Книга вторая 11 страница. — кодекс Наполеона устарел для Рейнландии, господа

— Кодекс Наполеона устарел для Рейнландии, господа.

Карл вышел из трактира. За собором начались кривые улицы, дома, близко наклонившиеся друг к другу. Четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый века притаились здесь, как призраки.

Маркс долго бродил по спящему городу, встречая смешных, нетрезвых чудаков и жалких бродяг. Ему вспомнился Гофман и его герои, странные люди мансард, немецких закоулков, кабаков. Думалось о старых, годных лишь на слом городах, о спящей Германии, о будущем. И, как всегда, Карл мучился неудовлетворенным желанием заглянуть в глубину причин, открыть истину.

Утром на переполненном пассажирском грузовом пароходе нидерландской компании Карл поплыл за границу.

Голландцы, прославленные мореходы, исполненные презрения к тихим рекам, пускают по Рейну неповоротливые, грязные пароходики. Впрочем, Карла вовсе не интересовали условия переезда. Он не оценил преимуществ кёльнского пароходного общества перед нидерландским.

Среди многочисленных пассажиров боннский студент нашел сверстников-филологов, едущих на каникулы в приграничные города. Заговорили о литературе и тотчас же коснулись правительственного указа, запретпвшегопо всей стране сочинения пяти писателей: Генриха Гейне, Карла Гуцкова, Генриха Лаубе, Рудольфа Винбарга и Теодора Мундта — вдохновителей «Молодой Германии».

Втайне надеясь посвятить себя поэзии и литературе, Карл следил за каждой новой книгой, алчно набрасывался на каждый новый сборник стихов, не пропускал ни одного литературного события.

Позорный запрет Союзного сейма он знал наизусть:

«В последнее время под именем «Молодой Германии», или «Молодой литературы», образовалась литературная школа, направляющая свои усилия к тому, чтобы в беллетристической форме, доступной всем классам читателей, нападать самым дерзким образом на христианскую религию, подрывать существующие социальные отношения, разрушать всякий порядок и нравственность».

В полдень пароход миновал крепость Везель и, обогнув крепостной вал, причалил к пограничному Эммериху. Начался таможенный досмотр.

Германия осталась позади. Голландские таможенные чиновники учтивы, недоверчивы, медлительны. Неторопливо пломбируют трюм, открывают сундуки и чемоданы пассажиров и, приложив к форменным фуражкам два пальца, исчезают.

При Вестерооде река делится на два рукава. Огромная плодоносная равнина Бетюве вдается между ними узкою, остроконечной пикой.

Издалека виден Нимвеген. Красивые, светлые дома тянутся вдоль берега. Густую приречную рощу сторожит старинная башня.

Прямо со сходней Карл попадает в объятия поджидающих его теток, дядей и кузин. Иоганн Пресборк, взяв под руку племянника, торжественно ведет его домой. Кузины, шествующие позади, на непонятном, цокающем голландском языке оценивают перемены, происшедшие в приезжем.

— Он вырос, но слишком худ и черен, Глаза — угольки!

— Не похож на тетю Генриетту.

— Да, весь в отца.

— Довольно судачить! — прерывает сердито Иоганн, обернувшись.

Девицы конфузливо умолкают.

На улицах необычайное оживление. Суббота. Город чистят, скребут, моют. Обычно занавешенные, окна домов доверчиво раскрыты. Служанки протирают двери, пороги, рамы. Из ручных пожарных труб опрыскивают постройки сверху донизу. Вода журчит, стекает, омывает тротуары.

Дома неширокие, вышиною в три яруса, почти везде кирпичные, редко оштукатуренные и выбеленные. Улицы узкие, темные, мощеные. Перед лавками сидят на табуретах купцы в стеганых жилетах, в шапочках, — сосут трубки, читают газеты. Бесцельно прохаживаются рослые миловидные женщины в тяжелых платьях и крахмальных несгибающихся чепцах, окружающих пухлые свежие лица. Детей на улицах не перечесть. С субботы до понедельника закрыты школы. Малыши разъезжают в колясочках, запряженных козлами или собаками. По Ваалу, пересекающему город, ползут барки и лодки. Паруса на них рыжие. Голландцы варят ветхие полотнища в дубильной воде, которая сообщает им крепость и необыкновенный ржавый цвет.

Большой зажиточный дом Пресборков живет размеренной, однообразной, сытой жизнью. Первые дни Карл подолгу спит, мало движется. Силы быстро возвращаются к нему, но вместе с выздоровлением подступает и пресыщение провинциальным бытом. За обедом ведутся неисчерпаемые беседы о ценах и сбыте голландских товаров, о дерзости Бельгии, о пороках прусского монарха и добродетелях голландской королевы. Карл бежит от этих бесед на одинокие прогулки.

На каждом шагу, даже в скромном Нимвегене, — напоминание о былом величии страны победоносных мореплавателей.

В большом зале ратуши, украшенном потертыми драгоценными коврами-трофеями и бюстами императоров, был заключен некогда почетный мир между Людовиком XIV и республикой Соединенных Нидерландов.

Карл залпом прочитывает историю павшей республики. Венеция, Португалия, Голландия, — как сходны их исторические судьбы! Карл настойчиво думает об этом странном сходстве. Но не только история, его увлекают и легенды и песни. Кузины переводят на немецкий язык унылые напевы рыбаков. Карл узнает о призрачном герое Мартине Шенке фон Нейдеке. Тень воина, утопившегося в Ваале, чтобы избежать пленения испанцами, бродит в полнолуния по старой башне. Шенк фон Нейдек ищет, стеная, свое рассеченное врагами тело… — так поется в нимвегенских песнях.

Несколько недель бездействия проносятся мигом. Отдохнув, опять веселый и сильный физически, Карл покидает гостеприимный Нимвеген.

— Ты псе еще чувствуешь себя школьником, а не первокурсником, Маркс, — презрительно сказал Грюн, безусый мальчик, обутый в высоченные сапоги-пушки.

Костюм молодого студента при всей его маскарадности был обычен в Бонне. Не желая уступать французской моде, Грюп предпочел косоворотку манишке и галстуку.

— Студенты призваны спасти Германию, потому что, кроме нас, прочие немцы представляют собой лишь серую сплошную массу филистеров. Однако не книжная премудрость поможет делу.

В подтверждение своих слов Грюн концом отточенной шпаги разит учебник римского права и, кружась и притопывая, в неистовой пляске пускается по комнате.

Листы растерзанной, поверженной в прах книги падают к сапогам студента. Ловким приемом Грюн опустил оружие и брезгливо отбросил «Римское право» в угол.

— Пойми, Маркс, — продолжал он, убрав шпагу в ножны, — мы ведь не медики, чтобы нюхать падаль, и не естественники, чтобы анатомировать цветы и рыб. Мы — сатана в подмогу! — юристы, софисты, изысканные болтуны, неподкупные законники… Слово — наше орудие, но наш объект — жизнь. Приступим к изучению объекта и начнем жить, На то дан судьбою первый год учения. Не будем отступать от вековых традиций, старина! Тот не мудрец, кто не спотыкался в юности. Будем же спотыкаться. Я хочу — сатана в подмогу! — почувствовать себя живым вопреки пятилетним стараниям гимназических учителей превратить нас в заспиртованных лягушек. Я слишком долго скучал и зубрил, слишком долго слушался папеньки и маменьки и был примерным братцем дурам-сестрам! Довольно! Мы более не птенцы, которых кормят из клюва в клюв. Где прошло наше отрочество? В затхлых городишках. В какое время мы родились? В годы реакции. Что мы знаем? Героев прошлого и пошляков настоящего. Но наша песня еще не начата. Мы покажем миру, что можем поспорить с греками! Дрожите, Леонид, Сцевола и Брут! Однако книги и наука и даже подвиги — пусть будут после того, как испита святая влага жизни! Что знаем мы о вине, о женщинах, о свободе, мы, рожденные в захолустьях, выросшие среди шлафроков, колпаков и чепцов дряхлеющих лицемеров и тупиц? Маркс, наука начнется завтра, сегодня началась жизнь.

Карл слушал товарища, думая о своем. Да, Трир позади навсегда. Добрый отец, хлопотливая мать, дом на Брюккенгассе — отныне только редкий причал.

Карл свободен и располагает собой. Подспудные силы юности огромны. В старом Бонне он один управляет собой, своей жизнью. Милое детство потеряло свое закрепощающее обаяние — оно впервые кажется смешным, как потертая игрушка.

Пусть каркают вороны, пусть квакают боннские осатаневшие лягушки в чиновничьих мундирах, в купеческих фартуках — студенты гуляют, поют, неприличествуют, справляя поминки авторитету церкви и семьи.

Поздней ночью, чаще уже на рассвете, из подвального кабачка, шатаясь, спотыкаясь о каменные ступени, выходят, горланя песни, юноши. Взявшись под руки, идут, загораживая улицу, У темных столбов потухших фонарей останавливаются и, образуя круг, водят хороводы, неистово крича «Гаудеамус». На первокурсников нет управы. Они, как вино, должны отбродить. Так водится издавна. Их удаль не знает применения. По пустякам возникают споры и дуэли. «Честь» предписывает поединок и щедрость.

Карл Маркс не отступает от правил. Он поит товарищей вином, спорит до рассвета, бьет по ночам окна в знак протеста против филистеров, богатырски бьется на шпагах по малейшему поводу за себя и трирцев, и успешно ухаживает за молоденькими дочками ремесленников.

Карл Грюн не нахвалится товарищем. Уже на втором семестре Маркс — один из пяти членов президиума трирского землячества.

Когда за ночной дебош Марксу присужден неумолимым Саламандрой карцер, Грюн во главе процессии студентов провожает отважного дуэлянта отбывать заслуженное с честью наказание.

На окраине Бонна, в заброшенном саду с одичавшими яблонями и кривой сиренью, находился небольшой трехоконный домик, пустующий зимой. Косоглазый сторож, ветеран наполеоновских войн, за несколько талеров отдал входной ключ до лета двум студентам, постучавшимся к нему поздней ночью. Их черные плащи, надвинутые шляпы и заговорщицкий шепот произвели на отставного вояку большое впечатление. Получив деньги, сторож разболтался настолько, что не постеснялся обозвать Фридриха-Вильгельма Прусского солдатской колодою. Подобную смелость тотчас же оценили пришедшие, и старику было предложено за сходную плату нести охранную службу.

Дважды в неделю, в полночь, оживал старый, холодный дом на боковой проселочной дороге. С большими предосторожностями, проверив ставни, сторож зажигал в нем огни. Вдоль изгороди выстраивались патрули, а условный сигнал должен был предупреждать собирающихся о приближении опасности. Разными путями, всегда в одиночку, приходили к дому люди. Их пароль бывал — «Свобода», «Смерть тирании!», «Позор палачам!», «Единая вольная Германия».

В узких сенях полагалось оставлять плащи и одинаковые широкополые шляпы. В тайниках лежало оружие: сабли, пистолеты, штыки, рапиры. В большом зале, обменявшись строгими приветствиями, пришедшие занимали места на деревянных скамейках вдоль стен. Став на одно колено, принимаемые в общество новые члены приносили присягу в том, что беспрекословно подчиняются воле большинства и готовы платить за предательство жизнью.

— В наших руках судьба родины, — говорили заговорщики. — Пусть трепещут тираны, — им нет пощады! Но, готовые к борьбе, мы все еще не решили, кем возглавим государство.

— Гогенцоллернами, свергнув все мелкие династии. Принц Фридрих-Вильгельм — демократ и революционер.

— Долой деспотов! Студенты хотят республики.

Часами длились прения. В саду перекликались часовые, вскрикивал филин. Заслышав петушиный крик, студенты осторожно пробирались в полуразрушенный сарай. При свете тускнеющих фонарей стреляли в цель, дрались на кривых саблях, проверяя готовность к грядущему бою.

Однажды, в весеннюю ночь 1836 года, в таинственный дом пришел делегат от дармштадтского «Общества прав человека».

Он привез печальные вести.

— Братья, славнейшие, лучшие из пас — в кандалах. Скоро год, как в тюрьме томится измученный, избиваемый палачами пастор Вейдиг. Его типография выдана полиции. В тюрьме красный Беккер, за решеткой храбрый Иоганн Сток. Георг Бюхнер, преследуемый по пятам шпионами, бежал в Швейцарию. Мы обезглавлены. Чем можете вы помочь?

— Кто Иуда?

— Конрад Куль.

— Не будем медлить, братья, двинемся в Дармштадт! Возьмем приступом тюрьму, освободим друзей свободы!

— Остановитесь! — воскликнул приезжий. — История фатальна. Отдельная личность — только пена на поверхности волн. Мы не вольны подчинить себе закон истории. Вейдиг печатал прокламации, я, подобно другим членам нашего общества, под курткой носил их в деревню и оставлял на пороге крестьянских хат. Но крестьяне, увы, неграмотны. Они несут загадочные листовки в полицию и тем выдают нас. Мы — провозвестники весны, обреченные погибнуть. Мы — удобрение истории.

— Чем помогли вы заключенным? — сурово прервали нетерпеливые молодые голоса.

— Мы пытались подкупить стражу, но ее сменили; мы рыли подкоп, но нас настигли; мы подготовили бегство с помощью взлома и переслали заключенным инструменты в пироге, но смотритель присвоил его и раскусил в полном смысле слова наш план. Время не терпит. Вейдиг и Сток подвергаются чудовищным истязаниям. Их морят голодом, сажают в карцеры, где от сырости мрут даже крысы. Их заковывают в цепи, их бьют ремнями. Одиночки, где томятся наши братья, кишат мышами. Мириады блох усугубляют пытку. Даже смотритель не решается переступить порог этого ада. Стены измазаны испражнениями и кровью. Окно заслонено щитом, и только сквозь отверстие, пальца в три шириною, пробивается свет. Под видом врача, за взятку, глянул я в камеры ужаса, где умирают герои. Лучше не видеть их страданий, лучше не знать, что Германия — страна каннибалов!

В Бонне, как и в Трире, весною воздух пропитан ароматом цветущих рощ и цветников. Сирень вступает в состязание с акациями, фиалки — с нарциссами. На каждом окне, на каждой клумбе соревнуются краски и запахи.

В 1836 году студенты не изменили обычаю, салютуя весне переполненными кубками пунша, Участились дуэли, драки и поцелуи.

Карл был по-прежнему горяч в спорах, ловок в фехтовании, неутомим в шалостях и выпивках. Кант и рапира, грог и философия права отлично уживались вместе.

Юстиции советник регулярно отправлял в Бонн осуждающие письма и необходимые талеры. Но денег Карлу постоянно не хватало.

«Первый курс имеет свои традиции, молодость требует безумств. Чем скорее мальчик отдаст ей дань, тем спокойнее будет его зрелость», — думал Генрих Маркс, посылая сыну осторожные эпистолярные поучения.

«Твое письмо опять укрепило во мне веру в искренность, откровенность и честность твоего характера, что мне важнее денег, и поэтому не будем о них говорить. Ты получишь сейчас сто талеров; если ты потребуешь, то получишь еще. Впрочем, ты сделаешься, конечно, несколько умнее и будешь интересоваться также будничным, потому что богу известно, что, несмотря на всю философию, многие седеют от этого будничного.

Разве дуэлирование так переплетено с наукою? Это просто страх перед общественным мнением. И каким? Не всегда лучших. Так мало в человеке последовательности… Не позволяй этой склонности, — а если это не склонность, то увлечение, — пустить корни. А то ты можешь в конечном счете похитить у себя самого и у своих родителей лучшие надежды. Я верю, что разумный человек легко и с достоинством способен перешагнуть через это».

В ту же пору Фриц Шлейг записывал в своем дневнике:

«Все мы делим время между гульбой, философией и поэзией. Так как поэзия не приносит большой выгоды, потому что лавры не питательны, я предпочитаю заниматься науками, как того требует отец. Мои однокурсники бесятся от лунного света, но выгоднее, вместо того чтоб терзаться из-за глагола «амо», проспрягать, хотя бы ради грамматики, сначала другой глагол. Вчера в кабачке «Неукротимый лев» я осудил трирских поэтов, а вместе с ними и Петрарку, который в своем недуге отразил, в сущности, болезнь века. Дело едва не дошло у нас до дуэли. Однако примирились и выпили сообща за Данте, Тассо, Жан-Поля, Гердера и Якоби.

Жан-Поль, как репейник, пристал к студенческим сердцам, предпочитающим нежное эпикурейство стоическим принципам. Пора бы нам, однако, укрыться за окопы благоразумия от тупых стрел романтиков. Несмотря на ночные бдения, по утрам я ревностно посещаю философские лекции, углубляюсь в смутную историю философии, тружусь над некоторыми этическими вопросами и составляю даже целые системы.

Ни с кем не дружу. Это дешевле и спокойнее. Но что такое сущность, основа и где пределы дружбы?!

Еще одно сомнение живет в трущобе моей души. Бог! В беседе со зрелыми товарищами я без борьбы похоронил наивную веру детства и нашел взамен более просвещенные воззрения, соответствующие эпохе.

Таинства, чудеса и легенды служили мне, как выражается Лессинг, лесами для постройки, которые я с бодрым духом разобрал, когда здание было совсем готово.

Сократ утверждает, что в жизни каждого человека действует провидение. Если так, то напрасно на крыльях мечты я уношусь порой в мир действия, в мир торговли. Старая карга — судьба — уже предрешила мое будущее. Мужайся, Фриц! Бряцай на струнах реального принципа жизни и не позволяй виснуть носу. Живи в доме пасторши, целуй дочку магистратского сторожа, глотай, не боясь отрыжки, вместе с рейнским вином университетскую премудрость.

Лейтесь слезы благородных людей над горькой участью неудачного коммивояжера и строителя, отданного в когти юриспруденции и философии. Испросите ему у судьбы надбавку».

Во втором, как и в первом, полугодии Карл занимался главным образом классической литературой и юриспруденцией. Он без пропусков посещал лекции Шлегеля и д’Альтона. Мифологией, преподаваемой Велькером, Карл пресытился на первом семестре настолько, что не стал продолжать ее изучение после пасхальных каникул. Предмет был ему слишком знаком.

Старый Велькер считался человеком незаурядным. В поисках неуловимого эллинского «духа», преследуемый мечтой Пигмалиона, жаждущего оживить Галатею, аккуратный ученый перерыл античную литературу, изучил мифы и занялся даже археологией. То, что Велькер откопал в древних манускриптах или извлек из земли, все-таки не отвечало исполинскому образу Древней Греции, о которой он мечтал.

Горе и тщетные старания усугубили его пессимизм и болезнь печени. Злобный и упрямый, он не сдавался, объявляя современный мир унылым пепелищем, руиной погибшей цивилизации.

Зачислив немцев в разряд первобытных дикарей, потомок эллинов не сумел остаться равнодушным к их судьбам. Его то и дело с Олимпа и Парнаса стаскивала за фалды сюртука современность в образе университетского начальства, заподозрившего в Велькере классического республиканца. Даже в безобидном «Эпическом цикле поэтов гомеровской поры», написанном профессором мифологии, обнаружено было вольнодумство.

Маркс, внимательно приглядывавшийся к людям, без труда рассмотрел в Велькере добродушного земляного червя истории. То, что казалось невежественной немецкой полиции призывом к мятежу, было на самом деле только цитатой из диалогов богов и героев.

Больше, нежели болтливый Велькер, нравился Карлу профессор Фердинанд Вальтер, которого особенно рекомендовал ему отец.

Карл, тяготившийся беспочвенными путаными идеями и страстями других профессоров, уважал в Вальтере его своеобразный, слегка циничный реализм.

В 1836 году юрист Вальтер был уже не молод. Он был стойкий и упорный католик и считался лучшим оратором среди профессоров Бонна. Во время его лекций аудитория бывала переполненной. Студенты, слушающие плавную, чуть игривую речь, подпадали под абсолютное влияние статного, красивого импровизатора. Вальтер никогда не перепевал самого себя. Наиболее сухой предмет становился в его устах нарядной поэмой. Говоря о Риме, он достигал такой изобразительной силы, что переносил слушателей на скамьи сената, заставляя их принимать или отклонять законопроекты Катона и спорить с императорами. Мысль Вальтера не была глубокой, зато фраза его была отточена и облечена в эффектнейшую форму.

Противоположностью Вальтеру являлся Эдуард Бёкинг, читавший в Боннском университете курс института римского права. Карл слушал его курс без увлечения, но отдавал дань его огромной эрудиции.

Тридцатичетырехлетний ученый был так же поглощен раскопками юридических древностей, как дряхлый Велькер — воскрешением мертвых мифов. Но в то время как эллинист стремился к обобщениям, Бёкинг объявлял себя их лютым врагом.

Резкий, неудержимо говорливый, Бёкинг превращал свои лекции в словесную атаку на студентов. Перенятые знания, как огромная опухоль, обескровили его мозг. Надменность служила ему окопом, защитой от вторжения чужого мнения. Ворчливый, все осуждающий, он приобрел ренутацию либерала среди несмелых и набожных коллег. Презирая католиков, он принялся издавать сочинения предтечи немецкого гуманизма Гуттена. Этот яростный враг папы, сторонник Лютера, был любимым героем Бёкинга. Подобно несчастливому рыцарю, Эдуард Бёкинг чувствовал себя в Бонне отверженным и затравленным. Единственным его другом был Шлегель.

Особняком держался также и преподаватель энциклопедии права Пугге.

Карл долго не мог распознать этого крайне мнительного, всегда чем-то обиженного человека с неподвижным, пепельным лицом.

Профессор, согласно городской молве, был стеснен в деньгах и слаб здоровьем.

Карты составляли основной интерес в жизни Пугге. Но в игре ему не везло. Таясь от всех, пробирался он в игорные притоны Бонна, проводя ночи в обществе отборнейших пропойц и отребья студенческого мирка.

Однажды Карл застал его за карточным столом. Пугге проиграл почти все.

Карл, которого не привлекала карточная игра, с удивлением, подобным испытанному в бильярдной, когда он впервые изучал приемы дуэлянтов, — наблюдал борьбу обезумевшего Пугге с облезлой колодой карт.

Как дрожали его руки, как выпятилась нижняя губа!.. Последний талер вернул профессору проигрыш, Потрясение было настолько велико, что у Пугге началась рвота. Студенты поспешили выйти из игорной залы в ресторацию, чтоб не смущать удачливого несчастливца.

Жалость, вызываемая Пугге, создала ему своеобразную популярность, Студенты любили его за пороки, безволие, неудачи.

Дни летели с предельной быстротой. Карл готов был жаловаться на то, что в сутках всего двадцать четыре часа, а в часе — только шестьдесят жалких в своей поспешной суетливости минут.

«Веночек», поэтический кружок, к которому принадлежали, кроме Маркса, озорной путаник Карл Грюн и сентиментальный плодовитый стихоплет Эммануил Гейбель, с начала года состязался с поэтами Геттингена, Однако первенство все еще не было присуждено никому, В ответ на поэтические громыхания и нежные трели боннцев Мориц Каррьер и Теодор Крайцнах присылали длиннейшие сонеты и стихи — возвышенный пафос в корзинке из-под сосисок.

Весной любовники, дуэлянты, пьяницы и спорщики выползают из погребов и подворотен на лужайки и лесные опушки. Их тянет странствовать и бродяжничать.

До Годесберга недалеко — несколько часов ходьбы по прямой, тенистой дороге, Студенческая ноша — мешок за плечами — не тяжела. В Годесберге, под чинным дубом, превосходнейший трактир «Белый конь», в котором на протяжении столетий пьют и шалят боннские студенты.

Лучше всего в воскресное утро выйти из города на рассвете, на восходе солнца, когда пыль на загородных дорогах прибита росой. Трирцы покидают заставу именно в этот час, чтобы перехитрить назойливых педелей, преследующих их по пятам.

Но тридцать человек, да еще навеселе, да еще орущих песни, мгновенно будят город. Открываются ставни, и вдогонку студентам несется ругань. Саламандра, в парике набекрень, в женином халате, выбегает на крыльцо и торопливо посылает слугу за дежурными университетскими смотрителями.

Злющий от бессонницы, Саламандра измышляет сотни способов ловли студентов. Хитроумный университетский судья заставляет педелей переодеваться и под видом случайных прохожих сопровождать студентов в их прогулках. Саламандра прилагает все усилия к тому, чтобы застичь на месте преступления хоть двух дуэлянтов, хоть одно сборище запрещенной корпорации, но вот уже два года терпит поражения. Почуяв приближение педеля, заметив засаду, самые отъявленные враги умело разыгрывают сцену примирения, дружески обнимаясь на глазах одураченных шпиков.

Два года Саламандра должен был довольствоваться лишь тем, что обнаруживал в петлицах студенческого мундира цветные ленты — знак принадлежности к неуловимой корпорации. Единственным утешением судьи служит то, что университетский карцер все же не пустует. Но студенты попадают в заточение за нарушение уличного порядка, битье фонарей, пьянство, дерзкие споры, и только. Для обширного донесения в Берлин, — в котором перечислялись бы застигнутые дуэли, крамола, антиправительственные заговоры, антимонархические выпады, — нет материала. Саламандра темнеет лицом, худеет и окончательно теряет сон и аппетит.

Трирец не менее влюбчив, чем всякий другой студент, Фриц Шлейг посещает аккуратно трактир «Белый конь» не без корысти. Дочка трактирщика, беленькая пушистая Амелия, по прозвищу «Вербочка», высоко расценена студентами второго семестра юридического факультета. Вот уже месяц, как хитрая проказница заставляет Фрица бесплодно волочиться за ней.

— Один поцелуй, Вербочка! Ты не совершишь преступления, отдав мне сердечко. То воля природы, то веление бога. Бог велит твоим губам знать мои поцелуи, он предписывает нам любить друг друга. — Длинное монашье лицо лукавого соблазнителя касается пухлой Щеки Амелии.

Но прелестница неумолима и отвечает рассудительно и спокойно, расправляя фартук:

— Бог велит освятить поцелуй брачным венцом.

Фриц и девушка сидят позади трактира, под рыжей отцветающей ивой, над заплесневелым прудом.

— Ты полна предрассудков, — сердится Фриц. — Я дам тебе книг, которые очистят твой мозг от старого хлама.

— Сначала свадьба, потом книги, — говорит упрямо Амелия и потягивается.

Она приятно округла, но Фриц предвидит, какой дебелой толстухой станет Вербочка через несколько лет. Меж губ Амелии — одуванчик. Цветок легко разлетается, когда Фриц, повалив девушку, целует ее, уже не спрашивая позволения.

— Клянусь, я женюсь на тебе тотчас же после сдачи диссертации. Каких-нибудь три-четыре года.

Шлейг готов сам верить обещанию: так хочется ему сломить сопротивление Вербочки.

На противоположном конце пруда сестра Амелии Гертруда гладит нежные прямые волосы трирца Кевенига, голова которого примостилась к ее коленям.

— Люблю тебя, мой ангел, — шепчет юноша.

Ножом он надрезает свою руку и, обмакнув в кровь веточку, пишет на девичьем платке:

Клянусь навеки остаться тебе верным,

Клянусь никого не целовать,

Клянусь, подобно ласточке,

Знать только твою крышу.

На лужайке перед «Белым конем», под широким, ветвистым дубом, расставлены столики и стулья. Те, кому не хватило места, пируют на лестнице, на каменных ступенях крыльца. Пьют из кубков, из кружек, из бутылей разноцветные вина, пенистый пунш, горький грог и жирное пиво. Хмелеют от алкоголя, от парного воздуха, от долетающих с огородов запахов укропа и цветущего картофеля.

Расстегнуты длиннополые, сборчатые в талии сюртуки, тугие жилеты, вороты рубах. Брошены в траву гладкие и шишковатые трости, холщовые мешки и головные уборы.

Шляпы с наибольшей точностью отражают вкусы студентов. Фуражки с козырьками, недавно введенные в моду Францией, покрывают головы притязательных щеголей всех факультетов. Цилиндрам отдают предпочтение богословы, англоманы и будущие биржевики. Филологи носят широкополые шляпы с высокой тульей, весьма гармонирующие с черными романтическими плащами. Жокейские каскетки, береты, полуфригийские колпаки и шлемы остаются в удел бунтарям и философам. По мнению Саламандры, студенты в беретах, колпаках и шлемах наименее благонадежны и почтительны в отношении начальства.

Почти все студенты курят. Сигара, витой кальян или тупоносая трубка — такая же принадлежность учащегося, как сабля и рапира. Маркс, впитавший с колыбели запах посеревших от курева отцовских усов, курит со школьной скамьи. На прогулках, на лекциях пахитоска или трубка — постоянные его спутники.

В тихое утро после пирушки, когда мысль неповоротлива и уныла, чашка черного, наспех сваренного кофе да теплый искрящийся табак — друзья, приходящие на помощь в беде.

В трактире «Белый конь», дымя пахитосками и осушая кубки, студенты щедро растрачивают время на споры о боге, о смысле жизни.

— Признавая предвиденье божье, мы тем самым ограничиваем человеческую свободу, — говорит Шмальгаузен.

— Именно так: человек не в состоянии ни уничтожить свои, природой данные, способности, ни изменить их, он может только облагородить себя. Мы не в силах переступить положенную свыше грань, но можем усовершенствовать и расширить отпущенное нам.

— Бюффон считал, что все абсолютно неизмеримое оказывается также абсолютно непонятным.

— Друзья! — возглашает Карл Грюн. — Вечер спускается на землю, звезды, как маяки в тихом море, зовут наши 8аблудшие в пучинах знания души. Продолжим споры, достойные Сократа и Платона, лишь после того, как осушим кубки. До дна!

Маркс вскакивает на шаткий стол и быстро декламирует:

Тут, обращаясь к ним, царь Алкиной произнес: «Приглашаю

Выслушать слово мое вас, людей феакийских, дабы я

Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце».

С сумерками ватага студентов покинула Годссберг и направилась в город.

Но пути зашли передохнуть в «подземелье» Дубница, прозванного «Хромым палачом».

Кабачок был всего-навсего низким погребком, где с трудом помещались два стола, окруженные пнями вместо табуретов, да несколько винных бочек. На полу но просыхали винные лужи.

Студенты называли погребок камерой пыток, пни — плахами, садовый нож, висящий на стене, — секирой. Хромой скаред Дубниц был глух и стар. Ходили слухи, что в молодости он будто был пиратом, поджег дом врага.

Дата добавления: 2015-06-26