Книга вторая 5 страница. Вдруг шум и сумятица в середине процессии сосредоточили на себе внимание улицы

Вдруг шум и сумятица в середине процессии сосредоточили на себе внимание улицы. Гусару в кирасе, верхом на гнедом коне, наскучило ждать, покуда толпа поредеет и можно будет пересечь улицу. Он попытался проложить себе путь между молящимися. Его встретили бранью. Позабыв о крестном ходе, католики сменили псалмы на угрозы божьей карой. Из-за белых занавесок и ставен открытых окон домов высунулись головы в ночных колпаках и чепчиках. Трирские жители радовались всякой неожиданности, нарушавшей унылую изученную ежедневность.

К удовольствию многочисленных школьников, сновавших по тротуарам, протестанты, встав на защиту дерзкого гусара, обозвали римского папу истуканом. Негодование католиков грозило значительными осложнениями городскому порядку. Доктор Шлейг из окна своего дома взывал к веротерпимости, стремясь примирить протестантов, занявших тротуары, с многочисленными католиками, наступавшими с мостовой. Наконец с Главного рынка не спеша прибрел полицейский и, не слушая посыпавшихся со всех сторон разъяснений, взял под уздцы офицерскую лошадь с возмущенным седоком и вывел в прилегающий переулок. Колокольчик зазвенел, толпа грохнулась на колени, обратившись к молитвенникам и четкам. Окна опустели.

Эдгар пришел в гимназию к концу общей молитвы. Он проскользнул во двор, сообщнически подмигнув тучному швейцару, и, прячась за спинами более рослых учеников, добрался до своего места у стены гимназической часовни, оставшись не замеченным чинно выстроившимися по обе стороны от директора Виттенбаха учителями.

Очутившись в своем ряду, Эдгар огляделся, дернул соседа, черноволосого мальчика, за полу мундира.

— Я получил отличную историю Пруссии от отца, — шепнул Эдгар и, устыдившись похвальбы, добавил: — Отец спрашивал о тебе и хочет видеть тебя, Карл.

Карл живо повернул голову.

— Господин Вестфален приехал? Софи ничего не сказала мне. Если ты ничего не имеешь против, пойдем после школы прямо на Римскую улицу.

После невнятного «Отче наш» ученики разбились на пары и продефилировали по-военному мимо школьного начальства. Карл и Эдгар шли вместе. Покружив но двору, гимназисты исчезали за низкими дверями треугольного кирпичного строения с множеством непомерно малых окон. Гимназия Фридриха-Вильгельма, бывшая когда-то иезуитской коллегией, внешним своим видом напоминала прусские казармы.

Квадрат двора замыкался фасадом часовни цвета недозрелых помидоров. Касаясь ветвями зубчатой крыши, короновавшей гимназическую молельню, росли тут одинокие деревья. Плющ, цепляясь за выступы, тянулся по стене вверх, как узник, ищущий света.

Эдгар и Карл наперегонки, перескакивая через две ступени, взобрались по узкой каменной лестнице на верхний этаж и заскользили по начищенному воском полу гулкого, выбеленного голубоватой известкой коридора.

Они умерили бег недалеко от двери, едва заметной в нише. На ней висела дощечка с одним словом, выведенным по-латыни: «Prima». На противоположной двери значилось: «Oberprima». Это были два старших, выпускных класса.

Эдгар прикрыл рукой смеющийся рот и, умело подделываясь, закашлял скрипучим, долго не стихающим старческим кашлем. Карл, подобрав внутрь губы, шамкая и пришептывая, невнятно произнес латинскую поговорку.

Мгновенно за стеной раздались топот ног, хлопанье пюпитров, сменившиеся глубокой тишиной. Тридцать учеников чинно уселись по местам, сложили руки на коленях и повернули головы, приоткрыв рты.

У каждого на языке вертелось неизбежное почтительное «Доброе утро!», которое следовало произнести хором. Еще раз кашлянув и шаркнув ногой, Эдгар распахнул дверь и предстал перед оторопевшими товарищами, приготовившимися встретить старого Виттенбаха, обычно возвещавшего о своем приближении долгим кашлем и бормотанием.

Предпоследний класс — prima — составляли преимущественно великовозрастные ученики. За исключением четверых — в том числе пятнадцатилетнего Вестфалена и шестнадцатилетнего Маркса — гимназистам давно перевалило за девятнадцать и двадцать. Самому старшему ученику исполнилось двадцать шесть лет. Это был чисто выбритый кряжистый парень с тусклыми, упрямыми глазами меж красных век без ресниц.

Учение давалось ему очень трудно. Он пробыл в школе более десяти лет, порешив, если надо, провести в ней всю жизнь, но добиться свидетельства об окончании. Сын виноградаря предназначал себя духовной карьере. Покуда же парень открыто возмещал это усиленным потреблением вина. Одноклассников будущий священник держал в повиновении, утвержденном кулаком и руганью, и брал разнообразную дань — от перьев и булочек до ранцев и денег — с несмелых.

Маркс был дружен с немногими гимназистами: не только разница лет, но и различие интересов являлись помехой в его сближении с ними.

В 1830 году, в первый год посещения гимназии, двенадцатилетний сын юстиции советника слыл неутомимейшим проказником. Подвижной, изобретательный в играх, неисчерпаемый в выдумках таинственных историй, он нередко вызывал неудовольствие, даже растерянность у педантичных преподавателей. Они невольно отступали перед бескрайней пытливостью детского ума. С годами этот смуглый, черный мальчик с небольшими горящими глазами как будто угомонился".

Школа стала для Карла только тропинкой, ведущей сквозь гнилой валежник к большой дороге.

Непрозорливые учителя поздравляли себя между тем с мнимой победой — укрощением строптивого духа — и зачислили подраставшего Карла в разряд средних, мало обещающих, склонных к лени учеников.

Эдгар Вестфален считался среди педагогов более даровитым и примерным воспитанником. Маленькое ребячливое честолюбие подталкивало его. Не пытаясь заглянуть в глубину, он легко плавал на поверхности знаний, щедро преподнося сокровища своего вычурного книжного ума — ради наград и лестных отметок, которые так мало занимали всегда неудовлетворенного, ропщущего Маркса.

Учителя, встречая советника прусского правительства Вестфалена и его холеную, осанистую жену, неизменно предрекали их сыну будущность, достойную столь славного имени. Юстиции советнику Генриху Марксу не приходилось слушать особенных похвал от пророков гимназии Фридриха-Вильгельма.

Благодаря директору Внттенбаху, видному и заслуженному историку своей родины, в гимназии Фридриха-Вильгельма вместе с неизбежной рутиной уживался своеобразный дух свободолюбия.

Среди преподавателей выделялись Витус Лере, знаток классических языков, Шнееман, исследователь древности, и математик Штейнингер.

Иоганн-Гуго Виттенбах известил о себе кряхтением и кашлем, заслышав которые ученики невольно повернули головы не в сторону дверей, а к амбразуре окна. Но Эдгар'и Карл, занимавшие переднюю парту, сидели, вперив с невиннейшим видом глаза в литографированный портрет хмурого Фридриха-Внльгельма. Прусский король отвечал им сердитым взглядом и запечатленной на губах воинской командой.

На этот раз в класс вошел сам почтенный трирский историк. Замешательство, вызванное проказами Карла и Эдгара, привело, однако, к тому, что «Доброе утро, господин Директор!» прозвучало нестройно, отчего Виттенбах, любивший порядок, неодобрительно покачал головой. Несмотря на шестьдесят семь лет, учитель истории был юношески быстр в движениях. Лицо его было упруго, опалено солнцем, и только обвислые, шлепающие губы выдавали старость.

Виттенбаха в Трире считали якобинцем, и молва эта, сделавшая старика героем многих учеников, вредила ему в мнении прусского начальства. Ходили упорные слухи, что почтенный директор организовал как-то революционное празднество и даже изображал аллегорического гения у подножия богини разума, представляемой прекрасной мозельской крестьянкой. Всю эту сцену будто бы видела торговка с Главного рынка. Враги Виттенбаха, к неуемному негодованию городского духовенства, обвиняли его также и в атеизме.

— Кто из нас не грешен! — посмеивался директор в ответ на расспросы, касающиеся его молодости.

Прежде чем приступить к уроку, Виттенбах имел обыкновение приводить в порядок кафедру. Он тщательно вытер доску, очинил все до одного карандаши, подвинул песочницу, проверил перья и банку чернил. Не спеша, старательно опорожнил нос, поправил вставные челюсти и вынул деревянную табакерку, чтоб втянуть нюхательный табак, зеленые хлопья которого неизменно висели на его усах. Потом оценил погоду. Отправной точкой обычно служило воспоминание об одном из дней 1792 года, когда Виттенбах был проводником веймарского вельможи-поэта по Триру. В этот раз Виттенбах не отступил от правил.

— Великолепный весенний день, облака на востоке, возможен дождь на закате, — сказал он, глядя в окно, из которого открывался вид на зубцы часовенной крыши, — Когда советник фон Гёте был в Трире и я имел счастье показать ему наш город в дни былого величия, погода благоприятствовала, как и сегодня.

— Господин директор, — попросил Эдгар, зная, чем угодить старику, — ученики были бы весьма счастливы услышать об удивительном событии вашей жизни,

Виттенбах ответил стихами из «Фауста»:

Отдай же годы мне златые,

Когда и сам я был незрел,

Когда я песни молодые,

Пе уставая, вечно пел!

В тумане мир передо мною

Скрывался; жадною рукою

Повсюду я цветы срывал

И в каждой ночке чуда ждал.

Голос старика вдохновенно вздрагивал. Правую руку, не выпуская из нее круглой коричневой жабообразной табакерки, поклонник Гёте изо всех сил прижал к борту тщательно выутюженного сюртука, под которым полагалось биться сердцу. Узловатые, бурые пальцы вытянутой вперед левой руки нервно изгибались.

Эдгар Вестфален, затаив дыхание, слушал стихи. Его плоские уши алели.

— Какой актер! — сказал он, наслаждаясь неистовым старческим пафосом.

Отдай мне прежний жар в крови,

Мои порывы и стремленья,

Блаженство скорби, мощь любви

И мощной ненависти рвенье,

И годы юные мои.

Голос Виттенбаха взлетел на слове «рвенье» и грохнулся в недра рокочущего шепота.

И мощной ненависти рвенье,

И годы юные мои… —

пробормотал чтец в разноцветные усы и смолк.

Пауза длилась миг.

— Ты! — сказал Виттенбах равнодушнейшим топом и широким жестом опытного удильщика рыбы вскинул руку. Его указательный палец, пронесшись над головами учеников, вонзился в великовозрастного парня, вяло сосавшего грошовый леденец.

— Кто привел крестоносцев к Константинополю?

Ответа нет. Сын виноградаря беспомощно озирается. Веки просительно мигают. Ему подсказывают, но недостаточно внятно. Виттенбах принимается чинить карандаши и сосать вставную челюсть, — плохое предзнаменование.

— Эммернх Трах, расскажите тем, кто позорит великое знамя науки, историю четвертого похода крестоносцев, — говорит учитель сердито.

Красивый русоволосый юноша уверенно подходит к кафедре. Виттенбах щурит глаза от удовольствия, заслышав вкрадчивый голос своего любимца.

Как всегда, Грах знает урок.

— Любовь этого молодого человека к наукам, — заявляет Виттенбах классу, — лишний раз доказана перед вами; вот достойнейший мой воспитанник, я могу лишь пожелать, чтобы он оставался и впредь примером добронравия и прилежания нашей гимназии.

Эммерих, благожелательно улыбаясь товарищам, идет к своему месту.

Маркс дружески ему кивает.

В перерыве между уроками Эдгар, Карл и Эммерих сидят под одним из деревьев во дворе. Они обсуждают предстоящие каникулы и будущее. До окончания гимназии остается только год. С осени все трое перейдут в oberprima, и наконец, после сдачи на аттестат зрелости, им откроется заповедный университет. Выбор специальности изо дня в день обсуждается всем классом. За исключением католиков, твердо решивших посвятить себя богословию и рясе, остальные стремятся к чиновничьей или ученой деятельности. Двое хотят быть врачами.

У Эммериха свои планы.

— Торговля, — говорит он с неизменной предупредительной улыбкой, перенятой у отца, уважаемого в городе купца, проведшего большую часть жизни за прилавком, — торговля — то занятие, которое составляет счастье целых наций. Мои предки — купцы — были счастливы и видывали свет.

— Твои предки предопределили твою профессию, — замечает Маркс, думая о том, что будет юристом, как и его отец.

— Нет, Карл. Если считаться с тем, чего хочет моя семья, то следует пойти на юридический факультет. Такова давнишняя мечта отца. Торговое дело он передает моим братьям. Я же, хоть и почитаю купцов, должен признаться, предпочитаю иное поприще. Поклянитесь молчать, я доверю вам свою тайну.

Мальчики охотно обещают.

Эммерих решил быть солдатом. Карл и Эдгар слушают удивленно.

— Что может более удовлетворить юный темперамент в наш век, как не воина, — походы, чужие земли, схватки с врагами, невероятные приключения?.. Знаете ли вы жизнь более замечательную, нежели жизнь Наполеона, Вильгельма Завоевателя или Александра Македонского? Индия, Египет, Турция откроются передо мной.

Женственное лицо будущего полководца приобретает несвойственную ему твердость. Карл любуется проявлением воли и улыбается своей чуть-чуть иронической думе.

— Доля солдата, — вмешивается в беседу юный Вестфален, — меня не прельщает, хотя предки моих родителей не раз обнажали меч. Отдаю должное Эммериху. Он выбрал себе эффектную роль на сцене яшзни.

Эдгар двумя пальцами касается места, где в будущем предстоит появиться усам и где сейчас вьется лишь легкий бронзовый пушок. Этот жест мальчик перенял у отца и пользуется им, лишь когда изрекает мысли, по его мнению, особо значительные.

— Что такое жизнь, друзья? Театр, подмостки. Кто мы? Не более чем актеры. Следует избрать роль и исполнять ее искусно. Всякая игра имеет приятности и трудности, всякая приносит славу, если исполняется хорошо. Грах будет солдатом, но каким? Мы видим, как одну и ту же роль исполняют по-разному.

Маркс звонко смеется.

— Предвижу, — говорит он, — как потрясут твои напыщенные реляции сердца наших педагогов. Виттенбах неизбежно прослезится над подобным монологом.

Гонг возвещает конец перемене.

Дом, где жил юстиции советник Генрих Маркс с многочисленной семьей, находился на Брюккенгассе под номером 664.

Фасад дома не выделялся ничем особенным. Единственным малоприметным украшением были латинские цифры над входной дверью, служившие как бы метрической справкой: дом был построен в XVIII столетии и принадлежал Церкви св. Лаврентия. Монахи сдавали его внаймы среднего достатка чиновникам из княжеского управления. Дом не насчитывал в числе своих обитателей ни одного сколько-нибудь примечательного человека. Сотни подобных домов незаметно возводились в Трире, служили нескольким поколениям и, разрушаясь, уступали место саду, винограднику, мостовой или строению, более соответствующему нуждам времени.

В 1805 году, после введения в действие Кодекса Наполеона во всей Рейнской области, конфискованные церковные земли и недвижимости пошли с молотка. Советник Михаил-Кристьен Дагароо дешево купил дом на Брюккенгассе. Стремясь получить большую прибыль, оборотливый домохозяин сделал надстройку и отгородил помещеньица в нижнем этаже, где вскоре обосновались две лавчонки. Во дворе, за флигелем, Дагароо разбил небольшой сад.

Зимой 1818 года адвокат Маркс и его жена, приискивая новую квартиру, зашли на Брюккенгассе. Домохозяин отпер им дом и, подняв глухие ставни, повел внутрь. Первая дверь вела в комнату, слабо освещенную двумя окнами, но достаточно изолированную и вместительную, чтоб служить кабинетом. Генрих Маркс, учитывающий все увеличивающуюся адвокатскую практику, остался доволен помещением. Однако в домашних делах решающее слово имела его жена.

Прежде чем осматривать второй этаж, флигель и сад, госпожа Маркс пожелала увидеть кухню.

— Для доброй хозяйки, какой я желала бы быть, очаг — основа семейного благополучия, — заметила она.

Дагароо уверенно прошел следом за ней. Он знал, что кухня заслужит одобрение каждой немецкой матери семейства: плита была выложена кафелем и, несмотря на свои размеры, оставляла свободным значительное пространство. Генриетта Маркс мигом наполнила кухню людьми — поварихой и горничной, исполнявшей также обязанности судомойки и прачки.

Вдоль пустых стен она поставила шкафы с фаянсовой посудой: на полках засинели десятки неподвижных одиноких мельниц, выведенных на тарелках голландского сервиза, полученного в приданое.

Тщательно вычищенные медные кастрюли и черные чугуиы озарили кухню острым металлическим светом.

Генриетта Маркс замечталась, но внезапно забота свела ее брови.

— А где колодец, господин Дагароо? — спросила она, уверенная, что нащупала слабое место.

Домохозяин в ответ раскланялся и с величайшей предупредительностью не сомневающегося в своей победе человека отворил угловую дверь, которая вела на небольшой мощеный дворик. За дверью находилось нечто вроде круглого чулана. Дагароо поднял фонарь, и госпоже Маркс осталось только одобрительно вскрикнуть: колодец был здесь.

Искусная домохозяйка мгновенно оценила подобное преимущество. Она не поленилась спустить в колодец ведро и дождалась, покуда Дагароо вытащил его полным свежей воды.

Осмотр верхнего этажа, где предполагались спальни и детские, и флигеля, предназначавшегося для слуг и гостей, занял немного времени. Прилегающий к дому сад оказался достаточно большим, чтоб в нем резвились дети, цвели голландские тюльпаны и немецкие настурции. Из сада открывался замечательный вид на гору Св. Марка, под которой протекает Мозель.

Генрих Маркс задержался во внутреннем мощеном дворике, по обе стороны которого шли балконы, соединяющие главный корпус с флигелем. Раскраска и резной узор деревянных перил были навеяны Востоком. Такие балкончики часто встречались в замкнутых дворах Алжира и Туниса. Кто мог занести этот рисунок в Трир? Дагароо не знал этого.

Дом на Брюккенгассе был взят в долгосрочную аренду семьей Маркса. В этом доме 5 мая 1818 года у госпожи Маркс родился третий ребенок, названный Карлом-Генрихом.

Карл-Генрих родился в угловой комнате второго этажа, выходящей окнами на Брюккенгассе. С большого дивана темной карельской березы, служившего кроватью, Генриетта смотрела, как впервые купали ее второго сына. Отец умиленно рассматривал черноволосое дитя.

Мальчик год жил в комнате матери. Потом его сменил родившийся в 1819 году Герман — Карла перевели к старшим брату и сестре.

Количество детских кроваток неизменно возрастало в доме под номером 664 на Брюккенгассе. Генриетта воспитывала детей строго. Достаточно просвещенная, она знала, что воздух, чистота и правильный распорядок дня помогут укрепить их здоровье. Звание матери и жены, возлагавшее на госпожу Маркс множество обязанностей, казалось ей величественным. Генриетта с детства готовилась к нему. В родном Нимвегене, медлительном голландском городе, ее учили утомительно-сложному искусству охранительницы домашнего очага. Дом голландца — в особенности женская половина — закрыт для посторонних. Только родственники и близкие друзья вхожи туда. Окна нимвегенских домов завешены тяжелыми шторами, и жизнь обитательниц этих домов тиха, строга и уныло-благонравна.

Образы бессловесных библейских супруг были на протяжении многих веков идеалом для каждой женщины в высокочтимой семье Пресборков.

Генриетта умела искусно штопать, стряпать, стирать, пеленать новорожденных. Она изучала религиозные, ритуалы и ждала замужества, чтоб посещать женский загон в синагоге и зажигать свечи в канун субботы.

Каждое утро она слышала, как, надев полосатый талес, отец ее Исаак благодарит сурового еврейского бога за то, что тот не создал его женщиной. Генриетта, однако, никогда не жалела, что родилась существом презренным, то есть женщиной. Жребий жены и матери казался ей блаженным. Ее тело было сильно и готово для родов, для любой работы. Она читала всегда с определенной целью, — чтоб знать и тем предотвратить пороки своих будущих детей, чтоб добрым поведением, советом, экономией укрепить благосостояние будущего мужа.

Исаак Пресборк был добрый отец, но не дело дочери — выбирать мужа. Генриетта, по примеру своих бабушек, могла стать женой раввина. Ей пришлось бы тогда обрить волосы, надеть рыжеватый грубый парик с нитяным пробором и вести жизнь традиционно замкнутую и полную женских унижений. Но случай спас ее от старых вдовцов, деспотических раввинов и купцов. Молодой трирский адвокат, человек широко образованный, женился на ней, Генриетта Пресборк и Генрих-Гиршель Маркс составили дружную пару. Генрих относился к жене с подчеркнутым вниманием.

Карл, забежав из школы домой предупредить, что идет к Вестфаленам, узнал от сестры Софи об ожидающемся приезде брата матери, дяди Иоганна. Во флигеле спешно готовили комнату гостю. В столовой Карл столкнулся с матерью. Крайне озабоченно она пересчитывала столовое белье, погрузив руки в белую пену салфеток и скатертей. Дяде Иоганну решено было устроить торжественный семейный обед.

Воспользовавшись сумятицей и треволнениями, Карл легко получил разрешение уйти вместе с Софи к знакомым.

Семьи юстиции советника и советника прусского правительства были издавна дружны. Софи стала закадычной подругой Женни, добрые отношения связывали и одноклассников — Карла и Эдгара.

Младшая дочь Вестфаленов была четырьмя годами старше Карла и почти достигла совершеннолетия ко времени перехода его в последний класс гимназии.

Бывало, в детские лета, Карл дожидался, забившись и угол гостиной, покуда, сопровождаемая матерью, девушка не сойдет к карете, чтоб ехать на бал.

Юношу Маркса в большом, несколько безалаберном вестфаленском доме привлекали изобилие книг и умная беседа хозяина, всегда внимательно и дружелюбно встречавшего школьного товарища Эдгара. Каролина внушала Карлу равнодушное почтение своей холодноватой сдержанностью и барскими повадками, но Людвига он любил и ценил почти так же, как отца.

Жена советника прусского правительства, происходившая из скромной дворянской семьи, чтила и в совершенстве знала генеалогию Вестфаленов. В противовес весьма демократическому мужу, она любила порассказать о предках.

Иногда по вечерам, когда дом спал, Каролина вынимала из ларца, украшавшего выступ ее камина, посеревшее письмо бабушки Людвига, Женни Питтароо. Шотландская аристократка, будучи на склоне лет, высокопарно описывала историю своей семьи. Бунтам, восстаниям, плахе и костру отдали дань ее неспокойные предки.

Первым в этом грозном параде мятежных аристократов, поднявших меч на корону, выступал Арчибальд Аргайль. Его имя воскрешало перед Каролиной хмурую феодальную Шотландию XVII века, дворянские усадьбы, глухие пастбища и унылые морские просторы.

Тщетно Карл Первый пытался подкупить шотландского лендлорда, даровав ему титул маркиза и осыпав Дарами и льстивыми грамотами.

Страстный, суровый пуританин остался непреклонным: он поддержал английский парламент в борьбе с беспутным, расточительным королем.

В дни кромвелевской диктатуры Аргайль считался опорю пресвитериан в Шотландии.

После реставрации он кончил дни на плахе как государственный изменник и цареубийца…

В начале Римской улицы Карла окликнул рослый пожилой мужчина, одетый весьма нарядно, хотя и по моде прошлых лет. На нем был заметный камзол салатного цвета с золотыми пуговицами и узенькие коричневые брюки. Карл узнал Эдуарда Монтиньи — книготорговца, у которого несколько лет назад брал уроки чистописания, — без особого, однако, успеха. Отстав от сестры, Карл пошел проводить бывшего учителя до его лавки. Монтиньи был издавна известен трирцам своей говорливостью: поймав слушателя, он бесцеремонно забрасывал его вопросами, на которые имел обыкновение отвечать сам.

— Как почерк? Никуда не годен. Проказничаешь? Сознаюсь. Читаешь классиков? Недостаточно. Здоровье госпожи Маркс? Превосходно.

Так как Маркс не пытался перебивать его, господин Монтиньи успокоился и заговорил плавно:

— Удивительное время, фантастические открытия! Уверен, что старые крысы из гимназии Фридриха-Вильгельма не удосужились посвятить в них учеников. Я, старый книжный червь, давно изгрыз фолианты Овидия, Платона и отлично знаю все государственные мероприятия Сервия Туллия, однако же иду в ногу с веком и предпочитаю всем героям Плутарха господ Гаусса и Вебера, которые в Гёттингене применили недавно электромагнитный телеграф, соединив обсерваторию с физическим кабинетом. Длина тысяча метров. К магнитной игле, движимой посредством индуктивного электричества, ученые приспособили алфавит, который дал им возможность понимать друг друга. А, каково? Ты недостаточно интересуешься достижениями техники, мой мальчик. Но — верь Эдуарду Монтиньи — техника, не что другое, даст человечеству равенство, свободу и братство.

Карл чуточку нахмурил брови.

— Техника? — переспросил он недоверчиво.

Но Монтиньи уже думал о другом. Его мысль прыгала, подобно кузнечику.

— Берне пишет в прошлогодних парижских письмах, что в Германии не умеют понимать значения общественного мнения и потому народ — ничто. Монарх подменил государство. Я добавлю: Меттерних же подменил и монарха. Если наши монархи, то есть господа Меттернихи, еще не разогнали представителей сословий хлыстом, как это некогда сделал Людовик XIV, то только потому, что те так тихи, что лишают правителей даже этого удовольствия… Эдуард Монтиньи — якобинец и гордится этим, — напыжившись, произнес учитель чистописания. — Я почти готов простить Наполеону его подлую авантюру за то, что он разбудил Рейнландию и, сам того не желая, научил нас чтить революцию и свободу… Да, Карл, если я не научил тебя писать буквы достаточно красиво и четко, я, может быть, поселил в твоей умной голове кое-какие думы. Во мне французская кровь, которая мешает дремать пытливым размышлениям.

Карл с облегчением увидел перед собой вывеску и витрину книжной торговли Эдуарда Монтиньи.

Дядю Иоганна ждали не ранее сумерек. Во втором этаже дома Марксов собралось за круглым столом небольшое женское общество: госпожа Маркс, две ее приятельницы и Софи. По молодости лет, ей не полагалось принимать участие в беседе замужних дам, и девушка, забившись в уголок дивана, вышивала кошелек.

Генриетта угощала гостей кофе и рассыпчатыми пряниками, пахнущими лимоном, секрет приготовления которых был ее гордостью. Разговор за столом вращался вокруг трудностей воспитания дочерей.

Госпожа Шлейг, мать двенадцати детей, считалась авторитетом. Внешне она была примечательна лишь своеобразием нарядов, в особенности чепцов, которые мастерила сама, что, по ее мнению, приносило значительную экономию в семейном бюджете. Пристрастие госпожи Шлейг к шуршащим материям граничило с пороком и с избытком поглощало суммы, оставшиеся от некупленных головных уборов. Редкая худоба позволяла ей носить не менее трех тафтяных юбок под поплиновыми платьями цвета мозельских маков. Каждый шаг госпожи Шлейг сопровождался шуршанием, которому позавидовал бы шныряющий в прирейнских рощах ветер. Сегодня чепец на лысеющей голове эксцентричной дамы должен был напоминать о неукротимости пенящегося водопада: госпоже Шлейг удалось достичь того, что куски материи в предельном беспорядке, подобно брызгам мутной пены, то и дело падали на щеки, глаза и плечи.

Она непрерывно поправляла чепец и через плечо хозяйки старалась заглядывать в зеркало, висевшее в простенке меж двух окон. На коленях госпожи Шлейг лежало рукоделие, без которого трирские горожанки не ходили в гости.

— Я не сочувствую балам и сожалею, что, во вред нашим дочерям, они были столь часты в эту зиму, — говорила госпожа Шлейг. — Ныне балы — то же, что и маскарад, на котором неизбежно господствует вольность. Танцеванье, может быть, и невинная забава, оно даже полезно для телесного упражнения и ловкости, но для чего, скажите, приглашают на бал всякого, на ком порядочный фрак, для чего этому фраку разрешается обнимать невинные создания и глазеть на них столь сладострастно? В наш век молодые люди редко бывают благонравны. Чего только они не читают, чего только не видят вокруг! Госпожа Вестфален, нахожу я, — желая быть не злоречивой, а только справедливой, — недостаточно строго воспитывает Женни. А девушка уже на выданье. Боюсь, Генриетта, вы избрали дурной пример для своих дочерей. Женни бывает на всех балах, что при ее красоте и знатности таит страшные опасности. Чем кончится это для барышни, боюсь предрекать, но думаю, она не сделает хорошей партии. — Негодующий чепец госпожи Шлейг заерзал на темени.

Софи не решилась поднять глаз от вышивания и закусила губы, чтоб не засмеяться.

— Вы несправедливы к Вестфаленам, — отвечала Генриетта Маркс. — Женни — олицетворение скромности, учтивости и добродетели. Она резва и начитанна и, пожалуй, склонна к экзальтации. Такое теперь время. Мои дочери читают книги своих братьев, и мой муж считает это разумным. Мы, конечно, были другими в юности… Женни Вестфален — дитя нового поколения, но она тем не менее — нежнейший цветок.

— Ах, — поморщилась госпожа Шлейг, — я должна сказать, что не верю простоте аристократов. Все же она — баронесса. Простота ее — притворство. Увидите, как прелестная Женни, выйдя замуж за какого-нибудь знатного богача, из бутончика превратится в напыщенный пион. Видывали мы таких. Узнает ли она вас и Софи тогда, милая госпожа Маркс? Барышня не заносчива, но это, конечно, ненатурально и происходит от хитрости.

разве то, что она все еще не нашла жениха, не говорит о дальновидности и расчете?

— Ну, в девятнадцать лет можно повременить, не к спеху надевать фату, — ответила госпожа Маркс, косо посматривая на дочь. Разговор за столом начинал казаться ей неподходящим для молодой девушки. — В Кёльне, — продолжала она, стараясь перевести разговор, — в оркестре оперы на арфах играют теперь женщины.

— Сожалею об их несчастных матерях! — Госпожа Шлейг содрогнулась.

Дата добавления: 2015-06-26