Усобица

– Опомнись, княже! Подожди!.. – еле догнал Владимира Фома, схватил его за плечи. Владимир вырвался.

Фома увидел свирепо ощеренный рот, острые точки глаз и занесенный над головой меч. Однако, узнав Фому, князь успел удержать руку. Тяжело переводя дыхание, он спросил:

– Чего тебе?

– Опомнись, Володимир Андреевич! Куды мчишься? Ворогов давно нет, гнали их, рубили, теперь и рубить некого стало, а ты летишь через кусты и буераки, не разбирая дороги. Стемнело, возвращаться пора.

Владимир снял шлем, рукавом стер пыль и пот со лба, сказал:

– Пожалуй, ты прав. Поедем.

Усталые кони шли медленно, то и дело спотыкаясь о какие–то невидимые в темноте коряги. А темень все сгущалась. Звезд не видно, небо покрылось тучами. Принялся моросить дождь. С намокших веток падали тяжелые капли.

– Володимир Андреевич, мы, видно, не туды едем. Вишь, лес? И реки нет как нет, – встревожился Фома.

– Да, заплутались. Переждем до света, костер разложим.

– Нет, костер разводить опасно. Пустят стрелу из темноты, и пойдем мы волкам на закуску. Лучше ехать.

Но в мокрой тьме, в бездорожной глуши лесов не очень–то поедешь. Пришлось слезть с седел, вести коней в поводу. Идти было трудно, ветки хлестали по лицу. Остывший металл доспеха холодил промокшую одежду. Начала пробирать дрожь.

Фома, идя впереди, вдруг оступился, ощупал ногой рытвину.

– Батюшки, да никак колея! Княже, сюды иди, на мой голос, на дорогу мы выбрались. – Затрещали кусты, это Владимир пробирался к Фоме. – По дороге поедем? – спросил Фома.

– А куда?

– Куда глаза глядят.

– Ой, Фома, не доведет тебя лихость до добра! Поедем неведомо куда да и попадем к черту в зубы. Сейчас микулинцев по лесам много шляется, не всех мы перебили.

Фома засмеялся:

– Авось беду минуем. А если и попадемся, что поделаешь! Мы их побили, они нас побьют. А лиса волку не зря говорила: «Встретимся, кум, у скорняка на колочке».

Владимир с трудом сел на коня, усталость сковывала все тело, болели плечи, кольчуга их совсем отдавила. Ехали лесной дорогой, и конца ей не было.

– Ночь–то темная, а лошадь черная. Я еду, еду да и пощупаю, здесь ли лошадь–то, – пытался балагурить Фома, но Владимир не откликался, его одолевала дремота. Князь с усилием поднимал отяжелевшую голову – вокруг все то же: тьма, дробный стук дождевых капель по шлему и хлюпанье воды под копытами коней.

И вдруг окрик:

– Стой! Кто такие?

Из кустов на дорогу полезли люди.

– Эй, кто–нибудь, высеките огня! – Послышались удары по кремню, брызнули искры, потом из тьмы выступило красное напряженное лицо: кто–то раздувал трут. Когда в руках людей запылали еловые ветки, стали видны мужики, вооруженные кто чем: луком, топором, просто рогатиной.

– Кто такие? – повторил свой вопрос могучий мужик с пегой от седины бородой.

– А ты что за леший? – настороженно спросил Фома.

– Я мужик, смерд. Люди кличут дядей Карпом.

– Мне плевать, как тя кличут. Все одно величать не стану. Кто вы такие, чтоб в лесу ночью путников перехватывать?

– Мы–то? Мужицкая застава мы.

– Кого же вы охраняете?

– Робятишек да баб. Кого же еще нам охранять?

Владимир догадался:

– Вы, мужики, от усобицы в лес схоронились?

– Схорониться–то схоронились, – отвечая мужик, а потом добавил дерзко: – Да вишь, и тут тоже всякие ночные шатуны нас достигают! – И уже с угрозой: – Почто к нам забрались?

– Заплутались мы, как к Твери попасть, не знаем.

– А сами кто будете?

Фома еще раздумывал, как бы соврать поскладнее, когда Владимир выехал вперед, врезался конской грудью в самую гущу мужиков и, выхватив меч, крикнул:

– Москвичи мы!

Мужики отхлынули в сторону, глухо заворчали, однако их предводителя эта весть, видимо, не смутила. Он оглянулся на своих, те сразу замолкли. Тогда Карп вплотную подошел к Владимиру, как был с непокрытой головой, встал под занесенным мечом.

– Нехорошо, государь, прости, не знаю, как тебя звать–величать. Почто меч поднял? Коли вы москвичи, так тому и быть. Мы от усобицы схоронились, так нешто будем с тобой драться? Ты нас только не замай.

Пристыженный Владимир опустил меч в ножны.

– Вот и ладно. Просим милости, передохните у нас.

– А вы, робята, не заманиваете? – спросил Фома.

Карп обиделся.

– Грех тебе, детина, так думать. Где это на Руси видано, чтоб гостя обидеть?

Фома сразу поверил мужику, но все же сказал:

– А может, вы нам дорогу на Тверь покажете, а то тревожатся там о нас?

– Какая тебе Тверь в такую пору! Да и притомились вы. Вон и доспехи на вас иссечены.

Пришлось подчиниться. Лесной тропой повел их Карп к жилью.

Жилье! Вырытые под соснами землянки. Сверху жерди, дернина. Владимир Андреевич едва не задохнулся от дыма, спустившись в землянку. Глаза заволокло слезами.

– Не обессудь, друже, топим по–черному, [238]– сказал Карп, – а ты, видать, в курных избах жить не обык. Ты сядь, внизу–то полегше.

Князь сел на земляную ступеньку, служившую лавкой, в изнеможении прислонился к сырой земляной стене. Промигался. В слабом свете горящей лучины разглядел нары, на которых под драными овчинами спали ребятишки. Жена Карпа поднялась с трудом, закашлялась и долго не могла выговорить ни слова.

– Аль хворая у тебя хозяйка? – спросил Фома.

Карп только головой покачал, а женщина откликнулась чуть слышно:

– И, касатик, совсем я занемогла. Грудь заложило, все суставы ломит. Долго ли простыть в наших хоромах! – На полу землянки действительно хлюпала грязная жижа.

– Что же вы такое сырое место выбрали?

Карп усмехнулся невесело.

– Мало ли сухих мест, да не про нас они. Добраться до них просто, а в лесных болотах чужому не пройти, вот и спасаемся по брюхо в трясине.

Хозяйка тем временем захлопотала:

– Чаю, вы голодны? Кажись, щец у меня немного осталось. – Заглянула в горшок, покачала головой: – Нет, разве ребятишки что оставят. Хлебца нашего пожуйте.

Сбросив броню, Владимир думал, что ему больше ничего сейчас и не надо, но едва хозяйка завела речь о еде, как сразу же есть захотелось нестерпимо. Хозяйка протянула ему сырой, разваливающийся на крошки кусок хлеба. Князь с жадностью откусил и тут же поперхнулся.

– Что, боярин, мужицкий хлеб поперек горла встает? – заметил Карп.– С нас и до усобицы наш боярин три шкуры драл, а как усобицу князь затеял, так разорили нас вчистую. Хлебушко наш овсяный, пополам с корешками да корой.

Хозяйка отошла к нарам. Сдерживая рвущийся из груди кашель, наклонилась над ребятами. Тронула лоб девочки тыльной стороной ладони.

– Горит.

– Меньшого парнишку схоронили, и эта в могилу ляжет, – отозвался Карп. Хозяйка повернулась к гостям.

– И все вы, москвичи! Деревню спалили, вот мы и вымираем! – Уткнулась в передник лицом, глуша рыдания.

Владимир и Фома угрюмо молчали.

Карп подошел к жене, с задушевностью, какой не ожидал от него Владимир, сказал:

– Не плачь, мать, слезами горю не поможешь, и москвичей клясть нечего. На то она и усобица. Наш–то князь Михайло Александрович в том, что мы ребят в могилы опрятываем, не меньше москвичей виноват.

Дата добавления: 2015-06-26