В кольчужной мастерской

ВЕСТИ

За днями дни, за неделями недели проходили над усадьбой Паучихи, а новых вестей так и не было. Фома вдвоем с Никишкой ковал, закаливал, оттачивал, полировал мечи. Торопить его опасались. Миновала весна, кончался сенокос, а в кузне все то же. Фома понемногу мрачнел. Однажды сырым, пасмурным утром он вышел из прируба. Никишка остался спать на соломе, не слышал, как ушел Фома. Пройдя через кузницу, Фома отворил дверь, постоял на пороге, поглядел на серые облака, повисшие над сизой далью лесов, перевел взгляд на сороку, стрекотавшую на плетне, и пошел к реке напрямик, без тропы, по мокрой траве.

«Сорочьи вести идут, будто князь Михайло новый кремль вокруг Твери строит, будто на Москве об ответном ударе и не помышляют, будто вконец одолел Ольгерд силу московскую. Сорочьи вести! А настоящих вестей нет как нет!» – Фома тяжело вздохнул, оглянулся. Сорока никуда не улетала, продолжала стрекотать, вертела хвостом. Не то сороке, не то себе сказал вслух убежденно:

– Все, все сорочья болтовня. Быть того не может! – И точно полегчало. Спустился к реке, раздвинул круглые листья кувшинок, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Студеная вода взбодрила, но посмотрел на отразившиеся в речке серые тучи, да и остался сидеть на сырой траве у самой воды.

«Тверди не тверди сам себе, что все ладно будет, а боярыня Паучиха знай торгует мечами да бронями, и хоть от Паучихиной усадьбы до Москвы куда ближе, чем до Литвы, а видно, у Москвы руки коротки». И опять, как голубой прорыв в серых тучах, мысль: «Да не может того быть!»

Фома не слышал поскрипывания ведерных дужек, не заметил, что на верху берега на тропинке показалась Машенька.

С той поры, как начал Фома мечи Паучихе ковать, вокруг него будто заколдованное кольцо легло. Свои москвичи иначе как продажной шкурой его и не честили. Горазд отмалчивался, а боярские кузнецы попросту завидовали, и только Машенька, после того как Горазд передал ей наказ Фомы, была с ним по–прежнему доверчива и ласкова. Сейчас, заметив Фому, она остановилась на тропке, смотрела на него, чуть отогнув веточку. Сперва Машенька пожалела его по–женски за бездомность: «Бедняга, даже полотенца у него нет, рукавом утирался», потом поняла, что если и жалеть Фому, так надо по–иному. Не таясь больше, она стала спускаться к реке. Из–под ног вниз покатились камешки, зашелестел песок. Должен был услышать Фома, но он не шелохнулся, и лишь когда Машенька опустила рядом с ним ведра, Фома медленно повернул голову, но и тут он уставился не на нее, а на расписное коромысло – думы были далеко.

– Здравствуй, дедушка! – Это приветствие заставило его наконец улыбнуться.

– Здравствуй, Машенька. Все еще дедушкой меня величаешь?

– По–иному не называется у меня. Вон ведь ты какой хмурый сидишь, сутулишься. С чего бы? Иль последних вестей не слышал?

– Какие вести? О тверском кремле, об Ольгерде? Все знаю!

– Знаешь, – лукаво протянула Машенька, – а слышал ли ты, что вечор Васька–десятник сломя голову из Волока Ламского прискакал? Провели его прямо к Паучихе. О чем он ей доложил, никто и знать бы не должен, а все же просочилось. Болтают, будто князь Дмитрий Иванович решил поквитаться со Смоленским князем, чтоб ему впредь неповадно было на Москву с Ольгердом ходить. Болтают, московские и волоцкие полки на Смоленск пошли.

– Машенька!

– Ожил? Видно, зря говорят: баба с пустыми ведрами к худу. Вон у тебя и глаза просветлели. Вот такого дедушкой не назовешь. Такого и попросить можно: зачерпни мне воды, я сама непременно весь подол у сарафана вымочу.

Утро было все таким же хмурым, когда Фома следом за Машенькой поднялся по круче берега, но ни серой пелены облаков, ни мокрой травы, ни сороки, которая так и не улетела, Фома уже не видел. В дверях кузни его встретил Никишка.

– Без тебя Евдоким заходил, ругался, что тебя куда–то черти унесли.

– Ладно! Пусть его лается. Дождется, я ему шею сверну, – весело ответил Фома.

– Авось остережешься.

Фома оглянулся. Сзади стоял Евдоким. Тиун заговорил твердо, не давая Фоме и слова вымолвить.

– Велено тебе сделать волочильную доску с глазками. Сходи к бронникам, посмотри на старые доски и приступай к ковке, да не медли. Боярыне проволоки много нужно.

– Аль железную паутину боярыня плести задумала?

– Ты зубы–то не скаль!

– А што? – Фома говорил с явным вызовом, но тиун собачиться не стал, сказал жестко:

– Ты попомни, взбрыкивать тебе нынче не дадут. Рядом усобица началась, и Смоленскому князю много доспехов понадобилось. – Ушел, даже не оглянулся.

«Ишь как пуганул я его», – удовлетворенно думал тиун.

Фома, не споря с тиуном, послушно пошел к бронникам.

– Ну, други, чего вам от меня надобно? – спросил он, входя в кольчужную избу. Навстречу ему поднялся старый мастер.

– Вот и ладно, что пришел. Пойдем в волочильню.

– Ладно, поспеем в волочильню. Ты мне все покажи. Надо мне знать, какая проволока на какие кольца в кольчугах идет.

Кольчужник поморщился. «Занимайся тут с ним, а дело стоит», – однако, вспомнив боярский наказ «Фоме не перечить», сказал радушно:

– Ну что ж, милости просим, – и повел в дальний угол избы. Там, склонясь над небольшой наковаленкой, сидел молодой парнишка.

– Это подмастерье, – произнес кольчужник. – Он, гляди, на простой работе сидит, проволоку рубит.

Парень поднял голову:

– Что ты, дедко, меня перед мастером Фомой срамишь? Будто и дела у меня – только проволоку рубить? Я, чай, и другое делаю. Смотри, мастер Фома, – он отложил в сторону зубильце, которым только что отсекал от большого мотка кусочки проволоки: – Вот проволоку я нарубил, из каждого куска потом колечко согнут, но я сперва над ним еще поколдую.

Парень схватил небольшими клещами отрезок проволоки, прижал к наковальне и несколькими ударами расплющил конец, ловко перевернул, расплющил конец с другой стороны, отложил клещи и наставил острый конический стерженек на расплющенный конец проволоки, прищурился, ударил молоточком, и на проволоке появилось отверстие. Фома только тут заметил, что проволочку парень заложил в канавку на наковальне. Парень ударил второй раз, пробил отверстие на другом конце проволочки. Когда он вынул ее из канавки, Фома разглядел на концах канавки углубления в наковальне.

«Это чтобы пробойник не тупился, когда он проволочку пробьет», – догадался Фома, а парень, показывая ему готовый отрезок, говорил:

– Вот теперь все. Гляди, как быстро. Раз! Раз! И кольцо готово.

– Колец я пока что не вижу, – возразил Фома.

– Только согнуть осталось, так это дело пустое. Вон Мишка, – парень кивнул на соседа, – их в круглое гнездо заложит, молоточком пристукнет, колечко и готово. То дело плевое, а вот у меня поколдуешь…

– Ладно ты хвастаться, – нахмурился мастер, – тоже колдун выискался. Пойдем дале, Фома.

Но Фома не спешил.

– Много ли таких проволочек на кольчугу пойдет? – спросил он.

– Какова кольчуга, – уклонился от ответа мастер.

А парень тотчас вставил словцо:

– Тысяч эдак двадцать, а то и тридцать. Ну, если сеченые кольца вплетены будут, тогда помене.

– А сеченые кольца тоже в работу идут?

– Ладно уж, пойдем, покажу, как их высекают, – сказал кольчужный мастер. Перед входом в прируб он глянул на Фому, проворчал: – Пригнись, не вышиби лбом притолоку: дверь–то у нас низка, а ты вон какой верзилище, прости господи. – Старик толкнул дверь раз, другой, она не поддавалась.

– Забухла, видно, ну–тко я. – После Фомкиного толчка дверь не то что распахнулась настежь, а смаху хрястнула скобой о стену.

– Ну и медведище же ты, не говоря худого слова, – опять заворчал старик, – видно, и стрела тя не проняла.

– Силенка еще есть, однако… – Фома тронул рукой грудь, сквозь рубаху прощупал рубец.

– Аль побаливает?

– Бывает. Пойдем все–таки, а то встали в дверях и орем, – засмеялся Фома. Не орать было нельзя: из прируба шел такой грохот, что хоть уши зажимай.

Сперва Фома ничего не мог разглядеть, кроме пламени и мечущихся перед ним прокопченных людей. В низком бревенчатом прирубе клубился дым, хотя дверь на волю была открыта. Только приглядевшись, Фома понял, отчего такой грохот. На огромных, как столы, наковальнях четыре мастера рубили кольца. От раскаленных железных листов несло жаром. Когда мастера наклонялись над листами, чтобы точнее наставить острую вырубку, им на лица снизу ложились красные отсветы. Потом следовал меткий и сильный удар молотом по вырубке. Листы гудели, как колокола. Раскаленные кольца одно за другим вылетали из–под вырубок, сыпались с наковален, отскакивали от кожаных передников мастеров, падали со звоном на пол, в кучу, остывали, делались сизо–воронеными. Старик мастер толкнул Фому в бок, показал на людей, тащивших из горна раскаленный лист железа:

– Гляди, Фома, у нас, аки в преисподней.

Но Фома ничего не услышал – два молотобойца принялись расковывать этот лист. Одетые только в холщовые порты и валяные опорки, они, казалось, играючи били тяжеленными кувалдами, и только сверкающие отсветы пламени на их голых плечах говорили о том, что тела их облиты потом, что каждый взмах кувалдой требует напряжения всех сил. Еще раз взглянув на них, Фома махнул мастеру рукой:

– Пойдем.

Когда вошли в кольчужную избу и мастер захлопнул дверь прируба, Фома сказал:

– Недаром от древности идет слава про кузнецов. По повериям языческим, кузнецы – дети бога Сварога, он же людям огонь дал и первый плуг сковал. До Сварога человек жил звериным обычаем… Славен труд кузнецов. Вот оно, богатырство, не в чистом поле, не на добром коне, а в дымной кузне над раскаленным железом. Воистину, кузнецы – сыны Сварожьи.

Старик, слушая Фому, насмешливо щурился, наконец не стерпел, сказал:

– Ну какие они сыны Сварожьи, просто сукины сыны, обельные холопы, сиречь рабы.

Фома гневно свел брови, ответил сразу, без обиняков:

– Ну, а ты, видно, боярский кобель! Раскусил я тебя. Чего на меня пялишься? Што о тебе подумал, то и сказал… и веди ты меня дале, а иначе как бы нам не разлаяться.

Старик испуганно покосился на Фому. Перечить не посмел.

«Такой под горячую руку и пришибить может, – подумалось ему, – лучше медведя не дразнить, свиреп!» – и, словно не замечая нахмуренных бровей Фомы, сказал:

– Будь по–твоему, Фомушка. Пойдем к кольчужникам. У них корень всего нашего дела.

Подведя Фому к кольчужным мастерам, старик принялся рассказывать:

– Ну, у Емели глядеть нечего. Он кольчугу только намедни плести начал, он еще только ворот плетет, а вот у Петрухи – дело к концу. Кольчужная рубаха готова, он, вишь, для наряда медными кольцами подол оплетает. Рукава тож готовы, приплести осталось – и все.

Фома подошел, поднял тяжелую кольчатую ткань, невольно остановил взгляд на узоре из цельносеченных колец, темной полосой протянувшихся по блестящему доспеху от ворота до подола. Петруха глядел на Фому, ждал, что тот скажет, но Фома не стал хвалить затейливой отделки, он рассмотрел более существенное.

– Сразу видно мастера, – сказал Фома. – Грудь и спину ты из толстых колец сплел, а на плечи, где сверху вторым слоем кольчатая бармица шлема ляжет, проволоку потоньше поставил и кольчугу облегчил. Мудростно бита кольчуга!

Петруха даже покраснел от этих слов, а Емеля обиженно забормотал:

– Я тож не хуже Петрухи кольца подобрать сумею, да как их подберешь, если волочильные доски износились и тонкой проволоки у нас не стало. Сделай ты нам, мастер Фома, волочильную доску, без тонкой проволоки – беда! Доспех получается тяжкий, поболе пуда весом, а ведь над ним посидишь, с петухами встаем, от зари до зари спины не разгибаем.

– А эту долго ли плел? – спросил Фома.

– После рождества начал.

– Так! Значит, восьмой месяц плетешь?

– Значит, восьмой, – подтвердил Петруха, сосчитав по пальцам.

Фома постоял над мастерами, посмотрел, как они быстрыми, привычными движениями закладывали в отверстия колец гвоздики, как расклепывали их на наковаленках, как сцепляли кольца друг с другом. Наконец спросил:

– Двойного плетения не делаете?

– Нет! Мы навыкли на простом, чтобы, значит, каждое кольцо с четырьмя другими сцеплялось. Так и плетем.

Вертелся у Фомы на языке вопрос: «Что ж, дескать, вы кольчуги вяжете? Нет того, чтоб на панцири перейти – кольца заклепывать не гвоздями, а суживающимися к одному концу шипами. Такой шип заложишь узким концом наружу да и расклепаешь так, что головка только с одной стороны будет, а внутри плетенье получится гладкое».

Фома наконец заметил, что в мыслях он уже почти рассказал, как панцири делать. Сердито плюнув, сказал:

– Ну, старик, пойдем в волочильню.

– Пойдем, – робко откликнулся тот, не понимая, на что рассердился Фома. А Фома сердился на себя: «Вот ведь сатанинское наваждение! Еще немного, и разболтал бы я им все. Ну нет! Пущай делают Ольгерду кольчуги, не велик урон! Внутренние головки кольчужных заклепок поддоспешную одежду рвут, ну и пущай рвут!»

Волочильня была в соседней избе. Едва они вышли из кольчужной, как нос к носу столкнулись с тиуном Евдокимом. Красный, потный тиун дышал, как мех у горна, но, увидев Фому, и об одышке забыл, накинулся лютым зверем.

– Другой раз в кузню прихожу – пусто! Горн холодный, Никишка дрыхнет, а мастер вон где прохлаждается!

– Ты никак очумел? – Фома явно издевался. – Кто мне велел в кольчужную мастерскую идти? Ты! А теперь лаяться вздумал? Так я тогда, пожалуй, пойду, у меня два меча лежат не точены.

– А доски волочильные?

– А пущай их леший делает!

– Эй, Фома, поберегись!

– Эй, Евдоким, не замай!

– Тянешь ты. Пошто всю кольчужную облазил? Шел бы прямо в волочильню.

– Вот те на! Он меня еще учить вздумал. Вот уйду мечи точить.

Тиун махнул рукой, пошел прочь. Фома еще долго стоял на месте, поминая тиуна Евдокима крепкими слонами. Вокруг топтался старик кольчужник, никак не решаясь подойти к обозленному Фоме, наконец мастер тихонько дернул Фому сзади за рубаху, тот круто повернулся:

– Ты чего?

Мастер, пятясь от Фомы, попросил:

– Пойдем, Фомушка, в волочильню.

– Пойдем. Да ты не пяться, нешто я старика ударю, хошь ты и Паучихин пес, а тиуну Евдокиму я ноги еще поломаю! – Фома опять начал шуметь, и опять мастер дернул его за рубаху:

– Пойдем!

Фома вновь повернулся к нему и тут вдруг расхохотался, да так весело, точно и не он это сейчас стоял ощетинившийся и ругался на всю усадьбу. «А тиун–то прав! – подумал старик, впритруску поспевая за широко шагавшим Фомой. – Это Фомка нарочно тянет, и ругался он не столько со зла, а чтоб в волочильню не идти».

В волочильной мастерской посреди избы стояли два столба, врытые в земляной пол, а сверху закрепленные в круглых вырубках матицы. Между столбами – волочильная доска с глазками разного размера. Перед доской подвешены к потолку качели, на которых сидел косматый мужик.

– Бог на помощь! – приветствовал его Фома, но волочильщик не откликнулся, только взглянул на вошедших глубоко запавшими глазами, а тут подмастерье, подбежав к доске, ловко сунул заостренный конец раскаленного стержня в самый большой глазок. Волочильщик ухватил его клещами, уперся ногами в доску и принялся тянуть. Видно было, как напряглось все его тело, как бледное лицо сперва покраснело от натуги, потом стало даже как–то буреть. Качели понемногу отходили от волочильной доски. Вдруг волочильщик опустил ноги, качели качнулись обратно, он перехватил клещами стержень и вновь потянул на себя. Металл, проходя через глазок, вытягивался в толстую проволоку. Мастер тянул и перехватывал, тянул и перехватывал, пока не был протянут весь стержень и подмастерье потащил проволоку в горн отжигать. Волочильщик не слез с качелей – ухватившись за веревку, он сидел, уронив голову, и дышал, дышал со всхлипом. Плечи и спина его рубахи потемнели от пота.

– На эдаких качелях покачаешься, небось, взмокнешь, – заметил вполголоса Фома. Волочильщик поднял голову, ответил чуть слышно:

– Потом легче станет, как потоньше пойдет.

– Зато и подлиннее будет. Тянуть дольше. То ж на то ж и выйдет.

– И то правда, – еще тише откликнулся волочильщик и полез с качелей.

– Ты, мужик, не уходи. Покажи нам доску, – старик мастер кивнул на Фому, – вот он новую доску делать будет.

– Глядите сами, – отмахнулся волочильщик и, присев в сторонку на чурбашек, закрыл глаза.

Фома не дал мастеру поднять волочильщика, взглянув на доску, присвистнул:

– Еще немного, и вся доска к чертям пойдет! Малые глазки износились вконец!

– В том беда, – печально покачал головой мастер.

– Вот и ладно! – вдруг сказал Фома. И старик кольчужник и подмастерье у горна уставились на Фому, не понимая, чего тут ладного, и только волочильщик не поднял головы и даже глаз не открыл.

Дата добавления: 2015-06-26