Тема 3. Идеология и экономический анализ

Определения позитивной и нормативной экономики.

М. Вебер и дискуссия о «свободе от оценки» в социальной науке.

Идеология и ее формы.

К. Маркс и тезис о детерминированности экономических теорий классовыми интересами.

Современное состояние дискуссии об идеологической обусловленности экономического анализа.

Экономисты разных эпох о взаимосвязи социального идеала и экономической теории. Взгляды на экономическую справедливость.

Марк Блауг. Методология экономической науки, или как экономисты объясняют. (М.: НП «Журнал ВЭ», 2004, с. 190-193, 196-198.)

История разграничения позитивной и нормативной экономических теорий, "научной" экономической теории и практических советов по вопросам экономической политики насчитывает уже более 150 лет и восходит к работам Нассау Сениора и Джона Стюарта Милля. Примерно во второй половине XIX в. это ставшее привычным различие в экономической теории начали смешивать и практически отождествлять с существующим у философов-позитивистов различием между тем, что "есть", и тем, что "должно быть", между фактами и ценностями, между предположительно объективными, описательными

утверждениями о мире и предписывающими оценками его состояния. Тогда стали говорить, что позитивная экономическая теория относится к фактам, а нормативная — к ценностям.

Затем, в 1930-е годы, возникла новая экономическая теория благосостояния, представляющая собой нормативную экономическую теорию, якобы свободную от субъективных оценок, послечего оказалось, что различие между позитивной и нормативнойэкономической теорией заключалось в противопоставлении бесспорных фактов и ценностей, с одной стороны, и спорных ценностей — с другой. В результате область традиционной позитивной экономической теории была расширена за счет включенияв нее чистой экономической теории благосостояния, при этом вобласти нормативной экономической теории остались толькоспецифические вопросы экономической политики, где о ценностях и целях нельзя сказать почти ничего определенного кроме того, что говорят нам политики. За всем этим стоит ужаснаялогическая путаница, открывшая путь для массированной атакина саму идею свободной от ценностей позитивной экономической теории. Очевидно, в этом необходимо тщательно разобраться, после чего мы надеемся воскресить разграничение междупозитивным и нормативным как еще одну попперовскую методологическую норму, особенно актуальную для такой связанной с политикой науки, как экономическая теория.Утверждение, согласно которому "невозможно вывести то,что должно быть, из того, что есть", что сугубо фактологические, описательные утверждения сами по себе могут повлечь

или подразумевать лишь другие фактологические, описательные утверждения, но ни в коем случае не нормы, этические высказывания или предписания что-либо сделать, было впервые выдвинуто еще Дэвидом Юмом в его "Трактате о человеческой природе". Это утверждение за содержащееся в нем "обоюдоострое" логическое различие между областью фактов и областью ценностей получило меткое наименование "гильотины Юма".

[…]

Но как догадаться, относится ли данное высказывание к тому, что есть, или тому, что должно быть? Ясно, что об этом нельзя судить по тому, стоит ли предложение в изъявительном наклонении или нет, ибо существуют такие предложения в изъявительном наклонении — например, "убийство — это

грех", — которые являются тонко замаскированными высказываниями о том, что должно быть, облеченными в форму высказываний о том, что есть. Точно так же нельзя судить по тому, что люди охотнее соглашаются с высказываниями о том, что есть, чем о том, что должно быть, ибо легко убедиться,

что с фактологическим утверждением типа "вселенная произошла без сверхъестественного вмешательства — в результате большого взрыва много миллионов лет назад" люди склонны соглашаться куда менее охотно, чем с нормативным утверждением — "нам не следует поедать младенцев". Утверждение о том, что есть, — это всего лишь утверждение, которое может

быть либо истинно, либо ложно: оно выдвигает некое предположение о состоянии мира — что он устроен так, а не иначе, и мы можем воспользоваться межличностно проверяемыми методами, чтобы обнаружить, истинно оно или ложно. Утверждение о том, что должно быть, выражает оценку состояния мира: оно одобряет или не одобряет, хвалит или порицает, превозносит или осуждает, и мы можем лишь приводить какие-то аргументы, чтобы убедить других согласиться с ним. Конечно, мне возразят, что нормативное утверждение "мы

не должны поедать младенцев" может так же быть оценено с помощью межличностно проверяемых методов, скажем, референдума. Но все, что может установить референдум, — это наше всеобщее согласие, что поедать младенцев неправильно; он не может установить, что это неправильно само по себе. Мне опять возразят, что то же самое можно сказать о любой межличностной верификации или фальсификации утверждения о том, что есть. В конечном счете фактологическое, описательное утверждение о том, что есть, считается истинным, поскольку мы договорились следовать определенным "научным" правилам, которые предписывают нам рассматривать его как истинное, хотя на самом деле оно может быть ложным. Говорить, что существуют "грубые факты", которые мы должны принимать, нравится нам это или нет, означает совершать ошибку индукции, и, кроме того, теория статистического вывода Неймана—Пирсона уже должна была бы приучить нас к тому, что принятие любого факта в науке неизбежно подразумевает принятие рискованного решения в условиях неопределенности — с неизвестной, но отличной от нуля вероятностью ошибиться.

Следовательно, мы принимаем или отвергаем утверждения о том, что есть, на основаниях, которые сами являются конвенциями, и в этом смысле, как гласит заглавие известной методологической статьи Раднера, даже "Уче-

ный как таковой делает ценностные суждения". Моральные суждения обычно характеризуются как предписания поступать определенным образом, которым в схожих обстоятельствах должны подчиняться все. Но не являются ли утверждения о фактах точно такими же суждениями, предписывающими определенное отношение к ним, а не вид поведения?

В последние годы философы-этики постоянно высказывали сомнения по поводу дихотомии "есть—должно быть", которые по большей части касались того, что моральные суждения являются не просто выражением чувств или императивами, призывающими кого-то к действию, но особого рода описатель-

ными утверждениями о мире.

Однако развиваемые нами аргументы против следствий из "гильотины Юма" совсем иного свойства. Я вовсе не говорю, что утверждения о том, что должно быть, логически эквивалентны утверждениям о том, что есть, а говорю, что принятие или отказ от последних как когнитивный процесс не слишком отличается от принятия или отказа от первых. Мое мнение таково: не существует эмпирических описательных утверждений о том, что есть, которые считаются истинными, но не полагаются на определенный социальный консенсус в отношении того, что мы "должны" принимать эти утверждения.

[…]

Как только мы удалили с помощью рационального анализа посторонние фрагменты в смешанных ценностных суждениях, мы остаемся с фактологическими утверждениями и чистыми ценностными суждениями, разрыв между которыми действительно непреодолим при любой интерпретации "фактов" и "ценностей". Даже если мы оставим ценностные суждения в их обычном смешанном виде, окажется, что пока мы показали лишь то, что разница между методами разрешения разногласий по методологическим и ценностным суждениям носит количественный, а не качественный характер. Но ничто из сказанного нами не означает, что это количественное различие не

заслуживает нашего внимания.

Утверждение, будто разница настолько мала, что ей можно пренебречь, приводит нас прямо в лагерь некоторых радикальных критиков, которые считают, что абсолютно все предположения о социальных явлениях пропитаны ценностями и, следовательно, недостаточно "объективны". Как указывает Нагель, это утверждение доказывает слишком много: либо оно не распространяется на себя, и тогда у нас есть по крайней мере одно объективное утверждение по социальным вопросам, или оно само пропитано ценностями — в этом случае мы попадаем в порочный круг и нас сносит к крайнему субъек-

тивизму, когда все мнения равноценны. Кроме того, аргументы против самой возможности какой-либо свободной от ценностей, "объективной" общественной науки обычно украшены всякого рода не имеющими отношения к делу суждениями, сводящимися к отрицанию всякого осмысленного различия между методологическими и нормативными суждениями.

Доктрина свободной от ценностей общественной науки гласит, во-первых, что логический статус фактологических, описательных утверждений о том, что есть, отличается от статуса нормативных, предписывающих утверждений о том, что должно быть, и, во-вторых, что методологические суждения, использующиеся при достижении консенсуса по утверждениям о том, что есть, существенно отличаются от тех, что используются при достижении консенсуса по нормативным ценностным суждениям. Утверждение, что общественная наука может быть свободной от ценностных суждений, в этом смысле не отрицает, что идеологический уклон проникает в сам выбор вопросов, которые исследуют представители общественных наук, что гипотезы, выдвигаемые на основе наблюдаемых фактов, иногда испытывают влияние особого рода ценностей, и даже того, что практические советы, которые дают представители общественных наук, часто проникнуты скрытыми ценностными суждениями и скорее нацелены на то, чтобы убедить, нежели просто посоветовать. Аргументация основана не на предполагаемой личной беспристрастности отдельных представителей общественных наук, но скорее на социальных аспектах научной деятельности, критической традиции научного сообщества постоянно поправлять различные уклоны отдельных ученых. Макс Вебер внес полную ясность в этот вопрос более 50 лет тому назад, когда изложил доктрину Wertfreiheit (свободы от ценностей), и сейчас непонимание сказанного им уже непростительно.

Очевидно, Вебер не отрицал, что общественная наука в том виде, в котором она практикуется, насквозь пронизана политическими предубеждениями; именно поэтому он проповедовал возможность свободной от ценностей общественной науки. Более того, Wertfreiheit для него не означала, что человеческие ценности не поддаются рациональному анализу. Напротив, он настаивал, что Wertungsdiskussionen (дискуссии о ценностных суждениях) не просто возможны, но и чрезвычайно полезны. Они могли бы проходить в следующих формах: (1) изучения внутренней последовательности ценностных предпосылок, из которых выводятся расходящиеся нормативные суждения; (2) определения последствий этих ценностных предпосылок в свете практических обстоятельств их применения; и (3) отслеживания фактических последствий альтернативных способов воплощения нормативных суждений. Таким образом,

ясно, что проводившееся Сеном различие между базисными и небазисными, или чистыми и смешанными, ценностными суждениями, приглашающее к рациональной дискуссии о ценностных суждениях, которых придерживаются люди, по духу является совершенно веберовским.

Немногие из тех, кто нападает на доктрину Wertfreiheit, обладают мужеством иметь собственную точку зрения. После того, как все стандартные аргументы против Wertfreiheit исчерпаны, они обычно заканчивают словами о том, что все мы стоим за объективную истину и "беспристрастную науку", хотя непонятно, как такое возможно, если мы не проясняем запутанную связь

того, что "есть", с тем, что "должно быть". Если не существует по крайней мере каких-то свободных от ценностной окраски описательных, фактологических утверждений о социальных закономерностях (помимо характеризующих ценностных суждений, заложенных в методологических суждениях), трудно избежать вывода, что мы имеем право утверждать все, что нам вздумается.

Макс Вебер. Смысл «свободы от оценки» в социологической и экономической науке (Полностью см. http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000302/st000.shtml)

Под оценкой в дальнейшем следует понимать (во всех тех случаях, когда прямо не высказывается или само собой не разумеется что-либо иное) «практическую» оценку доступного влиянию наших действий явления как достойного порицания или одобрения. Проблема «свободы» определенной науки от оценок такого рода, следовательно, значимость и смысл этого логи­ческого принципа отнюдь не тождественны совсем другому вопросу, на котором мы считаем необходимым кратко остановиться. Речь идет о том, следует ли в уни­верситетском преподавании «признаваться» в своих практических оценках, основанных на определенных этических воззрениях, культурных идеалах или иных мировоззренческих принципах. Предметом научной дискуссии этот вопрос быть не может, ибо он по самой своей природе полностью зависит от практических оценок и именно поэтому не допускает решения. Существует ряд различных точек зрения (мы коснемся здесь только крайних из них):

а) сторонники первой точки зрения полагают, что доступные чисто логическому рассмотрению и чисто эмпирические проблемы действительно следует отделять от практических, этических и мировоззренческих оценок, но что тем не менее (или, быть может, именно поэтому) проблемы обеих категорий должны присутствовать в университетском преподавании;

б) согласно противоположной точке зрения, все воп­росы практических оценок должны быть по возможности устранены из преподавания, даже если упомянутое раз­деление не может быть логически последовательно проведено.

...Точку зрения, изложенную в пункте «б», я считаю неприемлемой. Мне представляется прежде всего не­реальным нередко совершаемое в нашей науке деление практических оценок на «партийно-политические» и оценки иного характера, деление, направленное лишь на то, чтобы скрыть от слушателей практическое зна­чение внушаемых им взглядов. Что же касается пред­ставления о профессорской кафедре как «обители бес­страстности», о необходимости, следовательно, устра­нить вопросы, способные пробудить «горячую» дискус­сию, то эта точка зрения (если вообще обращаться в лекциях к оценкам) носит чисто бюрократический ха­рактер, и каждый независимый преподаватель ее, безу­словно, отвергнет. Наиболее приемлемыми из тех, кто счел невозможным отказаться от практических оценок в эмпирическом исследовании, были самые страстные в своих высказываниях ученые, такие, например, как Трейчке, отчасти Моммзен. Ибо именно подчеркнуто эмоциональное акцентирование позволяет слушателю в свою очередь оценить, в какой мере оценка препода­вателя, будучи субъективной, вносит некоторую неясность в его изложение, то есть самому совершить то, что оказалось недоступным темпераментной натуре пре­подавателя. Тем самым подлинный пафос сохраняет силу своего воздействия на юные души, что, как я по­лагаю, и является целью сторонников практических оценок в университетском преподавании, которые стре­мятся предотвратить смешение в сознании слушателей различных сфер, а это неизбежно происходит в тех слу­чаях, когда установление эмпирических данных и тре­бование занять определенную практическую позицию в решении важных жизненных проблем погружаются в одинаковую бесстрастность.

Точка зрения, изложенная в пункте «а», представ­ляется мне приемлемой (причем именно с субъективной позиции ее сторонников) единственно и только тогда, когда преподаватель видит свой прямой долг в том, что­бы в каждом отдельном случае со всей отчетливостью пояснять своим слушателям, и в первую очередь уяснить самому себе (пусть даже это сделает его лекции менее привлекательными), что является в его лекциях чисто ло­гическим выводом или чисто эмпирическим установлени­ем фактов и что носит характер практической оценки. Мне представляется такая позиция прямым требованием интеллектуальной честности, если, конечно, признавать раз­личие рассматриваемых здесь сфер: в таком случае это — абсолютный минимум требуемого.

Что же касается вопроса, следует ли вообще (даже с принятой выше оговоркой) высказывать с кафедры практические оценки, то это и само по себе является вопросом практической университетской политики и, следовательно, может быть решено только в рамках тех задач, которые данный индивид, отправляясь от своих оценок, хотел бы поставить перед университетом. Тот, кто еще сегодня видит главную задачу универси­тета и тем самым — в силу своей квалификации уни­верситетского преподавателя — свою собственную за­дачу в том, чтобы воспитывать людей, формировать их политические, этические, эстетические, культурные и иные взгляды, отнесется к роли университета совсем по-иному, чем тот, кто исходит из того факта (и его последствий), что действительно значимое воздействие на слушателей достигается сегодня в университетских аудиториях только посредством специальных знаний, сообщаемых квалифицированными специалистами, и что единственной специфической добродетелью, которую следует воспитывать в студентах, является «интеллек­туальная честность». Первую точку зрения можно, как и вторую, принимать, исходя из самых различных по­зиций. Что касается последней (которую я лично раз­деляю), то основой ее может быть как безмерно высокая, так и весьма скромная оценка значения «специального» образования. Так, например, разделять данную точку зрения можно совсем не из стремления по возможности превратить всех людей в «чистых специалистов» в са­мом прямом смысле этого выражения; напротив, именно потому, что сторонники данной точки зрения стремятся не смешивать последние, глубоко личные жизненные решения, к которым каждый человек должен прийти сам, со специальным образованием — как ни велико его значение не только для дисциплины мышления вообще, но косвенным образом и для самодисциплины и всего нравственного облика молодого человека,— они хотят, чтобы решение этих задач слушатель обрел в собствен­ной совести, а не почерпнул из лекции профессора.

Благотворный предрассудок профессора Шмоллера в вопросе об оценочных суждениях, высказываемых с кафедры, мне лично представляется вполне объяснимым в качестве отзвука той великой эпохи, в создании кото­рой участвовали он и его друзья. Однако полагаю, что и он не может не заметить, в какой мере для молодого поколения изменились чисто фактические обстоятельства в одном важном пункте. Сорок лет тому назад среди ученых нашей дисциплины было широко распростра­нено убеждение, что оценочные суждения в области практической политики должны прежде всего носить этический характер (впрочем, сам Шмоллер далеко не полностью разделял это мнение). В настоящее время, как легко заметить, дело уже обстоит совсем не так, и прежде всего в кругах сторонников оценочных суж­дений в университетском преподавании, — установить данный факт не составляет труда. В наши дни леги­тимность оценочных суждений в лекциях провозглаша­ется уже не во имя этического требования, чьи (отно­сительно) незамысловатые постулаты справедливости отчасти были, отчасти казались (относительно) простыми как по своему обоснованию, так и по своим последст­виям, и прежде всего (относительно) не личностными, поскольку они были однозначно специфически wad-лич­ностными. Напротив, теперь (вследствие неотвратимого развития) речь идет о пестром наборе «культурных ценностей», за которыми в действительности скрыва­ются субъективные претензии к ходу культурного раз­вития или — уже совершенно откровенно — так назы­ваемые «личностные права» преподавателя. Можно, конечно, возмущаться точкой зрения, согласно которой из всех видов пророчества лишь это, профессорское пророчество, носящее личностную окраску, совершенно невыносимо, однако опровергнуть ее невозможно — именно потому, что и в ней содержится «практическая оценка». Ведь это — беспрецедентная ситуация, когда многочисленные облеченные доверием государства про­роки берут на себя смелость вещать—не на улице или в церквах или каким-либо иным публичным образом, а если privatim*, то отнюдь не в кругу избранных сторонников какой-либо религиозной секты, которая признает себя таковой и проповедует свое вероучение, — осмеливаясь предлагать решение важных проблем ми­ровоззренческого характера «во имя науки» в тиши аудиторий, охраняемых государственными привилегиями, в якобы объективной, никем не контролируемой, не допускающей дискуссий, следовательно, в тщательно охраняемой обстановке. Некогда Шмоллер со всей ре­шительностью защищал следующий принцип: все то, что происходит в аудиториях, должно оставаться вне публичных дискуссий. Несмотря на то что в ряде слу­чаев такое толкование может привести к неприятным последствиям и в области эмпирической науки, принято считать, и я разделяю эту точку зрения, что «лекция» не должна быть «докладом», что строгая объективность и трезвая научность лекционного курса могут пострадать от вмешательства общественности, например прессы, в результате чего педагогическая цель не будет до­стигнута. Однако такая привилегия бесконтрольности уместна, как нам представляется, только там, где речь идет о чисто профессиональной квалификации профес­сора. Что же касается личного пророчества, то в этой области не существует профессиональной квалифика­ции, а поэтому не может быть и упомянутой привилегии. Прежде всего недопустимо, пользуясь положением сту­дента, вынужденного ради своего дальнейшего продви­жения в жизни поступать в определенные учебные за­ведения и слушать лекции тамошних профессоров, не только сообщать ему действительно необходимые зна­ния, пробуждая и дисциплинируя его рецептивные спо­собности и мышление, но одновременно внушать, не встречая противоречия, свое подчас действительно довольно интересное (а иногда достаточно ординарное) так называемое «мировоззрение».

Для пропаганды своих практических идеалов про­фессор, как и любой другой человек, легко может вос­пользоваться иными средствами, а если это его не устраивает — создать их в форме, соответствующей его намерениям, о чем свидетельствует ряд честных попыток такого рода. Профессору не следует претендовать на то, что в силу своего положения он хранит в своем портфеле маршальский жезл и полномочия государственного дея­теля (или реформатора культуры): между тем, пропаган­дируя свои государственные (или культурно-политичес­кие) взгляды, он поступает именно так. На страницах прессы, на собраниях, в союзах различного рода, в своих статьях он может (и должен) в любой форме, доступной каждому подданному государства, совершать то, что велит ему Бог или дьявол. Однако в аудитории преподаватель должен в наши дни прежде всего обучить сту­дента следующему: 1) способности находить удовлетворе­ние в выполнении поставленной перед ним скромной за­дачи. 2) признанию фактов, в том числе — и в первую очередь—таких, которые неудобны для него лично, и умению отделять их констатацию от оценивающей их позиции: 3) умению дистанцироваться при изучении научной проблемы, в частности подавлять потребность выставлять на первый план свои вкусы и прочие качества. о которых его не спрашивают. Мне представляется, что в наши дни данное требование несравнимо актуаль­нее, чем сорок лет назад, когда эта проблема вообще не существовала в такой ее форме. Ведь никто не верил в те времена, что «личность» есть (и должна составлять) «единство» в том смысле, что она как бы терпит урон, если не утверждает себя всякий раз, когда ей пред­ставляется такая возможность. В решении каждой про­фессиональной задачи вещь как таковая заявляет о своих правах и требует уважения ее собственных законов. При рассмотрении любого специального вопроса ученый должен ограничить свою задачу и устранить все, не­посредственно не относящееся к делу, прежде всего свою любовь или ненависть. Неверно, будто сильная личность выражает себя в том, чтобы при любых обстоятельствах проявлять интерес в свойственной только ей «личной ноте». Хотелось бы, чтобы именно подрастающее поколе­ние вновь привыкло к мысли, что нельзя «стать личностью» в результате заранее принятого решения и что (быть мо­жет!) к этому ведет лишь один путь, а именно: способ­ность полностью отдаваться «делу», каким бы оно ни было в каждом отдельном случае, как и проистекающее отсюда «требование дня». Вносить личные мотивы в спе­циальное объективное исследование противоречит самой сущности научного мышления. Отказываться от спе­цифического самоограничения, необходимого для про­фессионального подхода, — значит лишить свою «про­фессию» ее единственного смысла, еще существующего в наши дни, И где бы ни утверждался этот модный культ личности — на престоле, в канцелярии или на кафедре, — он, будучи почти всегда внешне эффектным, по существу повсеместно оказывается мелочным и вред­ным для дела. Полагаю, мне нет необходимости ука­зывать на то, что такого рода культ личности, весь смысл которого только в его «личностном» характере, безусловно, не имеет никакого отношения к позиции тех противников нашей точки зрения, о которой здесь идет речь. Отличие их взглядов заключается отчасти в том, что они видят задачу лектора в ином свете, чем мы, отчасти же в том, что они исходят из других идеа­лов воспитания, которые я уважаю, но не разделяю. Однако следует принять во внимание не только их на­мерения, но и то неизбежное воздействие, которое они, легитимируя его своим авторитетом, оказывают на мо­лодое поколение, и без того уже склонное к преувели­ченному представлению о своей значимости.

В заключение вряд ли требуется еще указывать на то, что на принцип «свободы от оценочных» суждений, к тому же часто совершенно ими непонятый, не имеют никаких оснований ссылаться те противники (полити­ческих) оценок, провозглашаемых с кафедры, которые пытаются дискредитировать дискуссии по вопросам культуры и социальной политики, происходящие пуб­лично, вне университетских аудиторий. Несомненное существование такого рода псевдосвободных от оце­ночных суждений, тенденциозных элементов, облада­ющих к тому же сильной и целенаправленной поддерж­кой влиятельных кругов, интересы которых они отра­жают в нашей области знания, служит объяснением того факта, что целый ряд ученых, действительно не­зависимых по своей внутренней сущности, остается в данный момент верен принципу оценочных суждений, произносимых с кафедры, так как гордость не позволяет им прибегать к отмеченной мимикрии с помощью мнимой «свободы от оценочных суждений». Лично я полагаю, что, несмотря на все это, следует идти правильным (по моему мнению) путем и что весомость практических оценок, высказанных ученым при соответствующих обстоятельствах вне стен университета, только возрас­тет, если станет известно, что в своих лекциях он строго держится в границах своих «непосредственных обязан­ностей». Впрочем, все сказанное относится именно к сфере практических ценностей и потому недоказуемо.

По моему мнению, в принципе требование права высказывать с кафедры оценочные суждения было бы последовательным лишь в том случае, если бы им могли пользоваться сторонники всех партий2. У нас же с этим требованием обычно сочетается нечто противоположное принципу равного представительства всех (в том числе и «самых крайних») направлений. Так, для Шмоллера, с его личной точки зрения, было, конечно, вполне по­следовательно, когда он заявлял, что «марксисты и представители Манчестерской школы» не могут занимать университетские кафедры, хотя он был достаточно спра­ведлив, чтобы не игнорировать научные заслуги ученых именно этих направлений. Однако здесь я лично никак не могу согласиться с нашим почтенным мэтром. Нельзя требовать права произнесения оценочных суждений с кафедры и одновременно, когда речь заходит о том, чтобы сделать из этого требования соответствующие выводы, указывать на то, что университет — государ­ственное учреждение, предназначенное для подготовки «верных государственному делу» чиновников. При таком понимании университет превратился бы не в «школу профессионального обучения» (что представляется столь чудовищной деградацией ряду преподавателей), а в «духовную семинарию», только без ее религиозного ореола. В ряде случаев ограничения вносились по чисто «логическим» соображениям. Так, один из наших самых известных юристов, выступая против исключения со­циалистов из состава профессуры, сказал, что предо­ставление кафедры права «анархисту» и он счел бы невозможным, поскольку анархисты вообще отрицают значимость права, — ему этот аргумент казался неопро­вержимым. Я придерживаюсь прямо противоположного мнения. Анархист, безусловно, может быть подлинным знатоком права. Если же он таковым является, то его, так сказать, «архимедова точка», находящаяся вне столь привычных нам условностей и предпосылок, на которой он остается в силу своих объективных убеждений (если они подлинны), может позволить ему обнаружить в основных положениях действующего права такую проб­лематику, которую не замечают те, для кого они слиш­ком привычны. Ибо радикальное сомнение — источник знания. В задачу юриста в такой же степени не входит «доказывать» ценность тех культурных благ, сущест­вование которых связано с действием «права», как в задачу медика — «показать», что к продлению жизни следует стремиться при всех обстоятельствах. К тому же ни юрист, ни медик не в состоянии сделать это с помощью тех средств, которыми они располагают. Если же видеть свою цель в том, чтобы превратить кафедру в место обсуждения практических ценностей, то прямым долгом было бы предоставить право свободно, без каких бы то ни было ограничений, рассматривать в аудитории именно наиболее принципиальные вопросы с самых раз­личных точек зрения. Возможно ли это? В настоящее время из ведения немецких университетов в силу по­литических соображений изъяты наиболее серьезные и важные ценностные проблемы практической политики. Тому, кто ставит интересы нации выше всех ее кон­кретных институтов без исключения, центральным по своему значению представляется, например, вопрос, совместимо ли господствующее в наши дни мнение о положении монарха в Германии с глобальными инте­ресами нации и с такими средствами, как война и дип­ломатия, сквозь призму которых эти интересы рассмат­риваются. И отнюдь не худшие патриоты и не против­ники монархии склонны теперь отрицательно отвечать на данный вопрос и не верить в прочный успех в упо­мянутых областях, пока там не произойдут глубокие изменения. Между тем широко известно, что эти жиз­ненно важные для нации вопросы не могут быть пред­метом свободной дискуссии в стенах немецких универ­ситетов3. В условиях, когда важнейшие ценностные вопросы практической политики не могут быть свободно обсуждены с кафедры, достоинство ученого должно, как мне кажется, выражаться в том, что он хранит мол­чание и в тех случаях, когда ему милостиво разрешают обсудить те или иные ценностные проблемы.

Однако никоим образом не следует отождествлять вопрос — недоказуемый, поскольку он ценностно обус­ловлен, — можно ли, должно ли, подобает ли выска­зывать практические оценки в процессе преподавания, с чисто логическим определением роли оценок в таких эмпирических науках, как социология и политическая экономия. Это повредило бы дискуссии по собственно логической проблеме, решение которой само по себе не связано с данным вопросом и отвечает лишь чисто ло­гическому требованию полной ясности и четкого раз­деления лектором гетерогенных проблем.

Я не вижу необходимости дискутировать о том, «труд­но» ли разграничить эмпирическое исследование, с одной стороны, и практическую оценку — с другой. Это дей­ствительно трудно. Все мы, в том числе и автор статьи, выставляющий данное требование, постоянно сталки­ваемся с такой трудностью. Однако сторонникам так называемого «этического направления» в политической эко­номии следовало бы знать, что и нравственный закон невыполним, но он тем не менее нам «задан». Если обратиться к своей совести, то, быть может, станет оче­видным, что следование данному постулату трудно преж­де всего потому, что мы неохотно отказываемся от возможности проникнуть в столь интересную сферу оце­нок, тем более если это стимулируется привнесением «личного тона». Каждый преподаватель знает, конечно, как проясняются лица студентов и возбуждается их инте­рес, как только он обращается к личным «признаниям», и насколько увеличивается число слушателей его лекций, если студенты рассчитывают на то, что такого рода «признания» будут сделаны. Известно также, что при существующей в университетах конкуренции, связанной с посещаемостью лекций, предпочтение часто отдается самому ничтожному пророку, лекции которого проходят при полной аудитории, а не серьезному ученому — разве что это пророчество слишком несовместимо с существую­щими политическими или конвенциональными требова­ниями. Лишь псевдосвободный от оценок пророк мате­риальных интересов превосходит и его по своим шансам вследствие прямого влияния указанного фактора на политические силы. Я нахожу все это довольно печаль­ным и не могу согласиться с тем, что требование устра­нить из лекций практические оценки «мелочно», что это сделает лекции «скучными». Оставляя в стороне вопрос, следует ли стремиться к тому, чтобы лекции по специ­альным эмпирическим наукам были прежде всего «инте­ресными», я считаю нужным высказать опасение, что чрезмерный интерес, достигнутый привнесением в лек­ции высказываний личного характера, может надолго притупить вкус студентов к серьезным занятиям.

Я не считаю нужным дискутировать и полностью при­знаю мнение, согласно которому именно видимость устранения всех практических оценок с помощью хорошо известной схемы — «заставить говорить факты» — суг­гестивно вводит эти оценки. Ведь именно так — и вполне законно для их целей — строят свои выступления в пар­ламенте и в ходе избирательной кампании наши лучшие ораторы. Едва ли необходимо указывать на то, что применение подобных методов в университетском пре­подавании было бы совершенно недопустимым злоупот­реблением, именно с точки зрения вышеназванного разграничения сфер. Однако если проявление нелояльности ведет к тому, что видимость выполнения требования вы­дается за истину, то это еще не ставит под сомнение требование как таковое. Сводится же оно к следующему: если преподаватель не может отказаться в своих лек­циях от практических оценок, он обязан сделать это совершенно очевидным и для своих слушателей, и для себя самого.

Самым же решительным образом следует бороться с довольно распространенным представлением, будто путь к научной «объективности» проходит через сопо­ставление различных оценок и установление как бы не­коего «дипломатического» компромисса между ними. «Средний» путь не только совершенно так же не дока­зуем средствами эмпирических наук, как «самые край­ние оценки», но и нормативно наименее однозначен в сфере оценочных суждений. Этому методу не место на кафедре, он применим в политических программах, в стенах бюро или парламентов. Науки, как нормативные, так и эмпирические, могут оказать политическим деяте­лям и соперничающим партиям только одну неоценимую услугу, а именно: 1) указать, какие «последние» позиции мыслимы для решения данной практической проблемы, и 2) охарактеризовать фактическое положение дел, с кото­рым приходится считаться при выборе между различны­ми позициями. Тем самым мы подошли к нашей проблеме.

С термином «оценочное суждение» связано глубокое недоразумение, которое породило чисто терминологичес­кий и поэтому совершенно бесплодный спор, ни в коей мере не способствующий пониманию существа дела. Как уже было сказано, следует полностью отдавать себе от­чет в том, что в рамках наших дисциплин речь идет о практических оценках социальных фактов, которые рас­сматриваются с этической, культурной или какой-либо иной точки зрения как желаемые или нежелаемые. Меж­ду тем, несмотря на все то, что было сказано на эту тему4 ряд исследователей, «возражая» нам, с полной серьезностью указывает на то, что науке нужны резуль­таты: 1) «ценные», то есть оцененные как логически и фактически правильные, и 2) ценные, то есть важные по своему научному значению, и что уже в выборе ма­териала присутствует момент «оценки». Возникало время от времени и такое поразительное недоразумение, будто мы утверждаем, что объектом эмпирической науки не могут быть «субъективные» оценки людей (тогда как со­циология, а в области политической экономии теория предельной полезности всецело основаны на обратной предпосылке). Между тем речь идет только о весьма тривиальном требовании, которое сводится к тому, чтобы исследователь отчетливо разделял две группы гетероген­ных проблем: установление эмпирических фактов (вклю­чая выявленную исследователем «оценивающую» пози­цию эмпирически исследуемых им людей), с одной сто­роны, и собственную практическую оценку, то есть свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращен­ных в объект эмпирического исследования «оценках» людей), рассматривающее их как желательные или неже­лательные, то есть свою в этом смысле оценивающую позицию — с другой. Автор одной в целом серьезной работы пишет: исследователь может ведь принять и свою собственную оценку как «факт» и сделать из него соот­ветствующие выводы. Эта мысль столь же бесспорна. сколь бесспорно заблуждение, в которое вводит форма ее выражения. Можно, конечно, до начала дискуссии прийти к такому, например, соглашению, что определен­ная практическая мера, скажем, издержки по усилению армии, будут покрыты имущими классами, можно рас­сматривать такое соглашение как «предпосылку» дискус­сии и обсуждать только средство его реализации. В ряде случаев это целесообразно. Однако такое сообща при­нятое практическое намерение называется не «фактом», а «априорно поставленной целью». Отличие его от «фак­та» и по существу очень скоро выявляется в ходе дис­куссии о «средствах» реализации — разве что «предпо­сланная» в качестве недискутабельной «цель» окажется столь же конкретной, как, например, решение закурить сигару. Впрочем, в этом случае вряд ли понадобится и дискуссия о средствах. Почти во всех случаях совмест­но сформулированного намерения, например в выше­приведенном примере, становится очевидным, что в ходе дискуссии о средствах выявляется, сколь различно пони­мание отдельными людьми этой как будто однозначной цели. В ряде случаев может также оказаться, что пре­следование совершенно одинаковой цели связано с са­мыми различными мотивами, что влияет и на дискуссию о средствах ее реализации. Однако оставим этот вопрос. Ведь никому еще не приходило в голову возражать про­тив того, что можно отправляться от определенной общей

цели и спорить только о средствах ее реализации и что такая дискуссия будет носить чисто эмпирический харак­тер. Но ведь центральной проблемой является именно выбор цели (а не «средств» для однозначно данной цели), следовательно, то, в каком смысле оценка, кото­рую кладет в основу своего выбора отдельный индивид, не принимается как «факт» и может служить объектом научной критики. Если это непонятно, все дальнейшие разъяснения ни к чему не приведут.

Дата добавления: 2015-06-26