Возрождение сословности в позднем советском обществе

Одной из причин общего глухого недовольства, которое было использовано в психологической войне против СССР, стала возродившаяся в советском обществе сословность.

Известно, что тот «культурный слой» (правильнее сказать, модернизированная часть общества), который был необходим для государственного строительства, восстановления и развития хозяйства после гражданской войны 1918‑1921 гг., имел не классовую, а сословную природу. Чиновничество, офицерство, интеллигенция и даже торговцы в царской России были сословиями, сохранявшими свою довольно закрытую культуру. Именно их реставрации как замкнутых сословий (особенно бюрократии) чрезвычайно боялся Ленин в последние годы своей деятельности. Он искал, но не нашел противоядия против этого процесса, хотя верно угадывал его опасность для советского строя.

Необходимость форсировать восстановление страны вынудило большевиков пойти даже на искусственное «строительство сословий» (вплоть до метафоры военно‑монашеского сословия рыцарства – «партия как орден меченосцев»). Крестьянская анархическая утопия всеобщей коммуны под лозунгом «Вся власть Советам!», очевидно, была несовместима ни с какой государственностью. Отсутствие гражданского общества не позволяло построить государство и «снизу». Стихия Советов была приведена в дееспособную систему благодаря двум гениальным открытиям. Первое из них – «партия нового типа», которая представляла собой постоянно действующий поместный собор и рыцарский орден одновременно. Второе – «номенклатура», учрежденная в 1923 г., которая соединяла в масштабе страны кадры управления в единую подчиненную центральной власти систему. Это были сословия нового типа, но сословия. В героический период они заполнялись новыми, свежими кадрами, так что поддерживалась высокая социальная мобильность, и замкнутость этих сословий не ощущалась. Но затем произошло то, что М.Вебер называет «институционализацией харизмы» – героические «рыцарские» сословия устоялись и обустроились. Таким мы и помним советское общество 80‑х годов.

Мы знаем, что возвращаться в это советское общество даже из нынешней страшной действительности значительная часть народа не хочет11. Два, три, пять лет после слома советского строя еще можно было утешать себя тем, что нас предали, обманули, соблазнили. Но уже нельзя лукавить с самим собой. За Ельцина голосовали потому, что он – препятствие к восстановлению советского строя.

Трудно это признать потому, что непонятно. Ведь большинство населения высоко оценивает советский строй. Как можно высоко оценивать и не желать в него вернуться? Если вдуматься, противоречия здесь нет. Вот обычная история: разлюбил человек жену, развелся. Он очень высоко ее ценит, перечисляет все достоинства, но вернуться не желает. Раньше любил и был счастлив, а сейчас не может. Что‑то в нем изменилось, по‑другому стал смотреть на вещи. И ведь мы понимаем этого человека, хотя он порой и не смог бы объяснить, что ему разонравилось в жене. Общество легче поддается изучению, чем душа отдельного человека, давайте думать. Дело очень облегчается тем, что у нас есть две сходных драмы, так что их сравнение – почти исторический эксперимент.

Давайте именно с этой стороны посмотрим на обе наши катастрофы – в 1917 и в 1991 г. Они – урок на будущее и помогают понять нынешний момент. Сравнивая ход событий, который привел к отказу от поддержки существовавшего общественного строя России, я лично прихожу к выводу, что в обоих случаях главным был отказ именно от сословного устройства общества. Перерастал его наш народ. Поэтому утрачивала авторитет духовная инстанция, которая оправдывала такое устройство (Церковь, а потом КПСС), а затем лишалось силы и государство. В феврале 1917 г. в отрицании сословного строя соединились две силы, которые между собой были более непримиримыми противниками, нежели каждая по отдельности с сословным строем. Либеральная буржуазия стремилась превратить Россию в классовое гражданское общество западного типа, а крестьяне и рабочие – в солидарную братскую общину, Царство Божье на земле.

В обоих случаях причина отказа от сословности, на мой взгляд, крылась в двух противоположно направленных ускоряющихся процессах: росте самосознания главных сословий и одновременном упадке, духовной деградации правящего сословия. Когда это противоречие достигало критического уровня, происходил моментальный слом, которого никто не предвидел в такой резкой форме. Дело в том, что на последнем этапе оба взаимосвязанных процесса усиливали друг друга, так что вырождающаяся элита все больше ненавидела именно восходящее сословие и все больше досаждала ему. Возникало то, что в химии называют автокатализ – продукты реакцию ускоряли саму реакцию, и процесс шел вразнос. При этом «поблажки» правящего слоя народу лишь вызывали его возмущение.

Народные массы России в начале века отвергли капитализм, несущий разделение народа на враждебные классы. Но и сословное деление общества, при котором права и обязанности передаются по наследству и трудно человеку изменить свое положение благодаря собственным усилиям, давно претило людям. Потому такую большую роль в нашей жизни играли «внесословные» типы – те, кто ушел в поры общества, вырвался из своей клеточки. Сначала казаки и странники, потом разночинная интеллигенция, студенты и революционеры12. По мере того, как и казаки, и интеллигенты, и даже революционеры «обустраивались» в сословия, симпатии к ним испарялись.

Наследуемый характер прав и привилегий развращает высшие сословия, происходит дегенерация элиты. Войны и потрясения замедляют этот процесс, взбадривают элиту, а в благополучное время вырождение ускоряется. Выродившееся «дворянство» вызывает у народа уже не просто вражду, а омерзение. «Дворянство» же платит народу ненавистью и склоняется к национальной измене. В начале века дворянство, составлявшее 1% населения, владело половиной пахотной земли, отнимало за аренду у крестьян половину урожая и прожирало эти деньги в Париже или проигрывало в Монако. Кончилось тем, что аристократы по уговору с Западом свергли царя, а офицеры‑дворяне кинулись служить Западу в «белой армии».

Расцвет русского народа – именно те короткие сорок лет советского строя, когда были сломаны и даже забыты сословные перегородки, и мы стали народом‑семьей, народом‑общиной. Сын приходского священника Василевский становился маршалом, Королев после рабфака – академиком, Главным конструктором ракет, Гагарин после ремесленного училища – первым космонавтом. Новое «дворянство», номенклатура, честно служило и воевало. Но наступили благополучные 60‑е годы, и третье поколение номенклатуры уже сильно отличалось от первых. Оно в массе своей пришло не из рабфаков и глухих деревень, это были дети начальства. Они обрели сословное сознание и научились отделять свои сословные интересы от интересов общества и государства.

С этого момента, кстати, начинается конфликт правящего сословия с официальной идеологией государства. Она всегда накладывает ограничения на аппетиты привилегированного сословия, напоминает о его обязанностях. Так было и в начале века – дворянство было атеистическим. Это особенно красноречиво проявилось в феврале 1917 г. – офицерство практически поголовно было антицерковным. Однако религия была весьма терпима к барству, и открытого конфликта дворянства с церковью не возникло. Иное дело коммунистическая идеология, она была несовместима с сословными интересами верхушки советского общества. Здесь возникла именно ненависть. Уже в 60‑е годы у простого человека, случайно попавшего в компанию бюрократов и партработников, крайнее изумление вызывало то удовольствие, с которым они смаковали антисоветские анекдоты. Вслед за осознанием своей ненависти началась упорная работа по разрушению коммунистической идеологии. Все, что ей вредило, находило поддержку. Все, что ее укрепляло (в том числе разумная критика), душилось. Это прекрасно видно хотя бы в кадровой политике. Вполне объяснима и ненависть к Сталину. Он, создатель номенклатурной системы, в то же время применял жестокие методы контроля над нею и ее «взбадривания» – и сам ее ненавидел («каста проклятая»). После 1953 г. люди сталинского типа не имели уже никакого шанса подняться к руководству.

Заметим, что сначала меньшевики, потом Троцкий и еврокоммунисты, а затем и наши вульгарные марксисты выводили свои антисоветские концепции из того, что якобы номенклатура (бюрократия) превратилась в класс, владеющий собственностью и потому враждебный трудящимся. Это не соответствует действительности. Классы довольно открыты, статус в них не наследуется (сын‑балбес может жить на деньги папы‑буржуя, но стать умелым предпринимателем по блату не сможет). Поэтому вырождения классовой элиты не происходит. Еще важнее для нас тот факт, что элита правящего класса является одновременно творцом официальной идеологии и государства. В отличие от сословия, она в принципе не может быть заинтересована в подрыве своей идеологии и государства и служить «пятой колонной» в войне против своей нации. Советская номенклатура не была классом, она была именно сословием, которое под конец тяготилось своим государством.

Разумеется, и в дворянстве царской России, и в советской номенклатуре были честные люди, которые любили свою Родину и т.д. Но в период упадка уже не они решали дело, они вообще действовали почти как в подполье. В общем, национальная измена советской номенклатуры была потрясающе единодушной. Было бы очень интересно опубликовать список всех сотрудников аппарата ЦК КПСС последних лет СССР с указанием их нынешней должности и доходов (а также рода занятий их близких родственников).

Омерзение, которое вызывает правящее сословие периода упадка, иррационально и даже неразумно. Черная «Волга» секретаря райкома вызывала злобу, а «мерседес» сопляка‑ворюги воспринимается равнодушно, а то и с симпатией. Это именно неразумно, потому что тот секретарь райкома с прагматической точки зрения был все равно лучше ворюги. Но люди не следуют прагматическим расчетам, от секретаря райкома уже пахло изменой, а от шпаны на иномарках – только перегаром. Сейчас взгляды меняются, но уже создано много необратимостей.

Конечно, если бы не холодная война, то советский строй пережил бы болезнь, и был бы найден близкий русской культуре тип демократии. Но СССР уже не мог уцелеть при номенклатуре образца 80‑х годов, заключившей союз с Западом. Недовольство трудящихся было глухим, но устойчивым – на нем можно было паразитировать антисоветским идеологам. Не было понято предупреждение Ленина рабочим – бороться с советским государством, но в то же время беречь его, как зеницу ока. Убийственным выражением недовольства был бунт интеллигенции – «бессмысленный и беспощадный». Историческая вина интеллигенции в том, что она не сделала усилий, чтобы понять, против чего же она бунтует. Она легко приняла лозунги, подсунутые ей идеологами самой же номенклатуры. Так интеллигенция начала «целиться в коммунизм, а стрелять в Россию». И до сих пор продолжает стрелять.

Перед нами стоит проблема, которой пока что нет ни в каком другом обществе (лет через сто она встанет и перед Китаем, если он не пойдет по пути оболванивания масс): народ с высоким уровнем образования и культуры, который не рассыпался на индивидов и не принял классового деления, перерос и сословный тип общества. Как его преодолеть? В какой‑то мере эта проблема схожа с теми, что столкнулся СССР при выходе из военного коммунизма в 20‑е годы и из «мобилизационного социализма» (сталинизма) в 60‑е.

Из военного коммунизма вышли через НЭП – чрезвычайно сложную и оригинальную программу (об «отступлении» говорилось для упрощения, это был неизведанный путь вперед). А.А.Богданов, взяв как объект изучения военного коммунизма даже не Россию, а более чистый случай – Германию, показал, что это «ублюдочный» хозяйственный уклад потребительского коммунизма как чрезвычайного режима, и что социализм не входит в число его «родителей». И главное для нас положение: военный коммунизм, возникнув в чрезвычайных условиях, после исчезновения породивших ее условий (окончания войны) сам собой не распадается. Выход из военного коммунизма – особая и сложная задача. В России решить ее было особенно непросто, поскольку очень большую роль играли Советы солдатских депутатов, проникнутые мышлением военного коммунизма. Точно так же, сословное устройство советского общества, возникнув, само собой не исчезало с исчезновением породивших его причин. Его надо было «демонтировать», а это было очень непросто.

Даже сегодня видно это противоречие. В среде заметной части патриотов России бытует важная политическая концепция, вытекающая из идеи сословности. Суть ее в том, что нам не нужна демократия, всякие там выборы и парламенты, а нужна «спасительная и созидательная диктатура». Народу приписывается мечта о сословном обществе, живущем под рукой доброго царя (генсека, патриарха, президента и т.п.). Псевдосословные атрибуты стали в России важной частью политического спектакля.

В какое же государственное устройство можно «упаковать» такой народ, что не желает ни классов, ни сословий? В 1917 г. наш народ сам задал тип власти – Советы, взявшие за образец прямую демократию сельского схода. Но поднять промышленную страну с таким типом власти было невозможно, нужны были «быстродействующие» централизованные механизмы (партия и номенклатура), а с ними возникли и привилегированные сословия. Какой же тип государства у нас возможен и желателен?

Пока что простого и хорошего решения этой проблемы нет, есть только наметки. Все они противоречивы, их надо обсуждать в спокойном и рассудительном разговоре. Сложность в том, что мы не знаем, как выйти из этого заколдованного круга: реформа провалилась, и наше общество не раскололось на классы. Так что «правильной» буржуазной, а затем пролетарской революции нам ждать не приходится. Слава богу, нас не загнали в этот тупик. Если же нам удастся вернуться на путь построения солидарного общества типа советского, то через какое‑то время в нем начнет восстанавливаться сословность. История повторится, хотя благодаря полученным урокам можно будет смягчить процесс. Конечно, после окончательного краха реформ страна окажется в таком же положении, как после гражданской войны в 1921 г. Значит, одно‑два поколения нового «дворянства» вынуждено будет работать честно и довольствоваться малым.

Комментарий из 90‑х годов: размышления над обломками идолов

Имея в качестве матрицы человеческих отношений образ семьи, традиционное общество оказывается исключительно прочным в одних ситуациях (особенно во время бедствий, когда фактором выживания является солидарность), но очень хрупким в других – особенно в годы благоденствия. Мы этого не понимали и всегда считали, что чем жизнь сытнее, тем государство крепче.

Так, когда нет общей беды, то важнейшим для стабильности общества понятием становится верность. Умный подлец вроде Яго может разрушить самую любящую семью, заронив сомнение в верности. И речь идет не о рациональных оценках или расчетах, а об утрате очарования. Мне кажется, семья Отелло распалась бы даже в том случае, если бы он не успел задушить Дездемону – от уже в мыслях своих повидал ее изменницей. А какая паника поднималась всегда в русской армии, когда проходил слух об измене. Логически объяснить все это трудно. Видимо, уверенность в том, что твой собрат по солидарному сообществу тебе верен, совершенно необходима, чтобы ты мог поступать не по эгоистическому расчету. И это превратилось в подсознательную культурную норму, почти инстинкт, сцепленный неизвестным образом с другими нормами. Вынь эту уверенность – и рушится вся связка культурных устоев.

Так, в сущности, и произошло с советским обществом. Его убедили в том, что важная его часть (номенклатура, бюрократия, партия – неважно, как называли эту часть) неверна целому. Не требовалось даже точно формулировать суть измены: незаслуженные привилегии, коррупция, обман и т.д. Как только в это поверили, все общество стало разрушаться. И было совершенно неважно, что в роли Яго выступили как раз те, кто и был обвинен в измене. Мелкие неудобства, которые для них при этом возникли, не шли ни в какое сравнение с тем кушем, который предполагалось получить при разрушении общества. Можно даже сказать, что в результате неизбежной эволюции общества создалась ситуация, при которой правящая верхушка могла сохранить (и умножить) свои привилегии только путем разрушения того общества, в котором оно этими привилегиями пользовалась.

Очевидно, что в этом пункте гораздо более устойчиво (вернее, неуязвимо) общество, основанное на метафоре рынка. Ну какая там верность, кому она нужна? Там – рациональный расчет. Правила эквивалентного обмена. Нарушать их нельзя, но никто никому ничем не обязан. Там не надо душить неверную жену – она нарушила контракт и должна уплатить неустойку, вот и вся трагедия. Западное либеральное общество изначально возникло путем лишение символического, священного смысла всех человеческих отношений. И тем не менее там постоянно ведется профилактическая работа, человеку постоянно делаются «прививки» против возможного рецидива – ведь человеку нужны символы. Характерна, например, типичная схема многих американских фильмов: коррумпированный генерал помогает преступной корпорации поставлять в армию дефектное оборудование (например, вертолеты). Гибнут честные солдаты, и честный офицер начинает расследование. Тоже гибнет – у генерала масса сообщников в армии. Дело продолжает молодая жена (причем, что поразительно, никто ей не помогает, кроме маргинальных личностей) и т.д. Что, разве в американском генералитете или в военно‑промышленном комплексе преступник на преступнике? Нет, конечно. Смысл всех этих пропагандистских фильмов таков: ни армия, ни национальная промышленность, ни какой‑либо иной институт не имеют священной компоненты и хороши лишь постольку, поскольку эффективны. А честным надо быть индивидуально.

Что же делать? Неужели традиционное общество, основанное на идее солидарности людей, в принципе нежизнеспособно и может существовать лишь в экстремальных условиях вроде Отечественной войны или послевоенного восстановления? Неужели спокойная и благополучная жизнь возможна лишь если люди становятся индивидуалистами и преследуют свой эгоистический интерес? Вообще‑то этот вопрос становится для нас неактуальным, так как мы надолго обречены заниматься героическим трудом по восстановлению страны после «реформы». Переход к обществу‑рынку означал бы при этом переход от сотрудничества к борьбе за выживание. Даже если бы этот переход удался, через какое‑то время инстинкт самосохранения заставит вернуться к солидарности (как и бывало в России, кровью умытой). Но крах советского строя заставляет заглядывать вперед. Изменения в культуре предстоят немалые, а времени может не хватить, и мы опять придем к кризису того же типа.

На мой взгляд, слабость советского проекта была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части – большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем – мы в нем были лишь дровами для крупного пожара. Говорится, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.

На мой взгляд, слабость (и одновременно сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое‑то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла – шаг к краху. Идея равенства людей – великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки – значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.

В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую послевоенная КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества – к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое – не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают – его бьют, на него плюют и т.д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый надолго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров – но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.

Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому‑то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает человеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы – будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.

Утонченный русский интеллигент Арсеньев оставил нам почти философскую аллегорию – рассказ о Дерсу Узала. Мы видим, как язычник‑удэге Дерсу, одушевляющий и даже очеловечивающий природу и исходящий из дорелигиозных ценностей, оказывается в природном мире исключительно эффективным. Он не просто помогает Арсеньеву и его казакам, он их неоднократно спасает. И вот его везут в город. Там нет угроз, там сложны социальные отношения, и он со своими представлениями о добре и зле оказывается там не просто беспомощным – он мешает людям. Он отнимает у торговца дровами деньги – потому что «земля родит деревья для всех людей», и возникает конфликт. Арсеньев отпускает Дерсу обратно в лес – и в пригороде доверчивого Дерсу убивают молодчики‑горожане. Символичный конец и символично поведение Арсеньева – он обнимает Дерсу на прощанье, даже предлагает денег, а должен был бы помочь ему добраться до леса, до своей среды обитания.

Мы поступили с большевизмом неизмеримо подлее. Мы воспользовались его простотой и силой, когда нас приперло с индустриализацией или Гитлером (а раньше – с Наполеоном, неважно, что тогдашние крестьяне не были членами КПСС). Но как только мы зажили по‑городскому, когда вместо дров у нас у всех появился в доме газ, мы этого язычника не отвели в заповедный лес и не обняли на прощанье. Мы пригласили тех бандитов, заплатили им сходную цену, и они убили всех этих Дерсу Узала, Чапаевых и Матросовых прямо у нас дома. Вот теперь и живи в этом доме.

Но дело сделано, а живым надо жить. «Того, кто спас нас, больше нет». И при всем уважении к дорогим мне теням я не могу уклониться от вопроса: почему же не могли они ужиться в нашем благополучном городском обществе. И могли ли наши благодарные, спасенные ими интеллигенты помочь им «перевоспитаться» – или должны были искать способ сосуществования? Ведь как хотелось Яковлеву «реформировать» большевизм. Нет, пришлось умертвить (так он надеется). Сегодня наша забота никак не о Яковлеве и его сообщниках, а о том, чтобы тень большевизма успокоилась и не вернулась к нам вурдалаком. И путь к этому – понять, что произошло, и сделать шаг вперед, став не слугами и не стражами большевизма, а наследниками. Никогда отец не проклянет сына, который многое переосмыслил, но не предал предков, а пошел вперед, сохранив главное. И надо нам понять, в чем главное, а что можно оставить в прошлом. И в этом нам помогает сегодня сама жизнь и те, кто убил Дерсу. Надо разобраться, что именно они хотят изъять из нашей души – и постараться сохранить именно это. Ибо добра они нам не желают, в этом сомнений уже не осталось.

В каком смысле я утверждаю, что для нормальной, «благополучной» жизни идолопоклонство коммунистической идеологии не годится, а нужно переходить на уровень религиозного сознания? В том смысле, что эта идеология упрощала действительность и создавала иллюзию, будто кто‑то (какой‑то идол) уже решил важнейшие вопросы и каждый из нас освобожден от необходимости думать и брать ответственность за свои думы. Мы должны были только верить – а за это нам обещалось светлое будущее и чудеса на этом свете. И наоборот, диссиденты могли не верить (а поклоняться другому идолу) – и при этом тоже не несли никакой душевной ответственности за свои слова и дела.

Достоевский в своей Легенде о Великом Инквизиторе прекрасно показал эту разницу между идолопоклонством и религией. Христос дал человеку идеалы и позвал за собой – но не обещал за это награды «на этом свете» и не стал обращать в свою веру посредством чуда. Западная же цивилизация, в лице Великого Инквизитора овладела душами людей, создав для них «общество потребления» (хлеб земной), дав им развлечения (детские песенки) и позволив грешить (под строгим контролем). Христос, который своим явлением нарушал этот «Мировой порядок», был отправлен на костер.

Но ведь в этом пункте, пусть не главном, но очень важном, советская идеология совершила точно такой же грех, восприняв его от марксизма как одной из идеологий индустриальной цивилизации. Она завлекала людей теми же обещаниями и устроением чудес. И достаточно было благоденствию задержаться, а ловкому фокуснику показать мираж более красивого чуда («заживем, как в Штатах»), как люди, почти в соответствии с Программой КПСС, разбили старых идолов и побежали за новыми. А между тем, томление души советского человека было уже таково, что ему требовалась свобода воли, возможность принятия сознательного решения, а не дешевые чудеса Хрущева или Брежнева. Потому‑то, кстати, и новые идолы оказались совсем недееспособными, они послужили лишь как колотушка для свержения старых. Ну где сейчас все эти нуйкины с их детскими песенками о демократии по‑горбачевски?

Этот кризис, как бы ни были тяжелы его экономические и социальные последствия, был бы не так страшен, если бы нам не противостоял столь мощный и безжалостный противник. Помогая, «по‑братски», сломать наших идолов, он сумел при этом вырвать или запачкать и те фундаментальные идеи, на который мы держались. Тут уж спасибо нашей интеллигенции – без нее никакой Великий Инквизитор это не сумел бы сделать. В спину ударить должен был свой, родной человек. Трудно сегодня строить новое видение мира, новые культурные подпорки – все крупные идеи были за годы перестройки тщательно опорочены. О чем ни начнешь говорить, поднимается истошный вой: «Мы это уже проходили!». Эту эффективную формулировку, пресекающую пока что любой серьезный разговор, придумали неплохие психологи.

Но строить новый культурный каркас надо немедленно, без него не может жить человек, а становится «зверем» – хоть наемным убийцей, хоть компрадорским предпринимателем. Откладывать эту работу нельзя. И не только потому, что культурные устои нужны срочно, что умирают без них старики и отказываются женщины рожать детей. Нельзя упустить момент и потому, что подсунут нам новых яковлевых, чтобы снова насотворили они нам кумиров, хоть бы и с красным знаменем. И тогда весь цикл повторится через некоторое время снова. Но без такого большого шума, и уже наверняка. Ведь уже и за первый раунд отрезали от России половину.

Так давайте взглянем трезво, что мы можем получить «от мира сего», и как при этом должны устроить совместную жизнь, чтобы не погубить душу. Выбор, как мы увидим, не так уж велик, но от чудес лучше сразу отказаться. А кому условия выбора и требования ограничить аппетит к «хлебу земному» минимальными запретами души покажутся невыносимым, кто сознательно готов повыбрасывать стариков на улицу («чтобы было как в Чикаго») – тому надо будет по‑хорошему помочь поискать счастья в цивилизации Великого Инквизитора.

Дата добавления: 2015-06-26