стремлений, не получился брак.

— И потом, ведь он не растет, — устало произнесла Вера Николаевна, — совершенно не движется вперед. Он остановился в своем поступательном движении. Стал на мертвый якорь…

— А останавливаться нельзя, — печально подтвердила Горбанюк. — Тот, кто остановился, тот не движется дальше. Это — катастрофа…

— Катастрофа, вы правы! — сказала Вера Николаевна.

— И еще какая катастрофа. Ведь в нашей жизни именно поступательное движение вперед определяет все.

— А вы знаете, почему это с ним случилось, — вдруг живо и проникновенно произнесла Вересова, — знаете?

— Вероятно, нет!

— Из-за его тетушки, которая находится в заключении. Он не считает ее виноватой. Отсюда некое раздвоение жизни, он морально опустошен, отсюда — неверие. Нет полной отдачи. Он служит, и только…

Инна Матвеевна внимательно взглянула на Веру. Внимательно и сочувственно. Внимательно и ласково.

— Бедняжка, — после большой паузы сказала она. — Представляю, как вам было трудно. Ничего, крепитесь! У вас все впереди! И настоящая работа, и, быть может, чувство к человеку, достойному вас, и даже перспективы в науке. Бывает, что все приходится начинать заново. Не так ли?

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-25; Просмотров: 432; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.007 сек.