Скоморох

Кому знать дано, из каких степей золотоордынских, из–под копыт каких татарских табунов мчит ветер на Москву горячую пыль? Сухой, знойный вихрь над градом бесовский хоровод кружит, несет над крышами засохшие раньше времени листья, мусор, перья, бросает в поднебесье ошалевших голубей.

И люди тоже ошалели. На перекрестке двух московских улиц в самом узком месте, где столб звонницы вылезал мало–мало не на середину проезда, сцепились колесами две встречные телеги. Возчики спорили, густо перчили речь крепкими словцами.

В ругань божедомы [132]впутались. Они мертвеца, найденного этим утром в ближнем переулке с проломленным черепом, под звонницу выволокли для опознания, а возчики покойника едва не задавили. Хотя божедомы – люди вроде бы святые, но в смысле крепких словес от возчиков не отстали. Зеваки толпились кругом, подзадоривали. По всей видимости, дело шло к драке. Тут же в толчее, перекликая всех, скороговорками орали лотошники, и, затиснутые в угол, не замечая толчков и тычков, кричали две бабы: торговались до пота, до хрипоты, всласть. Один из божедомов тем временем уже приноровлялся заехать возчику в ухо, но тут из–за угла вывернулась куча скоморохов с дудками, с сопелками, с гудящим бубном.

Драки не вышло. Народ закрутился вокруг, даже бабы торговаться бросили, пораскрывали рты.

Бориско, прижатый толпой к тыну, стоял в самом чертополохе, изумленно следил и не мог уследить за тем, как с неуловимой быстротой прыгали ложки в руках скомороха. Их сухой треск покрывал весь шум улицы.

В очищенный от людей круг прыгнул ряженый детина. Борискин отец креститься начал: торчал у скомороха из–под рубахи песий хвост. Плясал мужик лихо. Вприсядку обошел весь круг, хвостом пыль вымел, такие коленца выкидывал, что люди вокруг только ахали.

– Ух ты!

А он все плясал да плясал, только цветистые сафьяновые сапоги мелькали, на досках мостовой след от серебряных подковок печатал, не жалел сапог, а сам одет в дерюгу, лишь сапоги княжьи.

Из толпы крикнули:

– Эй, веселый человек, с какого боярина сапоги содрал?

Скоморох сбычился, пошел на кричавшего, уставя вперед круто загнутые, выкрашенные красным рога. Надета на нем была личина из сушеной козьей головы. Морда спрятана, лишь под белой козьей бородой своя торчала – черная, дремучая.

– Содом и Гоморра, [133]– заворчал опять старик. – Бориско, мать, пойдемте. Нечего поганиться – смотреть, как люди беса тешат, ногами дрыгают да воровские песни поют.

Но уйти не пришлось.

Легко прорезая толпу, ехал конный отряд. Княжьи люди могли при случае тесноту и плетьми расчистить, народ берегся, раздавался в стороны. Бориску со стариками вконец затеснили.

Ехавший впереди десятник натянул поводья.

– Тпр–р–у…

С ним поравнялся сотник.

– Ты что?

– Семен Михайлович, надо бы поглядеть, что за человек козлом ряжен. Пошто морду прячет?

Мелик покосился на бороду скомороха, кивнул:

– Погляди.

– А ну, козел, стой! – Десятник прямо с коня кинулся на скомороха, тот нырнул под телегу, но тут же был схвачен.

Дудки смолкли. Печально зазвенев, покатился по мостовой бубен. Скоморох рванулся, выдернул нож из–за голенища, но пырнуть никого не успел – сотник сам соскочил с седла, схватил вора за руку. Нож отлетел в сторону, у ног Бориски воткнулся в бревно уличного настила.

Тем временем Семен сорвал со скомороха личину и невольно выпустил вора из рук.

– Фомка–а–а!

– Семка–а–а! – откликнулся скоморох. – Встретились! Здорово! – Фома со всей силой хлопнул Семена по плечу, только броня звякнула.

– Здорово! – Семен в ответ хлопнул Фому, у того под рубахой тоже звякнула кольчуга.

– Эге! С коих пор по Москве скоморохи в доспехах ходить стали? Ой, Фома!

– Дяденька! Дяденька вор! Возьми, – прикинулся простачком Бориско. – Ты ножичек обронил.

– Давай! – Фома схватил протянутый нож и вдруг на Бориску:

– Гав! Гав! Р–р–р!..

Парень невольно попятился. Народ захохотал, и лишь Семен успел подметить, как Фома, под шумок, сунул свой нож обратно в сапог.

– Все такой же! По–прежнему ловок, бес!

А Фома наседал уже на Семена.

– Ты што меня схватил! Другом звался, а тут боярином стал, так и хватать! Ты, Семка, меня не замай, я в Москве пока што только пляшу.

Семен смеялся в ответ:

– Нашел боярина, дурень ты, дурень! Я же не тебя хватал. Бороду твою разбойную признал, а чья – не вспомню, только знакомая, да и на! Вздумал посмотреть. А ты личиной прикрылся, а бороду выставил. Дурень!

– Приметная?! – Фома погладил свою бороду. – Ее татарове страсть как боялись. Ведь я в Орде в заправских колдунах ходил.

Толпа малость подалась назад – экие страсти человек сам на себя наговаривает!

– Так ты из Орды?

– Погодь. По порядку. Куденейку помнишь? Помер Куденей. Его, вымолвить страшно, шаман живым в могилу под мертвого мурзу бросил.

– Ну это ты запираешь!

Фома оглянулся на звонницу:

– Вот те хрест, правда. Я его ночью оттоль выволок, в степь с ним убег, там он и помер: чума от мертвяка пристала. Вдругорядь в могилу лег...

Люди уже не смеялись, слушали: даром что песий хвост сзади привязан, а человек бывалый.

– Не сладко, значит, в Орде?

Фома обернулся, не понял, кто спросил, ответил прямо народу:

– Люто! Другу–недругу закажу в полон к татарам идти. – Ткнул в грудь Семена: – Вот он вместе со мной в узах был, да, не будь плох, узы перетер да через Волгу в ледоход и ушел, а я не смог: духом слаб был, вот и хлебнул рабьей доли.

Люди теперь смотрели на Семена Мелика: «Вот какие воины у нас на Москве!» Фома продолжал басить:

– Мы лежим, ремнями стянуты, глядим, а он по льдинам, но полыньям лягухой скачет…

– Довольно про меня. Сам–то ты откуда? Из Орды?

Фома свистнул.

– Сказал! Да я после того без малого год душу спасал: в Нижнем Новгороде мертвяков, што от Черной смерти померли, сбирал да опрятывал, а теперя убег.

– От мора?

– Сказал! Не от мора, а от князя Бориса Костянтиныча, штоб ему… – Фома загнул такие словеса, что старик Пахом головой закрутил. – Как князь Андрей помер, Борис коршуном – в Новгород. Старшого брата, князя Митрия (Бориско обернулся к отцу: «Это нашего»), и ко граду не подпустил. Сам зачал кремлевский вал подновлять. Сыпь [134]повелел сыпать. На этих земляных работах конь у меня сдох, и я сдох бы. Князь спешил, пощады нам не было.

Борискин отец, глядя на богатырские плечи Фомы, сказал негромко, но язвительно:

– Такой сдохнет! Заморыш!

Фома услышал:

– Не веришь? Не верь! А я сдох бы! Вот на зло те сдох бы! Да только вот убег. – Замолк, вглядываясь через головы людей. – Чтой–то дым!

Семен был уже на коне. Народ закричал, заспорил:

– Пожар!

– У Боровицких ворот горит!

– Нет! Правее будет. То у Черторья.

– Не приведи бог: ветер сегодня…

На звоннице звякнул, забил часто, всполошно колокол. Вслед за отрядом Семена народ повалил на пожар.

Фома протискался к Бориске.

– Эй, сосунок, ты чяво в Москве делаешь? С голодухи помираешь! Это старики твои? Так! – Запустил руку за пазуху, вытащил, подбросил в воздух татарскую деньгу, поймал на лету. Монета исчезла у него в руках. – Идемте в харчевню. Накормлю за то, что ты мне нож подобрал. Взглянь!

На рукоятке ножа поблескивала простая лазоревая бусинка. Фома осторожно тронул ее заскорузлыми пальцами:

– Хозяюшки моей бусинка. Память!

Дата добавления: 2015-06-26