Личные впечатления: эпизод холодной войны

Мне в 1983 г. довелось попасть в центр маленького «боестолкновения» холодной войны – в обстановке, где я этого никак не мог ожидать, на научной конференции. Но не ожидал я этого по наивности, более умудренные люди ожидали. Дело было так.

Правительство Индии при участии ЮНЕСКО организовало небольшую конференцию, чтобы обсудить вопрос о роли фундаментальных исследований в развивающихся странах – с точки зрения выбора научной политики. Обсудить в узком кругу «видных экспертов» из двух мировых систем. Из СССР пригласили президента АН СССР А.П.Александрова (или, если он не сможет, вице‑президента Ю.А.Овчинникова) и председателя Госкомитета по науке и технике СССР Г.И.Марчука.

Они «не смогли» оторваться от дел и поручили ехать директору моего Института истории естествознания и техники АН СССР. Тот тоже «не смог» и поручил ехать мне. Потом я догадался, что уже по списку тех экспертов, которых посылали США и Великобритания, наши иерархи (точнее, их службы) могли предположить, что ожидало советского делегата. В общем, послали меня, просто старшего научного сотрудника, ничего не подозревающего.

Тема конференции мне была знакома, я в нее влез еще в 60‑е годы, работая на Кубе. Уже там в дебатах по этому вопросу сталкивались две главные доктрины – советская и западная. Коротко говоря, советская исходила из того, что собственная фундаментальная наука совершенно необходима для развития страны.

Прежде всего, необходима потому, что она связывает всю научно‑техническую и шире, культурную систему страны с мировым фундаментальным знанием. Прикладные исследования, по ряду причин, не могут выполнять эту функцию в достаточной степени. Во‑вторых, национальное сообщество ученых, включенных в мировую фундаментальную науку, но говорящих " на языке родных осин ", играет очень важную роль в создании мировоззренческой основы для этой национальной культуры (в частности, для образования). Отечественных ученых в этом не могут заменить ни иностранные технологии, ни приглашенные профессора.

Советская доктрина исходила не столько из философских представлений о знании и культуре (хотя и они были очень важны), сколько из опыта трех столетий развития русской науки и опыта советской индустриализации и вообще модернизации, в том числе на окраинах (в Средней Азии). Кроме того, эта доктрина была испытана, в разных культурных условиях, в Монголии, Китае и Вьетнаме. Этот опыт также подтвердил верность главных ее положений.

Довольно хорошо я знал и западную доктрину. Она сводилась к тому, что развивающиеся страны не должны расходовать свои скудные ресурсы на фундаментальные исследования – теоретические знания им, мол, с удовольствием предоставит в готовом виде «большой белый брат». Как, впрочем, и наукоемкие технологии. Их дело – вести прикладные исследования регионального значения при поддержке научных центров метрополии. Эта доктрина имела немало сторонников и в «третьем мире».

В общем, я срочно подготовил доклад о советском опыте и тех его уроках, которые могли быть полезны развивающимся странам, и поехал. Конференция была устроена на высоком уровне и с умопомрачительной роскошью, которую обеспечили спонсоры – ведущие транснациональные корпорации, имеющие свои заводы и интересы в Индии. Роскошь банкетов, которые каждый день давала новая ТНК, стараясь перещеголять друг друга, была столь вызывающей и нелепой, что производила отталкивающее впечатление (правда, не на всех).

Открыл конференцию министр Индии по делам науки – очень толковым докладом. Думаю, примерно так мог бы выступить у нас в 30‑е годы кто‑то вроде С.Орджоникидзе – по типу мысли и логики. Министр попросил экспертов потрудиться и откровенно обсудить проблему – помочь Индии в выборе доктрины научной политики.

Индийцев за столом было трое – председатель, человек мирового калибра, бывающий в Дели наездами, старый седой историк, приглашенный в качестве почетного гостя (все индийцы относились к нему с глубочайшим почтением), и какой‑то энергичный человек, которого я на нашем перестроечном жаргоне назвал бы «агентом влияния Запада». Человек тридцать индийцев, ученых и чиновников, сидели в стороне и могли только слушать, но не выступать.

Из «социалистического лагеря» кроме меня приехал директор родственного института из Венгрии и один немец из ГДР. Большие персоны, похоже, согласованно уклонились. Кроме того, сверх списка была приглашена находившаяся в Индии сотрудница Института Востоковедения АН СССР, дочь нашего знаменитого врача, который работал в 20‑е годы в Таджикистане и которого за этот труд почитают в Индии (они у него многому научились).

Мой доклад был одним из первых – дань уважения к СССР. После доклада я стал вникать в ситуацию. Как ни странно, главным авторитетом среди всех этих экспертов, включая Нобелевского лауреата из Пакистана, был неприметный на вид директор издательства из Лондона М.Голдсмит. Сам он, похоже, никакими особыми знаниями не обладал – а вот поди ж ты, его авторитет был непререкаем. За ним ходили с подобострастием, а он был как добрый монарх, глаза и уста его источали мед.

На второй день министра уже не было – чтобы не смущать экспертов. И они показали себя. Во‑первых, они демонстративно игнорировали тему обсуждения. Начался какой‑то пошлый салонный разговор: повлияла ли музыка Бартока на Эйнштейна, когда он создавал теорию относительности? Если же разговор касался развития науки, то рассказывались обывательские байки – эти деятели высшего ранга не знали ни теории, не реального состояния дел в тех же США. А те, кто знали (были и такие), предпочитали молчать, сделав свои нейтральные и весьма далекие от темы доклады. При этом байки были, однако, вовсе не нейтральными, они вскользь отвергали, как нечто даже недостойное прямого отрицания, ту советскую доктрину, которую я изложил в докладе.

Вечером со мной завел разговор в гостинице философ в области науки из ФРГ, социал‑демократ, известный в Индии автор. Он начал мне объяснять, что подобные конференции высокого уровня имеют чисто светский характер, что на них не принято всерьез обсуждать реальные проблемы. Я задумался, но его намек не принял. Меня лично тронула просьба министра науки Индии, он проникновенно ее выразил, как‑то по‑нашему. К тому же эксперты с Запада говорили хотя и вскользь, но вполне серьезно. Все у них сводилось к тому, что фундаментальная наука странам «третьего мира» не нужна. Какой же это «светский разговор».

Поэтому я стал выступать после каждого важного ложного утверждения о науке, приводить фактические данные, альтернативные концепции и результаты их опытной проверки. В науковедении я к тому времени поднаторел, занимаясь им с 1968 г., и материала, чтобы опровергнуть мои реплики, у оппонентов не было. Тогда «команда Голдсмита» (хотя, надо сказать, не он сам) отбросила всякие приличия и перешла к простым антисоветским выпадам – репрессии, ГУЛАГ, уничтожение ученых, дело Лысенко и т.д. Причем с такой злобой и ненавистью, что в первый день никак этого ожидать было нельзя. Так, что даже есть с ними мне уже стало невозможно – глотку пережимало, над чем они от души смеялись. Особенно старался хорват из ЮНЕСКО.

Напор был такой, что «нейтральные» эксперты были просто ошарашены. Один из них, друг и сотрудник Джона Бернала, который очень тепло относился к СССР и меня поначалу чуть не обнимал – и то смутился и стал поминать Лысенко. Суть этой многослойной истории войны двух сообществ биологов в СССР знают на Западе (да и у нас) только в форме примитивного идеологического мифа. Излагать суть там было некогда, пришлось взять за основу этот миф и представить проблему в виде модели. Она сводилась к тому, что для СССР стало исторической необходимостью развитие всего научного фронта при недостатке средств. Значит, допускать конкуренцию двух больших сообществ на одном направлении было невозможно. Это породило методологическую задачу: как делать выбор между враждующими группами ученых при распределении средств? При том, что более или менее острая вражда научных школ из‑за острой нехватки средств имела в СССР 30‑х годов место практически на всех направлениях. Справилась ли с задачей советская научная система? Тот факт, что лишь в одной из полутора сотен больших областей науки возник конфликт типа «дела Лысенко», позволяет признать эффективным выработанный в научной политике СССР подход к разрешению конфликтов и согласованию усилий17. Вот такую «теорему» я изложил, и никто не возразил.

Когда начался жесткий обмен утверждениями именно по сути темы конференции, но в связи с опытом СССР, индийцы, не имевшие права выступления, очень разволновались. В каждом перерыве они подходили ко мне и просили обязательно высказываться по всем существенным вопросам, не отступать. Именно такой термин применили – не отступать. «Вы же видите, – говорили они – как империалисты хотят отвлечь нас от большой науки. Поэтому они опыт СССР так ненавидят»18.

На третий день я рассказал об опыте создания в 20‑30‑е годы Академии наук Монголии – даже при очень малых средствах она послужила важным «окном в мировую науку», а потом и костяком небольшой, но жизнеспособной национальной науки. Историю эту я знал, в 1931 г. в Монголии работал мой отец, а потом и дядя, специалист по экономике кочевого хозяйства. У меня был аспирант‑монгол, изложивший этот опыт в своей диссертации, а сам я какое‑то время был консультантом АН МНР по проблемам организации науки, много беседовал с руководителями их Академии.

Насколько необычен опыт создания базы для фундаментальной науки в условиях Монголии того времени, говорит уже тот факт, что там практически на было грамотных людей, и посланные туда советские ученые вместе с руководством страны пошли на то, чтобы заполнить штаты институтов Академии наук буддийскими монахами, ламами. Когда я был в Монголии в 1978 г., я познакомился с этими уже пожилыми людьми, ставшими видными учеными – и математиками, и биологами, и гуманитариями.

Когда я изложил этот опыт как почти чистую модель, меня активно поддержал седой индийский историк. Стал задавать очень помогающие мне вопросы, развивать мысль. Но ему не дали кончить, его оборвали с небывалой для научного уклада грубостью. А для Индии, думаю, это вообще была немыслимая вещь – так обойтись со старым и почтенным человеком. Сам он был просто в изумлении.

Зато он со мной подружился и потом прислал мне в Москву свою книгу, которая мне очень помогла в жизни – о том, как в Индии развивалась под эгидой централизованного государства эффективная «рыночная экономика» в масштабах субконтинента. Так сказать, национальный капитализм незападного типа. И как английские колонизаторы первым делом целенаправленно уничтожили структуры этого национального капитализма, искусственно вернув Индию к феодальной раздробленности и архаическому хозяйству. Я эту книгу все время держал в уме, слушая Горбачева и Гавриила Попова – о том, как Запад нам поможет построить современную рыночную экономику.

В последний день каждый делегат мог сделать большое выступление по итогам обсуждения. Доклад в первый день я делал в чисто позитивном ключе, как изложение советской доктрины, без полемики. А теперь, после такой агрессии, я пошел на прямое сравнение двух доктрин. Чтобы выразиться точнее, со всеми нюансами и акцентами, я стал говорить не по‑английски, в котором мои познания позволяли выражать лишь «простые истины», а по‑испански. Попросил переводить эксперта из Венесуэлы, директора (и, поговаривали, владельца) большого исследовательского центра в области нефтедобычи и переработки. Я ему как‑то переводил его лекцию в Москве – теперь, говорю, отдавайте долг. Не хотелось ему ввязываться, но делать нечего, перевел все точно, так что я выглядел как настоящий советский делегат, с переводчиком.

Венгр перед моим выступлением предусмотрительно вышел – «я не я, и она не моя». Злились посланцы мировой цивилизации сильно. Я потом спросил сотрудницу из Института востоковедения, что же она ни слова не сказала, хотя бы нейтрального? Все‑таки психологически было бы полегче. «Я испугалась, – ответила она. – Никогда в жизни не видела такой злобы, куда уж было соваться».

Я тогда подумал, как нелегко было работать нашим дипломатам на Западе – тем, кто не вилял. Ни Марчук, ни Овчинников не поехали – мудро поступили тогда. А если кто из начальства ездил на подобные конференции, то, похоже, никакого конфликта уже не и возникало – зачитают свои обтекаемые доклады, похвалят ленинскую политику, а потом делают вид, что не замечают сути докладов и реплик из «команды Голдсмита». А то стали уже браться обстряпать и такие неблаговидные дела, которые без согласия советской делегации никакого шанса пройти в международных организациях не имели. Существенной части советских начальников тоже понадобились стипендии – для сына или дочки.

Так шла к тяжелому для СССР исходу холодная война.

Глава 4. Уравнительный принцип и советская уравниловка

Чуть ли не главным принципом, который надо было сломать в советском человеке, чтобы подорвать легитимность советского жизнеустройства и совершить «перестройку», была идея равенства людей.

Эта идея, лежащая в самой основе христианства, стала в СССР объектом «официально предписанной» фальсификации задолго до 1985 года – как только престарелого генерального секретаря КПСС Л.И.Брежнева окружила интеллектуальная бригада «новой волны». Одна из первых песен, которые запел идеолог КПСС А.Н.Яковлев, была о «поpожденной нашей системой антиценности – пpимитивнейшей идее уpавнительства». Идея равенства была представлена в виде уравниловки, из которой создали такое пугало, что человек, услышав это слово, терял дар мышления. Избивая это изобретенное идеологами чучело, на деле разрушали важный духовный стержень.

Вот депутат Н.М.Амосов, занимавший, согласно опросам, третье место в списке духовных лидеров нашей интеллигенции, в эссе под скромным названием «Мое мировоззрение» (в академическом журнале «Вопросы философии»!) утверждал: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу – ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых». И далее этот демократ предлагал (в 1988 году!) применить сугубо фашистскую процедуру по отношению ко всему населению СССР – провести селекцию на «сильных» и «слабых» путем широкого психофизиологического обследования.

Другой активный антисоветский идеолог А.С.Ципко писал: «Всегда, во все времена и у всех народов уравниловка поощряла лень, убивала мастерство, желание трудиться. Но мы отстаивали ее как завоевание социализма» (Можно ли изменить природу человека? – В кн. «Освобождение духа». М.: Политиздат, 1991). Это удивительно примитивная трактовка.

Однако ненависть к «уравниловке» стала важным компонентом антисоветского сознания. Согласно опросам 1989‑1990 г., интеллигенции на вопрос о причинах наших бед отвечала: «система виновата». «Уравниловку» в числе трех первых по важности причин наших несчастий назвали 48,4% приславших свой ответ интеллигентов (при этом они же проявили удивительную ненависть к «привилегиям начальства» – 64% против 25% в «общем» опросе).

Проблема равенства и справедливости была поставлена уже в момент становления той философии, которая лежит в фундаменте нашей культуры. Аристотель писал: «общественная жизнь держится справедливостью», а последняя «больше всего сводится к равенству». В ходе формирования современного капитализма и характерной для него формы демократии важнейшим философским конфликтом стало противопоставление свободы равенству. Этот конфликт до сих пор присущ философии капитализма. Де Токвиль писал в письме: «Мой вкус подсказывает мне: люби свободу, а инстинкт советует: люби равенство». Можно сказать, что в западном сознании побеждает то вкус, то инстинкт.

В наиболее полной и поэтической форме отказ от равенства и культ сильных, находящихся «по ту сторону добра и зла», выразил Ницше. Но у него за отрицанием человеческой солидарности хотя бы стояло жгучее желание прогресса, совершенства, возникновения «сверхчеловека». Ради этого и развил он антихристианскую и трагическую философию «любви к дальнему». «Чужды и презренны мне люди настоящего, к которым еще так недавно влекло меня мое сердце; изгнан я из страны отцов и матерей моих».

Идеологическая подкладка под отрицанием равенства – социал‑дарвинизм. Это учение, переносящее биологический принцип борьбы за существование и естественного отбора в человеческое общество. Это придает угнетению (и в социальной, и в национальной сфере) видимость «естественного» закона. Социал‑дарвинизм возник под влиянием мальтузианства, очень популярного в апогее рыночной экономики учения, согласно которому «слабым» не только не надо помогать выживать – надо способствовать их исчезновению через болезни и войны. В конце 80‑х годов наши журналы и газеты были полны совершенно мальтузианских заявлений видных интеллектуалов. А ведь в русскую культуру даже в XIX веке вход мальтузианству был настрого запрещен.

Суть того равенства, которое выращивали в советском строе, была покрыта многослойной ложью (в том числа лакировочной). А в перестройке этот идеал был специально опорочен как, якобы, порождение большевизма. Так давайте снимем эти слои лжи. Рассмотрим суть уравнительства и его духовные корни.

Эта суть – в отрицании главной идеи «рыночной экономики», где ценность человека измеряется рынком. Американец скажет: «я стою 40 тыс. долларов в год». «Старому» русскому такое и в голову не придет. Для него ценность человека не сводится к цене. Есть в каждой личности некая величина – то ядро, в котором он и есть «образ и подобие Божие», и которое есть константа для каждого человеческого существа. А сверх этого – те «морщины», цена которых и определяется рынком, тарифной сеткой и т.д. Отсюда и различие в социальном плане. Если рынок отвергает человека как товар (какую‑то имеющую рыночную стоимость «часть» человека – мышечную силу, ум и т.д.), то из общества выбрасывается весь человек – вплоть до его голодной смерти. Никакой иной ценности, кроме той цены, которую готов платить рынок, за человеком не признается.

Это ясно сказал заведующий первой в истории кафедрой политэкономии Мальтус: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор».

Ницше подвел под это «естественнонаучную» базу. Он писал: «Состpадание, позволяющее слабым и угнетенным выживать и иметь потомство, затpудняет действие пpиpодных законов эволюции. Оно ускоpяет выpождение, pазpушает вид, отpицает жизнь. Почему дpугие биологические виды животных остаются здоpовыми? Потому что они не знают состpадания».

Если «отвергнутые рынком» люди и поддерживаются социальной помощью или благотворительностью, то лишь потому, что это дешевле, чем усмирение голодных бунтов, которые к тому же делают жизнь «удачливых» слишком уж неприятной. И этот порядок оправдан культурой (всей философией свободы либерализма). Никто никому ничем не обязан!

Начнем с самого главного социального механизма советского уравнительства – способа распределения работы. Бубня во время перестройки о социальной справедливости, идеологи вспоминали только «оплату по труду», заставив забыть первую, гораздо более важную часть уравнительного идеала – " от каждого – по способности ". Кто об этом помнит? А ведь это – развитие одного из важнейших охранительных табу, которые дают человечеству великие религии: «каждый пусть добывает хлеб свой в поте лица своего». Это – запрет на безработицу, и его нельзя обойти выдачей субсидий и превращением безработного в паразита.

Кладя эти принципы в основу нашей совместной жизни, наши отцы и деды, следуя главному закону крестьянской общины, заключили важнейший общественный договор: каждому человеку в России будет гарантирована работа. В идеале это будет работа по его способностям. Вот в чем были прежде всего равны наши люди. Мы обязались друг перед другом не выбрасывать за ворота в чем‑то слабых людей, не дискриминировать эту кем‑то выделенную часть, распределяя между собой их заработок. Мы обязались делиться друг с другом работой и никого не отправлять на паперть или в банду, или в сумасшедший дом – три пути для безработного.

Допустим, хозяйство СССР велось неважно, неповоротливо. Заставить всех людей трудиться с одинаково высокой интенсивностью не умели (вероятно, и не могли, недостаточна еще была индустриализация). Высок был поэтому, как говорят, уровень «скрытой» безработицы – мол, слишком прохлаждаются шахтеры и рабочие, работу десятерых могли бы и всемером сделать. На деле никто этот уровень никогда непредвзято не оценивал. Те прогрессивные экономисты, которые о нем фантазировали, потом оказались в других, очевидных вещах, такими лжецами, что и в этом вопросе на веру ничего принимать нельзя.

Допустим, что действительно можно было каким‑то способом заставить рабочих попотеть, крутить гайки побыстрее. Это проблема управления, ее надо было кропотливо решать. Но политически активная часть граждан решила по‑другому. Она вполне сознательно согласилась на превращение скрытой безработицы в явную. Так в душе был сделан шаг прочь от советского строя – отказались от постулата равенства и разрешили режиму выкидывать из общества целые отряды трудящихся. Выкидывать со спасательной шлюпки «лишних» людей.

Понятно, что равное право на доступ к работе возникло при советском строе вследствие обобществления средств производства. Религиозный запрет на безработицу обрел социальную и правовую базу. Будучи частичным собственником всей суммы средств производства, человек имел право на использование какой‑то части средств производства, имел право на рабочее место. Вчитайтесь в слова Г.Х.Попова (сказанные в 1988 г., когда он еще не входил в пятерку самых богатых людей России): «Социализм, сделав всех совладельцами общественной собственности, дал каждому право на труд и его оплату».

Наличие общей собственности на средства производства автоматически и неизбежно порождало уравнительную часть и в распределении плодов труда, материальных благ, общественного богатства. Надо подчеркнуть, что в этом плане жизнеустройства уравнительство порождалось именно неизбежно, как следствие общенародной собственности на средства производства. Поэтому всякие разговоры о «ликвидации уравниловки» означали неявное отрицание общенародной собственности и советского строя.

Эти разговоры к тому же выдавали полное отсутствие правового сознания – ведь речь шла о том, чтобы лишить собственника его дохода на собственность. На каком же основании? По той причине, что кому‑то не нравится, как этот собственник ведет себя в совершенно иной сфере – как работник. Именно в требовании устранить уравниловку содержался самый дикий произвол, какая‑то вывернутая наизнанку архаическая общинность.

Ведь уравнительная выдача определенного количества благ из общественных фондов была очищена от всякого налета «помощи» и «благотворительности». Не была она и «социальной защитой». Само понятие «социальная защита» есть производное от формулы Гоббса «война всех против всех», которая предполагает, что в цивилизованном обществе приходится защищать «слабых» от гибели, предоставляя им минимум благ. В советской России человек имел на эти блага не гражданское, а естественное право (он рождался с неотчуждаемыми социальными правами).

Прежде чем затевать реформу, надо было бы всем нам прочитать роман Кнута Гамсуна «Голод». В зажиточном Осло в начале ХХ века молодой писатель был одной ногой в могиле от голода – уже и волосы выпали. Ему не только никто не подумал помочь – он сам не мог заставить себя украсть булку или пирожок, хотя это было не трудно. Святость частной собственности и отсутствие права на жизнь были вбиты ему в подсознание так же, как святость его личных прав гражданина.

Таким образом, уравнительная выдача благ в СССР вовсе не была следствием доброй воли «дающего». Мол, хочу – даю, не хочу – не даю. Человек получил на эти блага социально и юридически гарантированное право. Право это возникло при наделении всех граждан СССР общенародной собственностью, с которой каждый получал равный доход независимо от своей зарплаты.

В приведенном выше высказывании Г.Х.Попова есть такое продолжение: «Надо точнее разграничить то, что работник получает в результате права на труд как трудящийся собственник, и то, что он получает по результатам своего труда. Сегодня первая часть составляет большую долю заработка». Попов признает, что большая часть заработка каждого советского человека – это его дивиденды как частичного собственника национального достояния. То, что трудящиеся добровольно и безвозмездно отдали свою собственность мафиозно‑номенклатурной прослойке, войдет в историю как величайшая загадка всех времен и народов. Уравниловки испугались! Дай‑ка я все дивиденды с моей доли буду брать себе сам! Ну, берите теперь.

Наше уходящее корнями в общину уравнительство было совсем иного рода, чем «равенство» гражданского западного общества (чего часто не хотят видеть патриоты). Там – равенство людей‑"атомов", равенство конкурирующих индивидуумов перед законом. Великий философ Запада Гоббс дал формулу: «Равными являются те, кто в состоянии нанести дpуг дpугу одинаковый ущеpб во взаимной боpьбе». Наше же равенство шло от артели, где все едят из одной миски, стараясь не зачерпнуть лишнего, но роль и положение каждого различны.

В обществе конкуренции «зачерпнуть лишнего» и даже оттолкнуть соседа от миски позволяет не только философия, но и лежащая в ее основе религиозная этика (отказ от идеи коллективного спасения). Люди, выросшие на почве православия и ислама, просто не понимают такой этики. Ее отвергала и вся русская культура. Человек, просто потому, что он родился на нашей земле и есть один из нас, имеет право на жизнь, а значит, на некоторый базовый минимум обеспечения. И это – не подачка, каждый из нас ценен. Мы не знаем, чем, и не собираемся это измерять. Кто‑то споет песню, кто‑то погладит по голове ребенка. Кто‑то зимой поднимет и отнесет в подъезд прикорнувшего в сугробе пьяного. За всем этим и стоит уравниловка.

Помню вечерние дебаты на эти темы в лаборатории сорок лет назад, когда задумывалась вся эта перестройка. Сейчас удивляешься, как все совпадало: тот, кто проклинал уравниловку и мечтал о безработице (разумеется, для рабочих – очень уж они обленились), в то же время ненавидел «спившуюся часть народа». Он, мол, принципиально не оттащил бы пьяного согреться – пусть подыхает, нация будет здоровее. И доходили до фанатизма. Кто же, говорю, у нас не напивался – ведь эдак треть перемерзнет. Пусть перемерзнет! Так ведь и твой сын может попасть в такое положение – вспомни себя студентом. Пусть и мой сын замерзнет! Это и есть новое мышление. Здесь и происходит главное столкновение «реформы» с сознанием людей.

Сколько же благ распределялось у нас через «уравниловку»? Неужели и вправду наши «социальные иждивенцы» объедали справных работников и получали большую часть дохода не по труду, как писал Попов? Это – ложь, специально внедренная в общественное сознание. На уравнительной основе давались минимальные условия для достойного существования и развития человека – а дальше все зависело от него самого. Он получал на уравнительной и в большинстве случаев бесплатной основе жилье, образование, медицинское обслуживание. С большой долей уравнительности человек получал также скромную пищу, транспорт, связь, книги и прочие блага культуры. Здесь уравнительный механизм действовал через низкие цены на эти жизненные блага.

Всем известно, что если человек был готов напрячься, он мог заработать на жизнь «повышенной комфортности» – купить дачу, автомобиль, пить коньяк вместо водки. Но уровень потребления людей с низкими доходами был действительно минимальным – на грани допустимого. Никакой избыточной уравниловки в потреблении не было, все держалось на пределе.

Наш тонкий интеллектуал А.Бовин писал в 1988 г.: «Мы так натерпелись от уравниловки, от фактического поощрения лентяев и бракоделов, что хуже того, что было, уже ничего не будет, не может быть». Сколько же поедали «лентяи», если при виде их стола текли слюнки у Бовина? Ведь он мог бы привести и цифры. Вот потребление продуктов в 1989 году людей с разным месячным доходом (средняя зарплата рабочих и служащих в этом году составляла 240,4 руб., средняя оплата труда колхозников 200,8 руб.):

Кстати сказать, образ советской уравниловки был преувеличен в сознании «обделенной» интеллигенции еще и из‑за важной методологической ошибки. Вот типичная «антисоветская» жалоба инженера: «Бедный я, бедный. Получаю всего вдвое больше, чем неграмотная уборщица баба Маня. Когда кончится эта проклятая уравниловка!» Спросишь: а насколько же тебе надо больше? «Ну хоть втрое, как в Штатах». И в этом он ошибался – оплата инженера в США была, в общем, более уравнительной.

Да, у нас инженер получал 100 руб., а баба Маня – 50 (округленно, условно). А «за бугром» их баба Мэри – 100 пиастров, а сэр инженер 300. Где же больше уравниловка? Инженер уверен, что у нас. На деле из этих цифр без выявления «неделимостей» вообще ничего сказать нельзя. Вот одна «неделимость» – та «витальная корзина», тот физиологический минимум, который объективно необходим человеку в данном обществе, чтобы выжить и сохранить свой облик человека. Это – тот ноль, выше которого только и начинается благосостояние, а на уровне нуля есть лишь состояние, без «блага». И сравнивать доходы инженера и бабы Мани нужно после вычитания этой «неделимости».

Что же получается при таком расчете? Эта «неделимость» составляла в СССР около 40 руб. И благосостояние бабы Мани было не 50, а 10 руб. в месяц, а у инженера 100 – 40 = 60 руб., т.е. в шесть раз больше, чем у уборщицы. «За бугром» благосостояние уборщицы при физиологическом минимуме в 40 пиастров поднималось до 60 пиастров, а у инженера – до 260. Это в 4,3 раза больше. То есть, несмотря на больший разрыв в валовом доходе, распределение благосостояния было «за бугром» более уравнительным. Если бы баба Маня у нас получала всего 41 руб., а инженер 100, то его благосостояние было бы уже в 60 раз выше, чем у нее. Вот тебе и уравниловка.

Помимо того, что советский человек имел равное фундаментальное право на доступ к рабочему месту (право на труд), благодаря которому он гарантированно и вовремя получал зарплату, в СССР были постепенно созданы и другие каналы уравнительного распределения многих благ – общественные фонды потребления. Через эти каналы человеку давался определенное количество благ как члену огромной общины (СССР). В 1989 г. (последний год советского уклада жизни) доходы всего населения СССР составили 558 млрд. рублей, а расходы государства и предприятий на социально‑культурные нужды составили 176 млрд. руб. (т.е. 31,5% от денежных доходов населения).

Важный момент заключается и в том, что принципы распределения в СССР позволяли избежать и резких разрывов в доходах работников разных профессий. А значит, между ними не возникало социальной вражды, так что в целом в массовом сознании была укоренена идея общества солидарного, основанного на сотрудничестве, а не конкуренции.

Отказ от уравнительных принципов расколол общество на множество конкурирующих социальных групп. Резко нарушились устоявшиеся, стабильные соотношения в социальных показателях жизни работников разных отраслей и жителей разных регионов страны. За время с 1990 по 1995 г. межотраслевая дифференциация среднего уровня зарплаты возросла с 2,4 до 5,2 (а если учесть резко выделяющуюся газовую промышленность, то до 10 раз). На рис. 2 показано, как изменилась зарплата ученых, работников сельского хозяйства и кредитно‑финансовой сферы. Резкое расслоение по доходам произошло и среди регионов России. Разница в средней зарплате между регионами выросла за 1990‑1995 гг. от 3,5 до 14,2 раз, в розничном товарообороте от 3,1 до 13,7 раз и в объеме платных услуг от 4,1 до 18,1 раз.

Посмотрим, как были реализованы в СССР уравнительные принципы в обеспечении доступа к некоторым главным материальным благам.

Дата добавления: 2015-06-26