Способы статистического наблюдения. 6 страница

Но прежде чем у меня появилась такая возможность, Ким за обеденным столом между делом обронила моим родителями, что она думает, мне было бы неплохо отправиться в летний лагерь.

- Хочешь, чтобы я присоединилась к тебе в лагере Торы? – спросила я.

- Нет. Это музыкальный лагерь.

Она вытащила блестящую брошюру, которая гласила: «Консерватория Долина Франклина – летняя программа в Британской Колумбии».

– Это для серьезных музыкантов. Чтобы туда попасть, нужно прислать им запись твоей игры. Я позвонила и узнала, что крайний срок для подачи заявлений – первое мая, так что время еще есть, - и с этим она повернулась лицом ко мне, чтобы посмотреть разозлюсь ли я за то, что она вмешалась.

Но я не злилась. Мое сердце бешено колотилось в груди, словно Ким объявила, что мы выиграли в лотерею, и как раз собиралась сказать, сколько именно. Я смотрела на нее, и видела, что на место ухмылки, явно говорящей «Неужели тебе не понравилось?», пришло волнение. И я была ошеломлена от нахлынувшей благодарности за то, что у меня была такая подруга, которая зачастую понимала меня лучше меня самой. Папа спросил, хочу ли поехать, и когда я начала протестовать из-за денег, которых это может стоить, но он сказал, чтобы я не беспокоилась об этом. Хотела ли я поехать туда? Да! Больше всего на свете.

Когда три месяца спустя папа высадил меня в пустынном уголке Острова Ванкувер, я уже не была так уверена в этом. Это место выглядело как типичный летний лагерь: брусчатые домики в лесу и выстроенные в ряд каяки на берегу.

Там было около пятидесяти детей, которые, судя по тому, как они обнимались и визжали, знали друг друга не первый год. Тем временем как я никого не знала, и на протяжении следующих шести часов со мной не разговаривал никто, кроме помощника начальника лагеря, который записал меня в определенный домик, показал, где взять постельное белье и как пройти к столовой, где тем вечером подавали мясной рулет.

Я жалобно глядела на свою тарелку, попутно наблюдая за тем, как на лагерь опустился угрюмый серый вечер. Я уже скучала по родителям, по Ким и особенно по Тедди. Он как раз находился на такой забавной стадии, когда малышам хочется пробовать все новое, и они постоянно спрашивают: «А что это?» и постоянно говорят что-нибудь невероятно смешное. За день до моего отъезда он испытывал «девять десятых жажды», и я чуть со смеху не померла, когда это услышала. От скуки по дому я вздохнула, и начала просто гонять свой мясной рулет по тарелке.

- Не волнуйся, дожди здесь не каждый день. Только через день.

Я подняла голову. Передо мной стоял озорной мальчуган, на вид которому было максимум лет десять. У него были белокурые коротко стриженые волосы, а на носу - россыпь веснушек.

- Я знаю. Я с северо-запада, хотя сегодня утром, когда я уезжала, там было солнечно. А вот по поводу мясного рулета, я думаю, побеспокоиться стоит.

Он рассмеялся.

- Поверь, лучше не станет. Правда, арахисовое масло с желе здесь всегда хороши, - сказал он, указывая на стол, где около дюжины ребятишек делали себе сэндвичи. – Питер. Тромбон. Онтарио, - представился он. И это, как я позже выяснила, была стандартная форма знакомства здесь.

- О, привет. Я Миа. Виолончель. Орегон, получается.

Питер рассказал мне, что ему было тринадцать лет, и что в этот лагерь он приезжает второй год, а почти все начинали ездить сюда в возрасте двенадцати лет, именно поэтому большинство друг с другом было уже знакомо. Из пятидесяти учеников, около половины играли джаз, а вторая половина – классику, так что компания была довольно маленькая. Помимо меня здесь были только два виолончелиста, и одного из них, высокого долговязого рыжего парня по имени Саймон, Питер подозвал к нам.

- Будешь участвовать в музыкальном соревновании? – спросил меня Саймон, как только Питер представил ему меня как «Мию. Виолончель. Орегон». Саймон был «Саймон. Виолончель. Лестер», который, как оказалось, был городом в Англии. Это была довольно межнациональная группа.

- Не думаю. Я даже не знаю, что это такое, - ответила я.

- Ну, ты же знаешь, как мы тут выступаем с оркестром на финальном симфоническом концерте? – спросил меня Питер.

Я кивнула, хотя в действительности, имела весьма туманное представление об этом. Папа всю весну провел за тем, что вслух зачитывал нам устав лагеря, но единственное, что меня волновало, был тот факт, что я еду в лагерь с другими исполнителями классической музыки. Детали меня мало волновали.

- Это симфонический концерт в честь окончания лета. Люди съезжаются сюда отовсюду. Это довольно знаменательное событие. Мы, молодые музыканты, выполняем роль своеобразного умилительного зрелища, - объяснял Саймон. – Хотя, одному музыканту из лагеря выпадает возможность играть с профессиональным оркестром и даже сыграть сольную партию. Я был так близок к победе в прошлом году, но меня обошёл флейтист. Это мо предпоследний шанс, перед тем как я закончу школу. Уже давненько это место не занимал струнный инструмент, а Трейси, третья виолончелистка из нашего маленького трио, в конкурсе не участвует. Это для нее всего лишь хобби. Она хороша, но это не на серьезном уровне. Я слышал, ты занимаешься этим всерьез.

Да? Очевидно, не так уж серьезна в своих намерениях я была, раз была на грани ухода.

- Где ты это слышал? – спросила я.

- Учителя прослушивают все поданные с заявлениями записи, и прошло такое словцо. Твоя запись была довольно хороша. А такое редко говорят о второгодках. Так что я тут надеялся увидеть кого-нибудь, кто составил бы мне отличную конкуренцию.

- Эй, дай девушке освоиться, - притормозил его Питер. – Она ведь даже мясной рулет только впервые тут попробовала.

Саймон сморщился.

- Простите великодушно. Но если решишь подумать о том, какие композиции лучше выбрать для конкурса, найди меня, потолкуем, - сказал он и исчез в направлении холодильника с фруктовым льдом.

- Прости Саймона. Просто у нас уже пару лет не было высококлассных виолончелистов, поэтому он так взбудоражен появлением новичка. Ну это чисто по-деловому. Потому что он гей, хотя по нему, наверное, не скажешь.

- О, понятно. Но о чем он таком говорил? В смысле, это звучало так, словно он предостерегал меня от соревнования с ним.

- Конечно. В этом же все веселье. Именно поэтому мы в лагере посреди тропического леса, - сказал он, показывая на окружающую нас природу. – Ну и еще из-за этой замечательной кухни, - Питер посмотрел на меня. – Разве ты здесь не из-за этого?

Я пожала плечами. – Не знаю. Я никогда не играла с таким большим количеством людей, по крайней мере, с таким большим количеством профессионалов.

Питер почесал свои уши.

- Серьезно? Ты же сказала, что из Орегона? Неужели никак не связана с Портлендской Школой Виолончелистов?

- С чем?

- Авангардный коллектив виолончелистов. У них очень интересные работы.

- Я живу не в Портленде, - прошептала я, смущенная тем, что даже не слышала ни о какой Школе Виолончелистов.

- Тогда с кем же ты играешь?

С другими людьми. Чаще всего со студентами колледжа.

- Не в оркестре? Не в ансамбле камерной музыки? Не в квартете?

Я отрицательно покачала головой, вспоминая, как однажды одна из моих студенток-преподавательниц пригласила меня играть в квартете. Я ей отказала, потому как играть с ней один-на-один – это одно, а играть с совершенно незнакомыми людьми – совсем другое. Я всегда верила в то, что виолончель – это инструмент, избегающий компании, но сейчас я начинала думать, что может, все-таки он таким и не был.

- Хмм… Как же ты можешь быть хороша? - Спросил меня Питер. – Не хочу показаться полной задницей, но разве не так ты прогрессируешь? Это же как теннис. Если ты играешь с каким-нибудь новичком, то все, чему научишься – пропускать мячи и так и будешь играть с такими же умельцами, а вот если играешь с асом – то рано или поздно окажешься у сетки, разыгрывая хорошие подачи.

- Не знаю. – Ответила я Питеру, чувствуя себя самой скучной и забитой личностью в мире. – К тому же, я не играю в теннис.

Следующие несколько дней прошли, словно в тумане. У меня не было ни малейшего представления о том, зачем они достали байдарки. Времени на игры не было. По крайней мере, с учетом нашего расписания. Подъем в шесть тридцать, завтрак в семь, три часа личных занятий с утра и днем и репетиция оркестра перед ужином.

Прежде я играла не более, чем с несколькими музыкантами, поэтому первые несколько дней в оркестре мне пришлось нелегко. Музыкальный директор лагеря, который также был нашим дирижером, сначала пытался нас нормально рассадить, а затем все, чего ему удалось от нас добиться – это более-менее внятно сыграть простейшие вещи (и то, с большой натяжкой). На третий день он заставил нас снова и снова играть несколько колыбельных Брамса. Первое исполнение было просто кошмарным. Инструменты не столько сливались, сколько натыкались друг на друга, словно газонокосилка, врезающаяся в камни.

- Ужасно! – Кричал он.

- Как кто-то из вас надеется играть в профессиональном оркестре, если вы даже колыбельную не можете нормально исполнить? Играем с начала!

Примерно через неделю у нас начало получаться и я впервые ощутила себя винтиком большого механизма. И этот опыт позволил мне взглянуть на виолончель совершенно по-другому, услышать, как во время концерта ее низкий голос гармонирует с высокими нотами скрипки, как виолончель помогает создать фон для духовых инструментов. А если вы считаете, что игра в группе позволяет вам слегка расслабиться и не думать о том, как звучите именно вы среди других инструментов, то могу поклясться – вы ощутите все, что угодно, но только не это.

Я сидела позади семнадцатилетней скрипачки по имени Элизабет. Она была одним из самых лучших музыкантов в лагере – ей предложили выступать в Королевской Музыкальной консерватории Торонто, и внешне она была очень красива – высокая, величественная, словно королева, кожа цвета кофе, а скулы у нее были такие точеные, что ими можно было резать лед. Я бы, наверное, могла ее возненавидеть, если бы не знала, как она играет. Если вы будете небрежны, то даже в руках опытного музыканта скрипка может издавать самый противный визг в мире. Но в руках Элизабет скрипка приобретала такое легкое, чистое и безукоризненное звучание, что слушая ее и наблюдая, как она растворяется в музыке, мне захотелось играть, как она. Даже лучше. И вовсе не потому, что я хотела переиграть ее, а потому, что чувствовала, что должна это ей, группе, себе, - я должна играть на таком же уровне.

- Звучит довольно красиво, - сказал мне Саймон в конце лагерной смены, когда слушал, как репетировала отрывок из 2-го концерта Гайдна для виолончели, тот самый фрагмент, который не давал мне покоя с прошлой весны, когда я впервые попыталась исполнить его.

- Ты будешь играть это на конкурсе для тех, кто хочет сыграть с оркестром?

Я кивнула. А затем, не удержавшись, усмехнулась. После ужина и до отбоя, мы с Саймоном выносили свои виолончели на улицу и импровизировали в сгущающихся сумерках. Мы бросали друг другу вызов, устраивая эти дуэли, каждый изо всех сил старался переиграть другого. Мы постоянно соревновались, пытаясь играть все лучше, быстрее и играя по памяти. В этом было столько веселья, и, пожалуй, это было единственной причиной, почему мне так нравился Гайдн.

- Ой-ой-ой, кто-то так уверен. Думаешь, ты сможешь победить меня? – Спросил Саймон.

- В футболе. Без вопросов. – Отшутилась я. Саймон часто повторял, что был белой вороной в семье не из-за того, что он – гей или музыкант, а потому что он – хреновый футболист.

Саймон изобразил, словно я ранила его в самое сердце. А затем рассмеялся.

- Все самое чудесное случается, когда ты перестаешь прятаться за этим огромным чудовищем? - Спросил он, жестом указывая на мою виолончель. Я кивнула в ответ, а Саймон мне улыбнулся.

- Ну-ну, не становись такой самоуверенной. Ты должна услышать, как я Моцарта. Это звучит, как хор ангелов.

Но ни мне, ни ему не удалось в тот год сыграть с профессиональным оркестром. Это сделала Элизабет. И если даже у меня впереди было еще четыре года попыток, все равно когда-нибудь и я сыграю сольную партию с профессиональным оркестром.

- У нас есть ровно двадцать минут до того, как наш менеджер выйдет из себя.

Скрипучий голос Брук Вега буквально прогремел в тихом в это время вестибюле больницы. Вот в чем состоит идея Адама: Брук Вега, богиня инди-музыки и солистка группы 'Бикини'. В фирменном гламурном прикиде в панк-стиле - сегодня это была короткая юбка-пузырь, чулки в сеточку, высокие черные кожаные сапоги, рваный топ с надписью "Метеорит" и завершающие образ винтажное меховое болеро и пара черных очков 'Джеки O' - она смотрелась в холле больницы, как страус в курятнике. Вместе с ней тут были Лиз и Сара, Майк и Фитци, гитарист и бас-гитарист "Метеорита", соответственно, плюс еще несколько последователей движения хиппи из Портленда, которых я смутно припоминала. Учитывая пурпурный цвет ее волос, она казалась солнцем, вокруг которого вращались обожающие ее планеты. Адам был кем-то вроде луны, он стоял в сторонке и поглаживал подбородок. А Ким тем временем выглядела немного контуженной, как будто в здание только что вошла группка марсиан. Или же причиной ее странности было то, что Ким боготворит Брук Вега. Так же, как и Адам. Но не я. Кроме меня, Брук являлась одним из того немногого, что у них было общего.

- Я отпущу вас через пятнадцать минут, - обещает Адам, входя в ее галактическое пространство.

Она шагает к нему. - Адам, детка, - лопочет она. - Как ты держишься?

Брук обнимает его, словно они старые друзья, хотя я точно знаю, что сегодня они встретились впервые. Только вчера Адам говорил, как он нервничает из-за этого. Но вот сейчас она здесь и ведет себя с ним, как с лучшим другом. Думается мне, это все влияние известности. Пока она обнимает Адама, я вижу, с какой завистью смотрят на них каждый парень и каждая девушка в этом холле, которые желают сами оказаться в утешительных объятиях Брук.

Не могу не задаться вопросом: если бы я была тут, если бы видела это, будучи прежней нормальной Мией, я бы тоже ревновала? С другой стороны, будь я прежней нормальной Мией, Брук Вега не оказалась бы в вестибюле этой больницы в качестве одной из составляющих грандиозной задумки, обеспечивающей Адаму возможность увидеться со мной.

- Хорошо, детки. Самое время для рок-н-ролла. Адам, каков план? – спрашивает Брук.

- Вы – и есть мой план. На самом деле, изначально я не задумывал, что вы явитесь в Отделение интенсивной терапии и произведете столько шума.

Брук облизывает свои распухшие, словно ужаленные пчелой губы. – Производить много шума – одно из самых любимых мной занятий. Что, по твоему мнению, мы должны делать? Кричать нечеловеческим голосом? Или обнажиться? Или сбацать на гитаре? Подожди, я не принесла с собой гитару. Черт!

- Ты могла бы что-нибудь спеть, - предлагает кто-то.

- Как насчет старой доброй песни Смитов "Подружка в коме"? –выкрикивает кто-то.

Услышав это, Адам бледнеет, а Брук вскидывает бровки и с упреком смотрит на крикуна. Все тут же становятся серьезными.

Ким прочищает горло. - Кхм, нам не будет никакой выгоды, если Брук устроит представление в холле. Мы должны подняться в Отделение интенсивной терапии и тогда, возможно, кто-нибудь закричит, что здесь Брук Вега. Это должно сработать. Ну а если ничего не выйдет, тогда придется запеть. Все, что нам, на самом деле, нужно - это выманить парочку любопытных медсестер, а за ними и ту ворчливую старшую медсестру. Как только она выйдет из Отделения интенсивной терапии и увидит всех нас в коридоре, она будет слишком занята устранением беспорядка, чтобы заметить, как Адам проскользнул внутрь.

Брук окидывает Ким оценивающим взглядом. Ким, на которой надеты изрядно помятые черные брюки и неприглядный свитер. Затем Брук улыбается и берет мою лучшую подругу под руку.

- Звучит как план. Поехали, детки.

Я плетусь позади, наблюдая за этой процессией хиппи, несущейся через холл. Они - само воплощение шума, как и их тяжелые ботинки, и громкие голоса, звенящие как сигналы неотложки, отскакивающие от мирной тишины, царящей в больнице, и придающие этому месту некое подобие жизни.

Вспоминаю, как однажды смотрела программу Четвертого канала о приютах для престарелых, в которые приводили кошек и собак, чтобы приободрить пожилых и умирающих пациентов. Может, всем больницам стоило бы приглашать к себе группы подстрекающих к сумасбродству панков, чтобы оживить чахнущих от тоски пациентов.

Они останавливаются перед лифтом, бесконечно долго ожидая достаточно свободную кабинку, чтобы войти в нее всем вместе. Я решаю, что хочу быть рядом со своим телом, когда Адам доберется-таки до Отделения интенсивной терапии, потому что желаю знать, способна ли ощутить его прикосновение. И пока они ждут лифт, я взбегаю вверх по лестнице.

Я покинула Отделение интенсивной терапии уже более двух часов назад, и за это время многое изменилось. На одной из пустых кроватей теперь лежит новый пациент - человек средних лет, - лицо которого кажется похожим на одну из тех сюрреалистических картин: половина его выглядит обычным, даже красивым, а вот другая половина представляет собой месиво из крови, швов, и бинтов, как будто оно только что после взрыва. Или, может, после огнестрельного ранения. Многие попадают сюда после несчастных случаев на охоте.

Еще один из многих других пациентов, еще один, кто был замотан в марлю и бинты настолько, что я даже не смогла понять, был ли он/она мужчиной или же женщиной. Рядом с ним/с ней сидит женщина, на шею которой надет фиксирующий шейный воротник.

Что касается меня, то сейчас я без своего аппарата искусственной вентиляции легких. Вспоминаю, как социальный работник говорит моим бабушке и дедушке, и тете Диане, что это хороший знак. Я замираю на месте, чтобы понять, не чувствую ли себя как-то иначе, но не чувствую совсем ничего, по крайней мере физически. И это длится с тех пор как сегодня утром я была в машине, и слушала Третью Сонату Бетховена для виолончели. Теперь, когда я дышу самостоятельно, батарея из аппаратов моего жизнеобеспечения гораздо реже издает краткие электронные звуки, так что и медсестры нечасто балуют меня визитами. Лишь сестра Рамирес - та, что с накладными ногтями - то и дело навещает меня, но сейчас она занята с новичком, у которого пол-лица.

- Пресвятая сперма. Это Брук Вега? - слышу я чей-то вопрос, заданный абсолютно фальшивым драматичным голосом по ту сторону автоматических дверей палаты интенсивной терапии.

Никогда раньше я не слышала, чтобы кто-то из друзей Адама изъяснялся так непотребно. Это что, их стерильная больничная версия "Святого гребаного дерьма"?

- Вы имеете в виду Брук Вега из 'Бикини'? Брук Вега, которая в прошлом месяце предстала на обложке журнала Spin, сейчас здесь, вот в этой самой больнице?! - на этот раз я слышу Ким.

И ее слова прозвучали так, будто какой-то шестилетка произносит реплику из школьного спектакля о продуктах: "Вы намекаете на то, что должны съедать за день пять порций фруктов и овощей?"

- Да, она самая, - говорит скрипучий голос Брук. - И я здесь, чтобы обеспечить рок-н-ролльную поддержку всем жителям Портленда.

Парочка младших медсестер - из тех, кто, вероятно, слушают поп-радио или смотрят MTV, и слышали о 'Бикини', - поднимают головы, и на их лицах застывает вопросительное выражение. Я слышу их шепотки, они желают убедиться, действительно ли это Брук, а, может, они просто радуются нечаянному перерыву в их рутинной работе.

- Да. Так и есть. В общем, я подумала, что могла бы спеть короткую песенку. Одну из моих любимых. Она называется "Стиратель", - лопочет Брук. – Никто из вас, ребята, не желает присоединиться ко мне?

- Я могу побарабанить чем-нибудь, - отвечает Лиз. – Ни у кого нет ручки или чего-то подобного?

Теперь уже медсестры и санитары ОИТ заинтригованы и направляются к дверям. Я смотрю за тем, как они все это разыгрывают, как в кино на экране. Я стою рядом со своей кроватью, глаза мои устремлены к двойным дверям - я жду, когда они откроются, и меня буквально трясет от напряжения. Думаю об Адаме, о том, как успокаивающе действуют на меня его прикосновения, когда он рассеянно гладит мою шею или выдыхает теплый воздух на мои замерзшие руки, и я таю.

- Что происходит? - требует ответа старшая медсестра.

И все медсестры на этаже смотрят уже на нее, а не на Брук. Никто даже не пытается объяснить ей, что снаружи находится известная поп-звезда. Момент испорчен. Я чувствую, как напряжение сменяется разочарованием.

Двери так и не откроются.

Я слышу, как снаружи Брук начинает горланить слова из песни "Стиратель". И даже а-капелла, даже сквозь автоматические двойные двери, звучит она отлично.

- Кто-нибудь, немедленно позовите охрану, - рычит медсестра.

- Адам, просто сделай это, - кричит Лиз. - Сейчас или никогда. Наступление по всем фронтам.

- Иди! – вопит Ким, вдруг возомнившая себя генералом армии. - Мы прикроем тебя.

Двери открываются. В толпе из более чем полудюжины панков я вижу и Адама, и Лиз, и Фитци, и каких-то людей, коих я не знаю, и, наконец, Ким. Брук по-прежнему поет, как будто это и был тот концерт, ради которого она приехала в Портленд.

Когда Адам и Ким вламываются в двери, они оба выглядят довольными и даже счастливыми. Я поражена их упорством, их скрываемой где-то в закромах силой. Я хочу подпрыгивать раз за разом, и болеть за них, как я всегда делала на бейсбольных матчах Тедди, когда он проходил третий круг и направлялся к дому. Трудно поверить, но глядя на Ким и Адама в действии, я тоже чувствовала себя почти счастливой.

- Где она? – кричит Адам. - Где Мия?

- В углу, рядом со шкафчиком! – выкрикивает кто-то в ответ.

И проходит мгновение до того, как я понимаю, что это сестра Рамирес.

- Охрана! Задержите его! Задержите его! – вопит сварливая медсестра.

Она заметила Адама среди остальных нарушителей, и лицо ее побагровело от ярости. Двое больничных охранников и два санитара вбегают в палату.

- Чувак, это что, была Брук Вега? – спрашивает один, хватая Фитци за воротник и швыряя его в направлении выхода.

- Кажется, да, - отвечает второй, хватая Сару и провожая ее к дверям.

Ким заметила меня. - Адам, она здесь! – кричит она, затем поворачивается, смотрит на меня, и крик застревает у нее в горле. - Она здесь! - снова говорит она, только на этот раз шепотом.

Адам слышит ее и, увернувшись от медсестер, пробирается ко мне. И вот он тут, у края моей постели, и протягивает руку, чтобы прикоснуться ко мне. Его рука вот-вот дотронется до меня. Внезапно я вспоминаю наш первый поцелуй после концерта Йо-Йо-Ма, когда я и не подозревала, как сильно желала, чтобы его губы оказались на моих, пока поцелуй уже не стал неизбежным. Не понимала, как сильно я жаждала его прикосновений, до этого самого момента, когда я уже почти что чувствую их на себе.

Почти. Но вдруг он отходит от меня. Двое охранников хватают его за плечи и оттаскивают от моей кровати. Один из них так же берет Кима за локоть и уводит ее. Сейчас она прихрамывает и не оказывает ни малейшего сопротивления.

Брук все еще поет в коридоре. Когда она видит Адама, замолкает.

- Мне жаль, милый, - говорит она. - Я должна сваливать, иначе пропущу свое шоу. Или меня арестуют, – и она уходит, сопровождаемая парой санитаров, выпрашивающих у нее автограф.

- Позвоните в полицию, - блажит старая медсестра. – Арестуйте его.

- Мы отведем его в свой отдел. Для протокола, - отвечает ей один из охранников.

- У нас нет полномочий на арест, - добавляет другой.

- Значит, просто уведите его из моего отделения, - фыркает она и отворачивается.

- Мисс Рамирес, надеюсь, вы не пособничали этим хулиганам.

- Конечно, нет. Я была в уборной. Я пропустила все веселье, - отвечает она.

Она настолько хорошая лгунья, что на ее лице не дергается ни один мускул.

Старая сестра хлопает в ладоши: - Окей. Представление окончено. Возвращайтесь к работе.

Я кидаюсь к дверям в Отделение интенсивной терапии, пытаясь догнать Адама и Ким, которых ведут к лифтам. И заскакиваю в него вместе с ними. Ким кажется заторможенной, будто кто-то нажал на ее кнопку перегрузки, и она все еще загружается. Губы Адама сомкнуты в тонкую линию. И я не могу понять, то ли он сейчас заплачет, то ли врежет охраннику. Ради его блага, я надеюсь, что первое. Для себя же я бы предпочла последнее.

Внизу охранники подталкивают Адама и Ким к коридору с неосвещенными кабинетами. Они уже собираются войти в тот, где горит свет, и вдруг я слышу, как кто-то выкрикивает имя Адама.

- Адам! Поганец. Неужели это ты?

- Уиллоу? – восклицает Адам.

- Уиллоу? – бормочет Ким.

- Извините, куда вы их ведете? – кричит Уиллоу охранникам, подбегая к ним.

- Простите, но эти двое были задержаны при попытке проникнуть в Отделение интенсивной терапии, - объясняет один из охранников.

- Только потому, что они не пускали нас туда, - слабым голосом добавляет Ким.

Уиллоу догоняет их. Она по-прежнему одета в униформу медсестры, что странно, так как обычно она меняет одежду, которую сама называет "ортопедический прикид", на нормальную сразу, как только ей представляется такая возможность. Ее длинные вьющиеся каштановые волосы выглядят тонкими и жирными, как будто она забывала помыть их последние несколько недель. И ее обычно розовые, как яблоки, щечки, сейчас были бежевого цвета.

- Прошу прощения. Я – фельдшер из Кедровой Бухты. Здесь у меня был семинар, так что если хотите, мы можем пойти и уладить все с Ричардом Карутерсом.

- Кто это? – спрашивает один из охранников.

- Директор по связям с общественностью, - отвечает второй и поворачивается к Уиллоу. – Его сейчас нет. Рабочее время уже закончилось.

- Вообще-то у меня есть его домашний номер, - не унимается Уиллоу, размахивая своим сотовым как оружием. - Сомневаюсь, что он обрадуется, если я позвоню ему и поведаю, как в его больнице обращаются с теми, кто желает навестить свою подругу, пребывающую в критическом состоянии. Вам известно, что директор оценивает сострадание так же высоко, как и исполнительность, и не пристало так поступать с теми, кто переживает за своих любимых.

- Мы просто делаем свою работу,мэм. Согласно предписаниям.

- Как вы отнесетесь к тому, что я уберегу вас от неприятностей и уведу их отсюда? Вся семья пациентки собралась наверху. Они ждут, когда этих двое присоединятся к ним. А если у вас возникнут какие-либо проблемы, вы попросите мистера Карутерса связаться со мной, - она достает из сумочки визитку и передает им.

Один из охранников смотрит на нее и протягивает другому, который тоже пялится на нее, после чего пожимает плечами.

- Это к тому же избавит нас от бумажной волокиты, - говорит он и отпускает Адама, который падает, как чучело, снятое с шеста. - Прости, парень, - говорит он Адаму, отряхивая пыль с его плеч.

- Надеюсь, ваша подруга будет в порядке, - бормочет второй.

И они удаляются в зал, где светятся торговые автоматы.

Ким, которая встречалась с Уиллоу всего дважды, бросается в ее объятия. - Спасибо! – мямлит она ей в шею.

Уиллоу обнимает ее и, погладив по плечам, отпускает. Она потирает глаза и издает неуверенный смешок. – И о чем только вы оба думали? - спрашивает она.

- Я хочу увидеть Мию, - отвечает Адам.

Уиллоу оборачивается и смотрит на Адама, и кажется, будто кто-то отвинтил клапан в ее легких и выкачал весь воздух. Она выдохнула. И, протянув руку, дотронулась ею до щеки Адама.

- Ну разумеется, хочешь, - она вытирает глаза тыльной стороной ладони.

- Ты в порядке? – спрашивает Ким.

Уиллоу игнорирует ее вопрос. - Давайте посмотрим, как ты сможешь пробраться к Мие.

Услышав это, Адам оживленно вскидывается. - Думаешь, у тебя получится? У старой медсестры на меня зуб.

- Если эта старая сестра – та, о ком я думаю, не имеет значения, что у нее есть на тебя. Дело не в ней. Давай позвоним бабушке и дедушке Мии, а потом я узнаю, кто тут устанавливает правила, и ты сможешь увидеть свою девушку. Ты нужен ей сейчас. Больше чем когда-либо.

Адам поворачивается вокруг себя и обнимает Уиллоу с такой силой, что отрывает ее от земли.

Уиллоу пришла на помощь. Как когда-то, когда она спасла Генри, лучшего друга папы и коллегу по группе, который раньше был бабником и алкоголиком. Они с Уиллоу встречались, и спустя несколько недель она заявила ему, что он должен завязать с пьянством или они расстаются. Папа сказал, что многие девушки ставили Генри ультиматумы, пытаясь заставить его бросить пить, и все их он ссаживал рыдающими у ближайшей обочины. Но когда Уиллоу упаковала свою зубную щетку и сказала Генри, чтобы он, наконец, повзрослел, расплакался уже сам Генри. После чего он утер слезы, повзрослел, стал трезвенником и ударился в моногамию. С тех пор прошли восемь лет, они по-прежнему вместе, и у них есть ребенок. Наверное, поэтому после того как они с Генри сошлись, она стала лучшей подругой мамы. Она была другой - жесткой как ногти, нежной, как котенок, феминистской сукой. И, наверное, поэтому она была одной из папиных любимиц, хоть и была ярой ненавистницей группу Рамоунз и считала бейсбол скучным, в то время, как папа жил Рамоунз и поклонялся бейсболу, как религиозному институту.

Дата добавления: 2015-06-26