Лист Тверской летописи

ОВРАГИ

Серое слоистое небо над ровной заснеженной степью. На всем бескрайнем просторе ни души не видать. Почему же князь Михайло Александрович остановил коня и вглядывает ся, вглядывается в белую пустыню? Ближний боярин Никифор Лыч подъехал к князю, тихонько окликнул его.

– Ну чего тебе, Никифор? – с явной неохотой ответил князь.

Но Лыч и этому обрадовался. Заговорил горячо, сам убежденный в том, что говорил:

– Негоже так князю поступать! Негоже! Поверил ты извету купца. Иль тебе жадность Некоматова неведома? Сорвал он своими лукавыми речами два перстня с твоих княжеских перстов и доволен небось. А ты поразмысли, Михайло Александрович, ведь сказал он явно несообразное. Не бывало того, чтоб князья смели против царского ярлыка идти.

– Бывало! – коротко откликнулся князь.

– Да когда? Да где?

– Забыл, как тот же Дмитрий Московский, когда еще щенком был, Дмитрия Суздальского с великого княжения согнал?

– Ну, так! Ну, было. Так ведь то усобица – дело бывалое. А тут срам какой – захватить князя вместе с царским ярлыком по пути на Русь. Да ведь это разбой на большой дороге.

– Разбой или нет, а впереди овраг. Вон чернеет. Пошли двух отроков на разведку.

Никифор Лыч только головой покачал. Вскоре вперед ускакали два брата Вельяказы. Послал их Лыч, а сам подумал: «Если, паче чаяния, и попадутся в западню, не так жаль – карелы».

Подъехав к оврагу, старший попридержал коня и сказал:

– Ты, Мика, тут постой. Если крикну, скачи, что есть силы у коня, обратно.

Тихо зимней порой в овраге. Лишь корявые низкорослые дубки шелестят мертвыми неопавшими листьями да внизу, в глубине оврага, чуть журчит еще не успевший замерзнуть ручей. Вельяказ, сдерживая коня, осторожно спускался по петляющей тропе, слушал, всматривался в гущу зарослей. Тихо! Спустился до самого дна. Конь потянулся к воде, но Вельяказу было не до водопоя. Когда конь на середине ручья поскользнулся на крупных камнях, вспенил воду, воин подумал: «Если обратно скакать, от погони спасаясь, здесь в ручье недолго и ноги коню поломать. Вон опять подковой по камню скрежещет! Скользко! Плохо, что ручей за спиной останется. – На берегу остановился, вслушивался: – До чего тихо. Подозрительно тихо! – Усмехнулся такой мысли, медленно, с оглядкой начал подниматься. Вот впереди что–то зашуршало, стихло. Замер, долго слушал. Но шорох не повторился. – Видно, зверя какого вспугнул», – подумал Вельяказ, поехал дальше и сразу же схватился за меч – за спиной совсем рядом треснул сучок. Конь шарахнулся. Вельяказ едва удержал его, поскакал назад, но когда увидел поперек тропы цепочку волчьих следов, выругался беззвучно и опять повернул вперед. И опять было тихо в овражной глубине, только все так же дубки шелестели. Наконец выбрался наверх, увидел на том берегу брата, далеко в степи отряд Тверского князя. Крикнул:

– Скачи, Мика, назад. Зови князя. Пуст овраг.

…Десять оврагов миновали так, и каждый раз, видя весело скакавшего от оврага Мику, князь ехал вперед, не оглядываясь на спутников, не прислушиваясь, знал: никто из тверичей не посмеет шепнуть о нем ни словечка, а думы… думы у них ясно какие: «Оробел князь Михайло!» Пусть так думают. На груди у князя спрятан царский ярлык, и рисковать сейчас нельзя. Вот опять впереди темнеет овраг.

Когда старший Вельяказ, подъехав к оврагу, велел брату ждать, Мика сказал:

– Я с тобой. Ведь все равно никого в овраге нет, мерещится беда князю.

– Конечно, мерещится, но то не наша печаль. Ты свое дело делай.

Мика послушно остался на месте, но едва брат скрылся из глаз в глубине оврага, он начал спускаться следом. Все было как обычно: и тишина, и шелест мертвой листвы на дубках, только ручья внизу не было. Мика уже хотел бросить игру в прятки, хотел догнать брата и ехать вместе, как вдруг тишину оврага разорвал вопль:

– Мика, назад!

И грозный рев:

– Стой, чертов сын!

Один только князь Михайло напряженно смотрел вдаль. Он и увидел раньше всех тверичей, как вылетел из оврага, пригнувшись к конской гриве, Мика Вельяказ, как вслед за ним показались всадники, как, сбитый стрелой с седла, Мика покатился в снег…

Доскакав до брошенных тверичами саней, Семен Мелик соскочил с седла. Подоспевший тут же Фома весело гаркнул:

– Семен, аль ты на обоз польстился? Главная добыча убегает!

– Она уже убежала, – мрачно ответил Мелик.

– Скачем в угон! Догоним князя Михайлу!

– Догонишь его, как же! Не разглядел ты, что ли, у них по татарскому обычаю на каждого по два коня? Нет, спугнули мы зверя, теперь ищи ветра в поле! А все ты…

– Так ведь он меня первый заметил…

– Схорониться надо было получше, а ты всегда по своему нраву медвежьему – рад на рожон лезть!

– Ладно, Семен, ворчать. Не мы, другие его поймают. Много сторож послал Дмитрий Иванович князя Михайлу встречать.

– Травленого волка в капкан не заманишь. Тверской князь дурнем никогда не был, так он и полезет тебе опять в московскую западню…

Семен внезапно смолк, задумался:

– Фома, а ведь он на Русь шел и стерегся. Какой–то Иуда предупредил его!

Фома широко раскрыл глаза:

– Может ли такое быть! Нет, Семен, нет!

Вызвездило. Горят вечные звезды над заснувшей Тверью, отражаются в водах речки Тверцы, отражаются в водах Волги. Инок Отроча монастыря Агафангел долго смотрит в окно кельи, потом со вздохом опускает глаза на лист пергамента, лежащий перед ним.

«Вот привез отец Исайя из Москвы список с великокняжеской летописи. Ничего не скажешь, москвичи о событиях прошедшей зимы записали подробно».

Агафангел вновь вчитывается в запись, набросанную торопливо, полууставом:

«…Князь Михайло испроси себе в Орде ярлык на великое княжение и пойде на Русь. Слышав же то, великий князь Дмитрий Иванович не только не восхотел уступить ему великого княжения, но и заставы разослал на все пути, хотел изымати его; и много гоняще, но не настигоша его, а он бежал опять в Литву. Toe же осени и зимы тое по многи ночи были знамения на небеси: аки столпы по небу и небо аки кроваво, от того же и снег видяшеся, аки кровию полит. Князь же Михайло прибег в Литву и начал намолвливать великого князя Ольгерда, зятя своего, дабы мстил за него великому князю Московскому. Ольгерд же послушал князя Михайлу и пойде в другий ряд в силе тяжкой, с ним же брат его Кейстутий и все князи Литовские и князь Святослав Смоленский и князь Михайло с тверичи. Прииде Ольгерд со всеми силами ко граду Волоку, и, Волока не взяв, пойде от него на Москву и пришел и встал около Москвы декабря шестого на Николин день; а князь великий Дмитрий Иванович затворися во граде…»

«Ну разве можно в Тверскую летопись записать о позоре князя Михайлы, о том, как его, будто зверя, ловцы московские гнали. Узнает Михайло Александрович, не посмотрит, что на мне чин ангельский, – думает тверской летописец. – Нет, не посмотрит. Самое малое – кнутом шкуру обдерет, а то так и в подземелье насидишься. Нет ничего страшнее монастырского подземелья».

Чувствуя, как холодная дрожь от таких мыслей пробежала у него по спине, Агафангел отложил московский пергамент, долго, дольше чем нужно было, чинил гусиное перо и наконец записал все по–своему:

«В лето 6878 по многыя ночи бысть знамения на небеси, небо аки кроваво и столпы по небу. На ту же зиму прииде Ольгерд Литовский князь к Волоку и с Волока к Москве на Николин день…»

Монах встал, потянулся, зевая, перекрестил широко открытый рот, потом задул свечу. «Пора спать. Как это хитро у меня получилось: и запись о 6878 годе есть, и о позоре князя Тверского ни слова. Теперь можно и уснуть спокойно». Но тут Агафангел вздрогнул, торопливо принялся высекать огонь.

– Безумец, как есть безумец, – шептал он, комкая лист московского пергамента и засовывая его в печь, – спать собрался, а такой страшный лист в келье оставил. Да проговорись Исайка во хмелю, а он к ночи всегда хмельной, да нагрянь игумен, что бы и было! Сжечь! Сжечь крамольный лист московский.

Дата добавления: 2015-06-26