Часть 11. 1 страница

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Философия в XI веке

1. ДИАЛЕКТИКИ И ТЕОЛОГИ

Как бы ни был низок уровень ученых занятий и сколь бы ни были неопределенны судьбы цивилизации после каролингского расцвета, практика «тривия» и «квадривия» не прервалась, а в некоторых странах она стала просто традиционной. В Италии, например, в нее отныне были вовлечены и миряне, готовящиеся занять государственные должности или посвятить себя юриспруденции. В самой же Церкви появляются клирики, которых наклонности их духа обращают к софистике и которые охвачены такой страстью к диалектике и риторике, что теологию охотно отодвигают на второй план. Петр Дамиани жаловался, что адресаты его нравоучительных писем гораздо меньше интересуются их содержанием, нежели стилем, красноречием, тонкостью их диалектики, а также вопросом, мог бы он доказать преподносимые им истины с помощью гипотетических или категорических силлогизмов. Явная претензия некоторых подчинить догматы и само Открове-

ние требованиям силлогистической дедукции неизбежно должна была привести их к самым радикальным выводам и одновременно вызвать самую бурную ответную реакцию со стороны теологов.

Ансельм из Безаты, называемый Перипатетиком, и Беренгарий Турский являются прекрасным примером того, что представляли собой эти непримиримые диалектики; на этом примере можно лучше понять, почему философия еще долго оставалась подозрительной даже для мыслящих людей. Ансельм Перипатетик был итальянцем; закончив изучение философии в Парме, он предпринял длительную поездку по всей Европе, устраивая диспуты и дискуссии в городах, через которые проезжал. Его «Риторимахия» («Rhetorimachia»)* дает неплохое представление о его методах и темах дискуссий. Не рассчитывая на успех, Ансельм по крайней мере хотел привлечь к себе внимание и добивался этого повсюду, кроме Майнца: здесь никто, выслушав его, не выразил ни одобрения, ни протеста. Тогда Ансельм попыталс

177 1. Диалектики и теологи

показать своей аудитории, что подобная сдержанность противоречива, так как не одобрять и не порицать означает ничего не делать, а ничего не делать означает делать ничто, что невозможно. Жители Майнца смилостивились и признали, что он убедил лх, и Ансельм уехал счастливый в поисках новых удач. О его сочинении можно сказать только то, что оно словно призвано оправдать суровые выражения теологов в адрес людей подобного сорта. Ансельм вполне подтверждает выдвигавшееся против них обвинение в ребячестве — Беренгарий Турс-кий подтверждает обвинение в безбожии.

Учителем Беренгария был Фульберт, ученик Герберта Орильякского и основатель знаменитой Шартрской школы. Но если Фульберт учил о необходимости подчинить немощный и ограниченный разум тайнам веры и Откровению, то его ученик Беренгарий Тур-ский* (ум. в 1088) не поколебался перевести истины веры на язык разума. Эта попытка привела его к отрицанию транссубстантиации и реального присутствия** с помощью аргументов, заимствованных из диалектики и некоего трактата, который приписывали Иоанну Скоту Эриугене. Беренгарий и в самом деле считает диалектику преимущественным средством обнаружения истины. Обратиться к диалектике, пишет он в своем сочинении «О священной трапезе» («De sacra coena»), — значит обратиться к разуму, а поскольку именно разумом человек подобен Богу, то не прибегать к нему значит отказываться от своего высокого звания и не обновляться день за Днем по образу Божию. Как и Иоанн Скот Эриугена, он убежден в превосходстве разума над авторитетом, но применение этого принципа к догмату Евхаристии и упорство, с которым Беренгарий держался еретических положений после того, как он публично от них отрекся, придают его отождествлению религии с философией агрессивный и нигилистический характер, которого была лишена мысль Скота Эриугены.

Во всяком сочетании материи и формы, Утверждает Беренгарий, следует различать

факт его существования и то, что оно есть. Для бытия определенной вещью необходимо, чтобы вначале существовало это сочетание. Другими словами, там, где не существует субъекта, нельзя обнаружить и его акциденций. Следовательно, если бы во время освящения субстанция хлеба действительно исчезала, то было бы невозможно существование акциденций хлеба; однако акциденции хлеба после освящения существуют: значит, мы можем заключить от противного, что сохраняется и сама субстанция. Следовательно, не происходит ни исчезновения собственной формы хлеба, ни порождения тела Иисуса Христа в том смысле, что оно начинает действительно существовать: происходит простое прибавление к форме хлеба, которая существует, некой другой формы, которая есть форма святого тела Христа. Впрочем, складывается впечатление, что диалектический пыл Беренгария ограничивается этим дерзким вторжением в область теологии, а во всем прочем его рационализм остается философически бесплодным.

Подобная необузданность диалектики не могла не вызвать негативной реакции против логики и даже против всякого изучения философии вообще. С другой стороны, в ту эпоху в некоторых религиозных орденах появилось реформаторское движение, ставившее целью сделать самую строгую монашескую жизнь нормальным образом жизни человека. Тогда становится понятным, почему с разных сторон предпринимались усилия отвратить умы от языческой культуры и науки и в особенности от философии, которые представлялись языческими пережитками в эпоху, когда все человеческие силы должны быть употреблены на дело спасения. С точки зрения епископа Герарда, «ученики Христа не нуждаются в чуждых учениях». Он признает, что всякая мудрость, в том числе человеческая, исходит от Бога, но хотя он не нападает на сами науки, однако восстает против тех, кто, занимаясь ими, рассчитывает стать мудрым, а в действительности становится безумным. Особенно опас-

178 Глава TV. Философия в XI векеным и предосудительным кажется ему применение философии к теологии: «Это верх безумия, — пишет он о языческой науке, — спорить со служанками о Том, Кого подобает славить перед ангелами». Отло из Сент-Эмме-рама (Otloh de Saint-Emmeram, 1010—1070) обнаруживает такое же недоверие ко всему, что не есть чистая теология и традиция. Впрочем, он говорит и о реальном опыте: до нас дошло его любопытное автобиографическое повествование под названием «Книга о собственных искушениях и Писании» («Liber de tentationibus suis et scriptis»), в котором он рассказывает о долго мучивших его сомнениях относительно истинности Священного Писания и даже существования Бога. Освобожденный от этих духовных страданий милостью Божьей, Отло более не признает никакого учителя, кроме Христа. Платон, Аристотель, Цицерон не сумели бы его наставить, и даже Боэций ему подозрителен, потому что он набрался бесстыдства написать: «et familiaris meus Lucanus»*. Отло готов допустить, что философия может быть интересна мирянину, но она не представляет никакого интереса для монаха. «Я назову учеными скорее тех, — добавляет он, — кто наставлен в Священном Писании, нежели тех, кто обучен диалектике. Ибо я встречал диалектиков, которые были столь наивны, что заявляли, будто все слова Священного Писания должны быть проверены диалектикой, и часто обнаруживали больше доверия к Боэцию, чем к священным авторам». Мнения такого рода разделяет Манегольд Лаутенбах-ский (Manegold de Lautenbach), подчеркивающий расхождение философских учений с содержанием Откровения. В его «Малом трактате против Вольфельма Кёльнского» («Opusculum contra Wolfelmum Colo-niensem»)**, который представляет собой изложение разговора, состоявшегося примерно в 1080 г. в садах Лаутенбаха, Воль-фельм утверждает, что комментарий Макробия к «Сну Сципиона» по многим пунктам согласен с христианством. Более сдержанный, чем Отло, Манегольд все же на-

стаивает на невозможности подчинить веру правилам диалектики, тщетность которой доказывает, кстати, один классический пример. В трактате «Об ораторском искусстве» (I, 29, 44) Цицерон в качестве примера неопровержимого высказывания приводит такое: «Если [женщина] беременна, значит, она имела близость с мужчиной». Как же в таком случае поверить, что Христос родился от Девы Марии? Человека определяют как смертное живое существо (animal mortale); но Христос воскрес. Манегольд заключает, что следует остерегаться мирской науки, если она отвращает нас от глубин Священного Писания***. Но, пожалуй, самым типичным защитником теологии от злоупотреблений языческих наук был Петр Дамиа-ни, 1007—1072).

Св. Петр Дамиани — прекрасная иллюстрация того contemptus saeculi****, которое является важной стороной жизни средних веков, хотя и не на всем их протяжении. Нельзя рекомендовать ничего лучшего, чем его произведения, тем, кто ищет цитаты, чтобы доказать, что в повседневной жизни средних веков господствовала ненависть к природе и к человеческому телу: куча гнили, прах и пепел, sanies, virus, fetor et obscenae corruptionis illuvies***** — то, чем тело станет впоследствии, проявляется уже в том, что оно собой представляет при жизни человека. Эти инвективы заимствованы из трактата «Похвала бичам» («De laude flagellorum»), ободрявшего иных монахов, в которых дьявол вселил сомнения насчет уместности публичного самобичевания. Относительно языческой науки мысль св. Петра Дамиани проста. Единственная важная вещь — это достигнуть спасения; самый надежный способ для этого — стать монахом; итак, вопрос сводится к тому, чтобы узнать, нуждается ли монах в философии. Никоим образом. Все, что человек должен знать, чтобы спастись, содержится в Писании — монах обязан это знать и этого держаться. Полезно послушать, каким тоном наш учитель-монах говорит об этих предметах: «Платон исследует секре-

1. Диалектики и теологи

таинственной природы, определяет орбиты планет и рассчитывает движение звезд —я с презрением отвергаю (respuo) все этоПифагор выделяет на сфере земли паралле-лИ я не испытываю к этому никакого почтения (parvipendo)... Евклид бьется над запутанными задачами о своих геометрических фигурах — я также отвергаю (aequedeclino) его. Что же до всяческих риторов сих силлогизмами и софистическими закавыками, то я считаю их недостойными касаться этой темы». Эти строчки из книги «Господь с вами» («Dominus vobiscum») показывают нам святого, средневековую натуру которого невозможно отрицать, но святостькоторого противоположна святости не менеесредневекового по своему характеру Альбер

та Великого. Библиотека, краткий каталогкоторой мы находим в его сочинении «Обордене отшельников» («De ordineeremitarum»), содержала Ветхий и НовыйЗаветы, мартиролог, гомилии и аллегорические комментарии к Священному ПисаниюГригория Великого, Амвросия, Августина,Иеронима, Проспера Аквитанского, Беды,Ремигия Оксеррского, Амалария, Эмона Ок-серрского и Пасхазия Ратберта. Этих книгмонаху хватит для того, чтобы спасти нетолько свою душу, но и души других. Еслибы философия была необходима для спасения людей, пишет Дамиани в книге «О святой простоте» («De sancta simplicitate»), тоБог послал бы для их обращения философов;однако Он послал рыбаков и иных простыхлюдей. Чтобы умертвить тысячу филистимлян, Самсону понадобилась лишь ослина

челюсть: эта челюсть — символ смирения,которого хочет Бог от исповедующих ЕгоУчение. Вот каким путем — а не наукой —Достигают обращения.

Откуда же происходит философия? Это — изобретение дьявола, она испорчена, начиная с грамматики. Мы наблюдаем, что некоторые монахи предпочитают правила Доната правилам св. Бенедикта*, и однако, кто же был первым преподавателем грамматики, если не бес? «Будете, как боги, знающие доб-

ро и зло (Быт. 3:5). Так вот, брат. Хочешь учиться грамматике? Научись склонять слово Deus (Бог) во множественном числе!» Инвективы против словесности вынудили Петра Дамиани прибегнуть к риторике, горячность которой нередко чрезмерна, а за свое презрение к науке он заплатил самым наивным легковерием. Как народные проповедники, он часто принимает на веру самые невероятные истории, лишь бы они привели противника в замешательство и позволили сразить его в споре. Не следует считать его глупцом. Петр Дамиани умел пользоваться философией против нее самой и не без изящества сделал это в трактате «О Божественном всемогуществе» («De divina omnipotentia»)* *.

Христианин должен относиться к философии так, как Моисеев закон предписывал еврею относиться к пленнице, которую тот желает взять в жены (Втор. 21:10—13), — классическая тема, которую Петр Дамиани резюмирует следующим образом: «поп debet jus magisterii sibimet arroganter arripere, sed velut ancilla dominae quodam famulatus obsequio subservire»***. В средние века эта формула считалась универсальной, однако ее применение имело множество нюансов. Отправным пунктом трактата «О божественном всемогуществе» является застольная беседа, в ходе которой некто цитирует слова св. Иеронима: «Бог может совершить все что угодно, но только не сделать случившееся не случившимся»****. Петр Дамиани выступает против Иеронима и доказывает, что воля Бога — единственная причина всего существующего. Когда ему возражают, что Бог может разрушить Рим, но не может сделать так, чтобы Рим никогда прежде не существовал, он отвечает, что если это верно по отношению к прошлому, то верно также и по отношению к настоящему и будущему, ибо если невозможно, чтобы то, что произошло, не было произошедшим, то точно так же невозможно, чтобы не происходило то, что происходит, и чтобы не произошло то, что должно произойти. Кощунственно и противно вере

180 Глава IV. Философия в XI веке

любое следствие, которое является результатом слепой дерзости ума, задающего подобные вопросы. Не следует нам прилагать к Богу ни правила дискурса, ни законов диалектики, ибо силлогизм фактически неприменим к тайне божественного всемогущества; для Бога логическая необходимость наших умозаключений не имеет силы. В самом деле, Он пребывает в вечном настоящем; следовательно, на Него не распространяются сами те условия, в которых ставится проблема, так как для Бога нет ни прошлого, ни будущего*.

Этот способ отвергать законы природы и мышления во имя божественной трансцендентности содержит в зародыше теологию всемогущества Бога, которая позднее расцветет пышным цветом в учении Оккама. Петр Дамиани использует его еще довольно примитивно, однако проводит весьма последовательно. Логику, который говорит: «если дерево горит, оно сгорает» или «это дерево горит, следовательно, оно сгорает», — Петр напоминает, что Моисей видел горящий и не сгорающий куст. Если нам говорят: «срезанная ветвь не плодоносит» или «эта ветвь срезана, следовательно, она не даст плода», — то мы возразим, что жезл Аарона в скинии принес миндали**. «Veniant dialectici, sive potius, ut putantur, haeretici»***: они хотят доказать, что Иисус Христос не мог родиться от Девы, и тем самым подорвать самое основу нашей религии. Подобная аргументация, исходящая из абсолютного могущества Бога и связанная в данном случае с номиналистской диалектикой, станет в XIV веке одним из самых мощных видов оружия, направленных против теологов предшествующего столетия.

Если Петр Дамиани требовал, чтобы философия была разбита в прах, как Золотой телец, то его современник Ланфранк (1005— 1089), монах, впоследствии — аббат монастыря Бек, умерший архиепископом Кентер-берийским, занял по отношению к ней более примирительную позицию. Он, разумеется, тоже не питал к ней доверия. В своем комментарии к Посланию к коринфянам

(1 Кор. 1:17) он поворачивает слова св. Павла против той диалектики, которая делает невозможной всякую тайну, ибо Бог бессмертен, а если Он бессмертен, то не мог умереть: «sic de partu Virginis et quibusdam aliis sacramentis»****. Но тем не менее Ланфранк одобряет, чтобы вероучение утверждалось и поддерживалось с помощью доводов разума. «Для тех, кто умеет вглядеться в нее пристальнее, диалектика не противоречит божественным тайнам» («Perspicaciter tamen intuentibus, dialectica sacramenta Dei non impugnat»), и она способна, если ею правильно пользоваться, служить их поддержкой и обоснованием. Иллюстрация этого тезиса станет предметом всей философии св. Ан-сельма, что порой будет вызывать возмущение самого Ланфранка*****.

ЛИТЕРАТУРА

Ансельм из Безата: Dummler E. Anselme der Peripatetiker. Halle, 1872.

Беренгарий (Беранже) Турский: Berengarii Turonensis De Sacra Coena adversus Lanfrancum (ed. Vischer A.F. et F. Th.). Berlin, 1934.

Диалектики и антидиалектики: Endres J. A. Petrus Damiani und die weltliche Wissenschaft. Miinster, 1910; idem. Forschungen zur Geschichte der frahmittelalterlichen Philosophie. Munster, 1915.

2. РОСЦЕЛИН И НОМИНАЛИЗМ

Проблема универсалий обогатилась в XI веке новым решением — его принес с собою номинализм. Основателем этого учения обычно считают Росцелина, и это не лишено оснований. Однако следует заметить, что еще в предшествующую эпоху, когда явно преобладал реализм, были философы, которые указывали, что логика Порфирия, Боэция и Аристотеля относится к словам (voces), а не к вещам (res). Выше мы цитировали Эйрика Оксеррского, концепция которого в

181 2. Росцелин и номинализм

деленной степени приближается к но-инализму, однако все же не является в полом смысле слова номиналистской; можно указать также на Псевдо-Рабана, утверждающего, что Порфирий в своем «Исагоге» оассуждает о пяти терминах, а не о пяти вещах; однако эти философы еще не поставили проблему универсалий вполне осознанно, так что тем более нельзя утверждать, что они ее решили, хотя используемые ими выражения и наталкивают на такую мысль.

Иначе обстоит дело с Росцелином. Родившийся около 1050 г. в Компьене, он учился в своей епархии у некоего Иоанна Софиста, о котором, к сожалению, больше ничего не известно, затем преподавал в качестве каноника в Компьене. Росцелин был обвинен перед собором в Суассоне в том, что учил, будто бы есть три бога, отрекся от своего учения, возобновил преподавание в Туре, потом — в Лоше, где его учеником был Абеляр, и, наконец, — в Безансоне, где и умер около 1120 г. Четко определить его философскую позицию довольно трудно, так как дошедшие до нас тексты немногочисленны, и нелегко отличить то, чему он действительно учил, от того, в чем его обвиняли противники. Не оставляет сомнений только одно: Росцелин являлся для своих современников, как и для их потомков, представителем группы философов, которые смешивали общую идею с обозначающим ее словом.

Это направление интересно главным образом тем, что для философов, считавших общую идею реальностью, сам вид с необходимостью представлял собою реальность, тогда как если общая идея — это только имя, то подлинная реальность заключена в инди-видах, которые образуют вид. Другими словами, для реалиста человечество — это реальность, для номиналиста же реальны только отдельные человеческие существа. Рос-Целин открыто присоединяется ко второму Решению. Для него термин «человек» не °бозначает никакой реальности, которая хоть в какой-то степени была бы реальностью аида «человек». Как и все прочие универса-

лии, он соответствует лишь двум конкретным реальностям, ни одна из которых не является реальностью вида. С одной стороны, есть физическая реальность самого термина, то есть слова «человек», воспринимаемого как flatus vocis, или звукоиспуекание; с другой стороны, есть человеческие индивиды, и функция этого слова — обозначать их. И нет ничего другого, что бы скрывалось за терминами, которые мы используем. Очевидно, что проблема состоит в том, чтобы узнать, каким образом пустые звуки, составляющие устную речь, привносят в мышление тот или иной смысл. Неизвестно, задавал ли себе этот вопрос Росцелин, зато известно, что, не довольствуясь применением этого подхода в области диалектики, он вывел из него логические следствия в области теологии, и, без сомнения, именно этим привлек внимание к своему учению.

Самым известным применением, которое нашел своему номинализму Росцелин в теологии, является его тритеистическая интерпретация догмата Троицы. Он вовсе не имел намерения утверждать, что есть три бога; но так же, как он не мог допустить, что человечество — это что-то иное, нежели человеческие индивиды, он не мог допустить и того, что конститутивная реальность Троицы — это не три различных Лица, которые ее образуют. И он настаивал на том, что в Боге, как и в тварных видах, реальны только индивиды. Говорить, что Сын — это Отец, а Отец — Сын, значит смешивать Лица, писал он Абеляру, «а именно так говорят те, кто хочет обозначить этими тремя именами одну-единственную вещь; ибо каждое из этих имен, взятое само по себе, обозначает одну-единственную универсальную вещь». Следовательно, Троица состоит из трех различных субстанций, хотя все они обладают единым могуществом и одной волей. Несмотря на эти языковые новшества, Росцелин не намеревался отступать от догмата. «Нам подобает, — писал он Абеляру, — согласиться по крайней мере в том, чтобы вместе молиться этому Богу, единому и троич-

Глава IV. Философия в XI веке

ному, как бы мы Его ни понимали». Истинная новация Росцелина заключается в том, что, следуя греческой традиции, он назвал словом «субстанция» то, что латиняне называли «лицом». «Словом «лицо» мы обозначаем не что иное, как субстанцию, хотя из-за языковой привычки мы утраиваем лицо, не утраивая субстанции». Св. Ансельм Кен-терберийский несколько усиливает эту формулу, когда обвиняет Росцелина в том, будто он учил, что если бы речевая практика позволяла, то можно было бы утверждать о наличии трех богов. Истина, по-видимому, состоит в том, что Росцелин имел неосторожность отказаться от общепринятой терминологии и употребить такую, которая, будучи интерпретированной в духе его номинализма, явно заключала в себе смысловые опасности*.

ЛИТЕРАТУРА

Росцелин: Picavet F. Roscelin philosophe et theologien d'apres la legende et d'apres l'histoire. P., 1911 (содержит полезное собрание текстов).

3. АНСЕЛЬМ КЕНТЕРБЕРИИСКИИ

В лице Ансельма Кентерберийского средневековье породило первого по-настоящему крупного философа после Иоанна Скота Эриугены. Ансельм родился в 1033 г. в Аосте; привлеченный славой своего соотечественника Ланфранка, он приехал в Бекс-кое аббатство в Нормандии (Ле-Бек-Эллю-эн) и в 1063 г. стал его приором, а в 1078-м — аббатом. В 1093 г. Ансельм был назначен архиепископом Кентерберийским и оставался им до самой смерти (1109), несмотря на бесчисленные трудности, с которыми была связана эта должность, и ожесточенную борьбу, которую он выдержал, защищая прерогативы духовной власти перед светской. Период его наиболее плодотворной философской работы приходится на сча-

стливые годы преподавания в Бекском аббатстве. Ансельм обладал редкостным по силе и тонкости диалектическим умом. Пропитанные духом творений св. Августина, его тру. ды содержат в неявном виде множество идей, которые будут развиты позднее; они во всех отношениях выходят за рамки онтологического доказательства, к которому пытаются свести их значение. С философской точки зрения важнейшие труды Ансельма — это «Монологион» («Monologium»), «Прослоги-он» («Proslogium»), «Об истине» («De veritate») и трактат, в котором он отвечает на возражения монаха Гаунилона против онтологического доказательства, изложенного в «Прослогионе». Ансельм оставил множество других теологических сочинений, а также писем, весьма полезных для исследования его философских идей, общее содержание которых здесь необходимо представить**.

Св. Ансельм с самого начала четко осознает и формулирует свою позицию по вопросу соотношения разума и веры. «Монологион» был написан в ответ на просьбу нескольких монахов Бекского аббатства, которые желали иметь образец для размышления о существовании и сущности Бога, в процессе которого все было бы доказано разумом и ничто не основывалось бы на авторитете Священного Писания: «quatenus auctoritate Scripturae penitus nihil in ea persuaderetur»***. Ни в коем случае не разделяя странного мнения некоторых историков, будто бы Ансельм, который жил в XI веке, принадлежал философии и теологии XII века, следует заметить, что благодаря ему мысль XI столетия пришла к естественному разрешению спора между диалектиками и антидиалектиками.

В распоряжении человека имеются два источника знания — разум и вера. Возражая диалектику, св. Ансельм заявляет, что вначале следует прочно утвердиться в вере, и тем самым отказывается подчинить Священное Писание диалектике. Вера для человека — это исходное данное. Факт, который он должен понять, и реальность, которую он должен истолковать, даны ему в Откровении;

3. Анселъм Кентерберийский

понимают не для того, чтобы веровать, но наоборот, веруют, чтобы понять: «neque enim nuaero intelligere ut credam, sed credo ut intelligam»*. Одним словом, понимание предполагает веру. Но в то же время св. Ан-сельм выступает против непримиримых противников диалектики. Для того, кто уже прочно утвердился в вере, нет ничего предосудительного в стремлении рационально осознать то, во что он верует. Возражать против законного использования разума, о котором апостолы и отцы уже сказали все необходимое, — значит забывать, что истина слишком глубока и огромна, чтобы смертные могли когда-либо ее полностью исчерпать, что дни человека сочтены и потому отцы не могли сказать всего, что сказали бы, если бы прожили дольше, и что Бог не перестает и никогда не перестанет просвещать свою Церковь; но прежде всего это значит забывать, что между верой и блаженным видением, к которому все мы стремимся, здесь, на земле, есть посредник — осознанная, умная вера. Понять свою веру — это значит приблизиться к видению самого Бога. Таким образом, последовательность поиска истины должна быть следующей: веровать в тайну веры, прежде чем судить о ней разумом; затем пытаться понять, во что веруешь. Не ставить на первое место веру, как это делают диалектики, — самонадеянно; не обращаться затем к разуму, что запрещают их противники, — нерадиво. Необходимо избегать того и другого изъяна: «sicut rectus ordo exigit ut profunda fidei prius credamus priusquam ea praesumamus ratione discutere, ita negligentia mihi videtur, si postquam confirmati sumus in fide, non studemus quod credimus intelligere»**.

Так определяется принцип, к которому пришел св. Ансельм. Очевидно, что правило, сформулированное в этих терминах, оставляет в стороне вопрос, до каких пределов может доходить разум в истолковании веры. Чтобы понять, нужно веровать, но можно ли все то, во что веруешь, выразить в Доступной разуму форме? Может ли вера,

ищущая рационального понимания, найти его? Можно сказать, что фактически вера Ансельма в способность разума к истолкованию была безгранична. Он не смешивает веру и разум, поскольку работа разума предполагает веру; но дело у него обстоит так, как будто всегда можно понять если не то, во что веруешь, то по крайней мере необходимость в это веровать. Св. Ансельм не останавливается перед задачей доказать необходимость Троицы и Воплощения — предприятием, которое св. Фома Аквинский объявил противоречивым и невозможным. Чтобы точно представить себе позицию св. Ансельма по этому вопросу, нужно вспомнить об обстановке, в которой он приступал к его решению. В XI веке философия сводилась к «диалектике» Аристотеля. Ни физика, ни антропология, ни метафизика, ни чисто рационалистическая мораль не были известны людям той эпохи. Понять священный текст означало прежде всего найти его смысл с помощью ресурсов, которыми владел диалектик. И св. Ансельм, пользуясь техникой, которой он располагал, сделал то, что в XIII веке должен будет переделать св. Фома, используя философскую технику, обогащенную открытием всего корпуса сочинений Аристотеля. Аргументируя как чистый диалектик, Ансельм поставил себе задачей сделать доступными пониманию тайны не сами по себе, что означало бы их устранение, но доказать с помощью инструмента, который он называл «необходимыми основаниями», что верно направляемый человеческий разум неминуемо придет к их утверждению. Это уже много. Это даже слишком много, но не следует забывать, что, живо ощущая объяснительную способность разума, св. Ансельм вполне осознает, что он никогда не дойдет до понимания тайны. Доказать, исходя из строгих логических оснований, что Бог существует, что Он един в трех Лицах и что Слово воплотилось, чтобы спасти людей, не означает ли проникнуть мыслью в тайны божественной природы или в тайну Бога, ставшего человеком, чтобы нас спасти?

184 Глава IV. Философия в XI веке

Самая сильная сторона наследия св. Ан-сельма — это его доказательства существования Бога. Вдохновленный св. Августином, в плане доказательства он превосходит его основательностью и строгостью диалектической конструкции. Рассмотрим вначале доказательства, приведенные в «Монологио-не». В них полагаются принятыми два принципа: 1) вещи не равны в своем совершенстве; 2) все, что обладает большей или меньшей степенью совершенства, получает его благодаря своей причастности к этому совершенству, рассматриваемому как абсолютное. Эти два принципа применяются к чувственным и рациональным данным, исходя из которых можно рассуждать, например, о благе. Речь здесь, впрочем, идет не об абстрактном понятии. В самом деле, мы желаем пользоваться тем, что хорошо: таким образом, почти неизбежно и во всяком случае естественно, что мы задаемся вопросом, откуда происходят все те вещи, которые мы считаем хорошими. Это столь естественное размышление о содержании нашей внутренней жизни и об объекте наших желаний приводит нас к Богу. Мы ощущаем чувствами и различаем в сознании, что существует большое количество различных благ; с другой стороны, мы знаем, что все имеет причину и, следовательно, можем задать вопрос, имеет ли каждая хорошая вещь свою собственную причину или есть только одна причина всех этих благ. Совершенно очевидно, что все то, что обладает большей или меньшей степенью совершенства, обязано им своей причастностью к одному и тому же началу. То, что более или менее справедливо, потому таково, что оно более или менее причас-тно к абсолютной справедливости. Итак, поскольку все частные блага хороши в неодинаковой степени, они могут быть таковыми лишь благодаря причастности к одному и тому же благу. Но благо, вследствие которого существует все благое, может быть лишь высшим благом. Все остальное является благим через него, и лишь оно благо само по себе. Но ничто из того, что хоро-

Дата добавления: 2015-06-25