Ступени развития чувства реальности

Как показал Фрейд, развитие форм душевной деятельности заключается в том, что изначально господствующий принцип удовольствия и свойственный ему механизм вытеснения гасятся в результате приспособления к действительности, то есть благодаря исследованию реальности, основанному на объективно выносимых суждениях. Так из «первичной» психической стадии, которую мы видим на примере психической деятельности примитивных существ (звери, дикари, дети) и в примитивных душевных состояниях (сновидение, невроз, фантазия), возникает вторичная стадия — нормальный, здравомыслящий человек.

В начале своего развития новорожденный ребенок пытается добиться состояния удовлетворенности исключительно тем, что настойчиво желает этого (и представляет), причем не удовлетворяющую его действительность ребенок просто оставляет без внимания (вытесняет), желаемое же, но отсутствующее удовлетворение, напротив, представляется ему имеющимся в наличии; то есть он хочет покрыть все свои потребности, не прилагая никаких усилий, с помощью позитивных и негативных галлюцинаций. «Только отсутствие ожидаемого удовлетворения, то есть разочарование, имело своим следствием то, что эта попытка — получить удовлетворение галлюцинаторным путем — была оставлена. Вместо такой попытки психический аппарат вынужден работать для того, чтобы представить реальные обстоятельства внешнего мира и добиваться реального же их изменения. Так вводится новый принцип душевной деятельности; теперь представляется уже не то, что приятно, а то, что реально, даже если оно и неприятно».

Знаменательная работа, в которой Фрейд раскрывает перед нами этот основополагающий факт психогенеза, ограничивается резким различением стадий (или принципов) удовольствия и реальности. Хотя Фрейд исследует здесь и переходные состояния, в которых оба принципа психической деятельности значимы одновременно (фантазия, искусство, половая жизнь), однако он оставляет без ответа такой вопрос: постепенно или ступенчато происходит развитие вторичных форм душевной деятельности из первичных, и если ступенчато, то распознаются ли как-нибудь эти ступени развития и можно ли обнаружить их производные в душевной жизни здорового или больного.

Ранняя работа Фрейда, в которой он предлагает глубокий взгляд на душевную жизнь больного неврозом навязчивых состояний, уделяет внимание одному факту, опираясь на который можно попытаться заполнить пробел между стадией удовольствия и стадией реальности.

Невротики с навязчивыми состояниями, подвергшиеся психоанализу, говорится там, признаются, что они убеждены во всемогуществе их мыслей, чувств, добрых или злых желаний. И какими бы они ни были просвещенными и образованными, как бы сильно ни противились их здравый смысл и знания, у них все равно есть чувство, что их желания необъяснимым образом сбываются. В истинности такого положения вещей каждый аналитик может убедиться. Он увидит, что больному с навязчивым состоянием другие люди с их радостями и горестями (и даже их жизнь и смерть) кажутся зависимыми от определенных, самих по себе безобидных мыслительных процессов и действий, совершаемых данным больным. Он вынужден мыслить определенными магическими формулами или выполнять какое-то определенное действие: иначе того или иного человека (чаще всего кого-то из близких) постигнет несчастье. Это эмоциональное суеверное убеждение невозможно поколебать, даже если подобные опыты приводят и к прямо противоположным порой результатам.

Не будем говорить здесь о том, что анализ разоблачает эти навязчивые мысли и действия как субституции (подмены) логически правильных, но вытесненных по причине их невыносимости желаний-влечений; но если мы обратим внимание на своеобразные формы проявления этих навязчивых симптомов, то придется признать, что последние сами по себе составляют проблему.

Психоаналитический опыт помог мне понять симптом чувства всемогущества: это проекция восприятия, заключающегося в том, что нужно рабски повиноваться непреодолимым инстинктам. Невроз навязчивых состояний есть регресс душевной жизни на ту детскую ступень развития, на которой между желанием и поступком еще не включилась мыслительная деятельность, способная затормозить или отсрочить этот поступок, взвесить его последствия; вместо этого тотчас за желанием следует действие, направленное на исполнение этого желания: какое-то движение, которое может предотвратить неудовольствие или приблизить удовольствие. (Известно, что маленькие дети почти рефлекторно тянут руку к любому приглянувшемуся им предмету. Они также изначально не способны отказаться от какого-нибудь «озорства», доставляющего удовольствие, если есть побуждающий к этому раздражитель. Один маленький мальчик, которому запрещалось ковырять в носу, ответил матери так: «Я и не хочу, а моя рука хочет, и я не могу ей помешать».)

Как показывает анализ, у невротиков с навязчивыми состояниями какая-то часть душевной жизни, «вытолкнутая» из сферы сознательного, застревает на этой детской ступени вследствие торможения развития (фиксации) и отождествляет желание и поступок, будучи не в состоянии научиться отличать одно от другого именно из-за вытеснения, отвлечения внимания, в то время как свободное от вытеснений, нормально развитое «Я», умудренное воспитанием и опытом, может только смеяться над таким отождествлением. Отсюда и внутренняя раздвоенность у невротиков с навязчивыми состояниями: непонятное сосуществование просвещенности и суеверия.

Не будучи полностью удовлетворен этим объяснением чувства всемогущества как аутосимволического феномена (так называет символически изображенные самовосприятия Зильберер), я задал себе вопрос: откуда все-таки у ребенка берется та смелость, с которой он приравнивает друг к другу помыслы и поступки? Откуда происходит эта непосредственность его действий, когда он тянется рукой ко всем предметам, к висящей над ним лампе и к сияющей луне, уверенный, что достанет себе все, что хочет?

Тогда я вспомнил, что, согласно предположению Фрейда, в фантазии всемогущества у невротиков с навязчивыми состояниями «можно обнаружить обрывок старой детской иллюзии величия», и попытался проследить возникновение и судьбу этой иллюзии. Я надеялся при этом узнать что-нибудь новое о развитии «Я» — от принципа удовольствия к принципу реальности, так как мне показалось вероятным, что развитие «Я» заключается в навязанной опытом замене детской иллюзии величия признанием власти сил природы.

Тип организации, при которой позволено предаваться принципу удовольствия и пренебрегать реальностью внешнего мира, Фрейд называет фикцией, однако эта фикция практически реализуется у нормального грудного ребенка при наличии удовлетворительного материнского ухода. Хочу добавить, что имеется и такое состояние в процессе развития человека, когда идеал существа, предающегося исключительно удовольствию, реализуется не только в воображении или приблизительно, но на деле и полностью.

Я имею в виду тот отрезок жизни, который человек проводит в материнской утробе, по сути — на положении паразита. «Внешний мир» существует для этого зарождающегося существа только в очень ограниченной мере; его потребность в защите, тепле и питании полностью покрывается за счет матери. Ему не надо прилагать усилий для дыхания и питания, так как сама природа позаботилась о том, чтобы кислород и питательные вещества сами поступали в его кровеносные сосуды.

Для сравнения: кишечный паразит, например глист, должен немало потрудиться, чтобы «изменить внешний мир», если он хочет выжить. Забота же о существовании плода целиком возложена на мать. Но если уже в утробе матери человек живет и душевной жизнью, пусть бессознательной — а было бы нелепо полагать, что душа начинает работать только в момент рождения, — то он должен получить от такого своего существования впечатление, что он всемогущ. Ведь что такое «всемогущ»? Это ощущение, что имеешь все, что хочешь, и больше желать уже нечего. А плод именно так и живет: у него есть все, что необходимо для удовлетворения инстинктов, поэтому ему нечего желать; он не имеет потребностей.

Следовательно, «детская иллюзия величия» насчет собственного всемогущества — по меньшей мере не пустая иллюзия; ни ребенок, ни невротик с навязчивым состоянием не требуют от действительности ничего невозможного, когда не могут отказаться от мысли, что их желания должны исполняться; они требуют лишь возвращения того состояния, которое уже было когда-то, того «доброго старого времени», когда они были всесильны. (Период безусловного всемогущества.)

С тем же правом, с которым мы предполагаем возможность перенесения следов воспоминаний расовой истории на отдельного индивидуума, и даже еще более правомерно, мы можем утверждать, что следы внутриутробных психических процессов сохраняют свое влияние при оформлении психического материала, продуцируемого после рождения. В пользу этой непрерывности душевных процессов говорит поведение ребенка сразу после рождения.

Новорожденный ребенок неодинаково хорошо приспособлен, в плане удовлетворения всех своих потребностей, к новой, наверняка неприятной для него ситуации. Чтобы возобновить снабжение кислородом, прекратившееся после разрыва пуповины, он сразу же после «отвязывания» (родов) начинает дышать; обладание респираторным аппаратом, уже сформированным к моменту рождения, обеспечивает ему возможность тотчас же активно бороться с нехваткой кислорода. Но в остальном, судя по поведению новорожденного, создается впечатление, что он совсем не в восторге от того, что безмятежный покой, которым он наслаждался в утробе матери, так неделикатно нарушен, и, пожалуй, он жаждет опять очутиться в прежней ситуации. Лица, ухаживающие за ребенком, инстинктивно распознают это его желание, и как только он выражает неудовольствие — ворочается или кричит, ему создают условия, напоминающие внутриутробную ситуацию. Его кладут к теплому телу матери, закутывают в мягкие, теплые одеяла и подушки, очевидно, создавая тем самым иллюзию защиты материнским теплом. Стараются защитить глаза ребенка от света, а уши — от громких звуков, предоставляя ему возможность и дальше наслаждаться внутриутробной безмятежностью; или, баюкая и тихо напевая монотонно-ритмичные колыбельные песни, воссоздают тихие и ритмичные монотонные раздражители, которые не могли миновать ребенка и тогда, когда он находился во чреве матери (раскачивающие движения при ходьбе матери, тоны сердца матери, глухой шорох, который все-таки проникает извне).

Если мы попробуем не только вчувствоваться в психику новорожденного (как это делают, скажем, няни), но и вдуматься, то придется признать, что беспомощный крик и барахтанье ребенка — это только с виду нецелесообразная реакция на те неприятности, которые внезапно нарушили (вследствие родов) прежнее состояние удовлетворенности. На основании рассуждений Фрейда, содержащихся в общей части его «Толкования сновидений», мы можем принять, что первым следствием этого нарушения становится галлюцинаторное вхождение в утраченную ситуацию удовлетворенности: безмятежного существования в теплом, спокойном материнском чреве. Итак, первое желание-влечение ребенка — опять очутиться в прежней ситуации. Примечательно то, что эта галлюцинация — при условии нормального ухода — на самом деле реализуется. Прежнее безусловное «всемогущество», с субъективной точки зрения ребенка, изменилось лишь постольку, поскольку он должен галлюцинаторно определить для себя цели желаний (то есть представить их себе), но после выполнения этого условия ему уже ничего не нужно менять во внешнем мире, чтобы достичь исполнения желания. Так как ребенок не имеет никаких твердых познаний о реальном соотношении причин и следствий, о существовании и деятельности людей, ухаживающих за ним, то он начинает чувствовать, что обладает магической способностью — может реализовать фактически все желания, просто представив себе их удовлетворение. (Период магически-галлюцинаторного всемогущества.)

Правильно или нет лица, ухаживающие за ребенком, разгадали его галлюцинации, показывает эффект, получившийся от действий этих лиц. Как только намеченные мероприятия первого ухода выполнены, ребенок успокаивается и «засыпает». Однако первый сон есть не что иное, как удавшееся воссоздание внутриутробной ситуации, защищающей от внешних раздражителей, что имеет биологическую цель— процессы роста и регенерации могут сконцентрировать на себе всю энергию, не затрачивая ее на внешнюю работу. Рассуждения, которые здесь можно опустить, убедили меня, что и впоследствии сон — это не что иное, как периодически повторяющаяся регрессия в стадию магически-галлюцинаторного всемогущества, а с ее помощью — в абсолютное всемогущество внутриутробной ситуации. Согласно Фрейду, для любой системы, живущей по принципу удовольствия, требуются устройства, посредством которых можно избежать внешних раздражений реальности. Мне думается, что сон и сновидение — это функции таких устройств, то есть сохраненные взрослым человеком остатки галлюцинаторного всемогущества ребенка. Патологическая пара к этой регрессии — галлюцинаторное исполнение желаний при психозах.

Так как желание удовлетворения инстинктов периодически заявляет о себе, но внешний мир ничего не знает о наступлении того момента, когда инстинкт делается значимым, то галлюцинаторной репрезентации исполнения желаний становится уже недостаточно для того, чтобы желания осуществились на деле. Исполнение желаний теперь связывается с новым условием: ребенок должен подать определенный сигнал, а значит — совершить, пусть даже неадекватную, моторную работу, с тем чтобы ситуация изменилась в его пользу и вслед за удовлетворительной «идентичностью восприятия» наступила «идентичность представления».

Уже для галлюцинаторной стадии были характерны нескоординированные моторные разрядки при неприятных аффектах (крик, ворочание). Именно эти средства используются теперь как магические сигналы, в ответ на которые наступает удовлетворение (естественно, посредством помощи извне, о которой, однако, ребенок ничего не знает). Субъективное ощущение ребенка при этих процессах можно сравнить с ощущением действенного волшебства, которое заключается в том, что надо только сделать какой-то определенный жест, чтобы сложнейшие события во внешнем мире происходили согласно его воле.

Таким образом, по мере возрастания сложности желаний «всемогущество» человеческого детеныша все больше привязывается к «условиям». Скоро становится недостаточно уже и этих проявлений разрядки, чтобы вызвать удовлетворение. Оформляющиеся в процессе развития и все более специфические желания требуют и специфических сигналов, и первые такие сигналы — это подражание сосательным движениям, когда грудной ребенок хочет, чтобы его успокоили, и характерные звуки, издаваемые голосом и при помощи брюшного пресса, когда возникает потребность испражниться. Постепенно ребенок научается тянуться рукой к предметам, которые хочет получить. Впоследствии из всего этого развивается язык жестов: соответствующей комбинацией жестов ребенок может выражать те или иные свои потребности, и часто они действительно удовлетворяются, так что ребенок — если он соблюдает определенное условие, то есть выражает свои желания соответствующими жестами, — все еще может быть всесильным. Это период всемогущества с помощью магических жестов.

Этот период тоже представлен в патологии; удивительный скачок из мира мыслей в мир телесный, «разоблаченный» Фрейдом как истерическая конверсия, становится понятнее, если мы будем рассматривать его как регрессию в стадию магии жестов. Психоанализ показывает нам, что в истерических припадках пациенты изображают с помощью жестов свои вытесненные желания в том виде, как если бы они исполнились.

В среде «нормальных» людей бытует несметное количество суеверных или просто считающихся эффективными жестов (проклятие, благословение, складывание рук при молитве и т. д.) — это следы того периода развития, в котором человек еще чувствует себя достаточно могущественным, чтобы с помощью таких безобидных средств прорвать закономерность — о которой он, разумеется, не подозревает — всех событий, происходящих в мире. Во все времена колдуны, предсказатели и маги, утверждающие абсолютную власть своих жестов, пользовались большим доверием; неаполитанец делает символический жест для защиты от дурного глаза, и т. п.

С возрастанием объема и усложнением потребностей умножаются не только «условия», которым вынужден подчиняться индивидуум, если хочет свои потребности удовлетворить, но и число случаев, когда его все более дерзкие желания остаются неисполненными, несмотря на строгое соблюдение когда-то эффективных условий. Ребенок протягивает за чем-нибудь руку — и отдергивает ее, так ничего и не получив: приглянувшийся предмет не повинуется магическому жесту. Видимо, есть какая-то неодолимая злая воля, противоборствующая этому жесту, в результате чего ребенок остается ни с чем. И если раньше «всесильное» существо могло чувствовать себя единственным, кому повинуется мир, выполняющий все его указания, то постепенно в сфере внутренних переживаний наступает болезненный разлад. Какие-то вещи, которые коварно не подчиняются его воле, ребенок вынужден отделить от своего «Я», назвав их внешним миром, то есть отличать субъективное психическое содержание (чувства, эмоции) от объективных ощущений. Когда-то первую из этих стадий развития психики я назвал фазой интроекции, так как здесь все опыты еще включаются в «Я», а более позднюю стадию — фазой проекции. Следуя этой терминологии, стадию всемогущества можно рассматривать как ступень интроекции, а стадию реальности — как ступень проекции в развитии «Я».

И все же объективация внешнего мира не обрывает разом все нити, протянутые между «Я» и «не-Я». Ребенок научается, правда, довольствоваться тем, что имеет в своем распоряжении только какую-то часть мира, конкретно — «Я», а остальной мир противостоит его желаниям; но он все еще наделяет этот внешний мир качествами, которые научился распознавать в себе, то есть качествами «Я». Все говорит о том, что ребенок переживает анимистический период постижения реальности, когда любая вещь представляется ему одушевленной и в любой вещи он пытается найти свои собственные органы и их функции.

Как-то по поводу психоанализа прозвучало насмешливое замечание, что, согласно этому учению, «бессознательное» в каждом выпуклом предмете видит пенис, а в каждом вогнутом — влагалище или анус. Я нахожу, что это высказывание вполне правильно характеризует факты. Детская психика (и оставшаяся от нее тенденция бессознательного у взрослого) заботится почти исключительно о собственном теле, позднее — главным образом об удовлетворении своих инстинктов, о получении удовольствия, которое ему доставляют сосание, еда, прикосновение к эрогенным зонам и экскреторные функции; что же удивительного в том, что и его внимание приковывают в первую очередь такие вещи и процессы в окружающем мире, которые на основании отдаленного сходства напоминают ему самые приятные переживания.

Таким образом возникают глубокие, сохраняющиеся на всю жизнь отношения между человеческим телом и миром объектов. Эти отношения мы называем символическими. С одной стороны, ребенок в этой стадии не видит в мире ничего кроме отображений своей телесности, с другой — он учится изображать все разнообразие внешнего мира средствами своего тела. Эта способность к символическому изображению приводит к значительному усовершенствованию языка жестов и позволяет ребенку не только сигнализировать о желаниях, которые непосредственно касаются его физического тела, но и выражать желания, относящиеся к изменению внешнего мира, который теперь уже осознается ребенком как таковой. Если ребенок окружен нежной заботой, то в этой стадии он не в состоянии сам отказаться от иллюзии всемогущества. Ведь ему все еще достаточно только изобразить символически какой-то предмет, и эта вещь (как он полагает, одушевленная) часто на самом деле «приходит» к нему; именно такое впечатление должно сложиться у ребенка (мыслящего анимистически), когда его желания удовлетворяются. Правда, в наступлении удовлетворения есть некоторая неопределенность, и постепенно он начинает подозревать, что существует и более высокая, «божественная» власть (мать или кормилица) и что если он хочет получить удовлетворение вслед за магическими жестами, то должен добиться благосклонности этой власти. Впрочем, добиться этого нетрудно, особенно если окружающие уступчивы.

Одно из таких «средств тела», которые ребенок использует для изображения своих желаний или желаемых предметов, впоследствии приобретает особенное значение и превосходит все другие изобразительные средства, — это язык. Изначально язык есть подражание, то есть голосовое изображение звуков и шумов, производимых определенными вещами или с их помощью; свойственная органу речи (языку) сноровка позволяет репродуцировать гораздо большее разнообразие предметов и процессов внешнего мира, и притом гораздо проще, чем это было возможно с помощью жестов. Символика жестов, таким образом, отделяется от символики языка: определенные ряды звуков оказываются жестко связаны ассоциативной связью с определенными вещами и процессами и постепенно идентифицируются с ними. Отказываясь от неуклюжего образного представления и еще более неуклюжего драматического изображения, человек делает большой шаг вперед; воспроизведение рядов звуков, которые мы называем словами, позволяет более специализированно и экономично выразить желания. Символика языка делает возможным сознательное мышление, потому что оно ассоциируется с бессознательными мыслительными процессами и наделяет их качествами, которые могут быть осознаны, воспринимаемы.

Сознательное мышление посредством языковых знаков является высочайшим достижением психического аппарата: теперь можно приспособиться к реальности и при этом воздерживаться от рефлекторной моторной разрядки и высвобождения неудовольствия. И все-таки ребенок и в этой стадии своего развития еще может спасти свое чувство всемогущества. Конкретные осмысленные желания ребенка пока немногочисленны и сравнительно просты, так что внимательным окружающим легко разгадать большинство его мыслей. Мимика, по-прежнему сопровождающая мышление, особенно облегчает взрослым такого рода чтение мыслей. И если ребенок хоть как-нибудь оформляет свои желания в слова, то окружающие, готовые прийти на помощь, торопятся тут же по возможности исполнить его желания. Ребенок при этом считает, что наделен волшебными способностями, и находится в периоде магических мыслей и магических слов.

Я думаю, что это и есть та самая стадия развития чувства реальности, к которой регрессируют невротики с навязчивыми состояниями, когда не могут отречься от чувства всесильности их мыслей и словесных формул и ставят свои мысли на место действий, как это доказал Фрейд. В суеверии, в волшебстве и в религиозном культе огромную роль играет вера в непобедимую власть определенных формул — молитвы, проклятия и колдовства, которые нужно только проговорить мысленно или высказать вслух — и они подействуют.

Существованию этой никогда не исчезающей до конца иллюзии величия только с виду противоречит тот факт, что у некоторых невротиков наталкиваешься на хорошо известное им самим чувство неполноценности (Адлер), скрывающееся за горячей страстью к достижению успехов. В каждом таком случае глубокий анализ доказывает, что чувство собственной ничтожности никогда не является последним, решающим объяснением невроза, но оно есть реакция на утрированное чувство всемогущества, на котором больные фиксировались в раннем детстве и которое не дает им возможности приспособиться к более позднему отказу в чем бы то ни было. Демонстративная мания величия этих людей — только «возвращение вытесненного», безнадежная попытка вновь добиться, изменив внешний мир, того всемогущества, которым когда-то они наслаждались без усилий.

Можно только повторить: все дети живут в счастливой иллюзии всемогущества, которым они действительно когда-то обладали — пусть даже только во чреве матери. Это зависит от их Daimon и Tyche (интуиция и удача (греч.)) — смогут ли они сохранить чувство всемогущества в более позднем возрасте и, соответственно, стать оптимистами или приумножат собой число пессимистов, которые не могут примириться с отказом их иррациональным желаниям и по самым ничтожным поводам чувствуют себя обиженными, обойденными, считая себя пасынками судьбы потому только, что не могут оставаться ее единственными или любимыми детьми.

Фрейд считает окончанием господства принципа удовольствия только полное психологическое освобождение от родителей. Этот момент у каждого индивида наступает в разное время, тогда, когда чувство всемогущества уступает место признанию власти обстоятельств. Самой высокой точки чувство реальности достигает в науке, в то время как иллюзия всесильности испытывает здесь величайшее унижение: прежнее всемогущество растворяется в торжестве идеи «необходимости» (кондиционализм, детерминизм). Учение о свободе воли, правда, дает нам и оптимистическую философскую доктрину, в которой фантазия всесильности реализуется.

Признание условности наших желаний и мыслей означает максимум нормальной проекции, то есть объективации. Однако имеется такое болезненное состояние психики, как паранойя, при котором даже собственные желания и мысли приписываются внешнему миру, то есть проецируются. Стало быть, моментом зарождения этого психоза можно считать время окончательного отречения от всемогущества, то есть фазу проекции в развитии чувства реальности.

До сих пор мы описывали ступени развития чувства реальности применительно к эгоистическим, служащим самосохранению инстинктам, так называемым «инстинктам Я»; реальность, как установил Фрейд, имеет более глубинную связь именно с «Я», чем с сексуальностью, потому что последняя меньше зависит от внешнего мира (может долго удовлетворяться аутоэротически), а во время латентного периода подавляется и вообще никак не соприкасается с реальностью. В течение всей жизни сексуальность остается больше приверженной принципу удовольствия, в то время как «Я» вынуждено испытывать самое горькое разочарование после любого пренебрежения со стороны действительности. Если мы рассмотрим чувство всемогущества, характерное для стадии удовольствия, в сексуальном развитии, то должны будем констатировать, что здесь «период безусловного всемогущества» продолжается вплоть до упразднения аутоэротических способов удовлетворения, то есть до того времени, когда «Я» уже приспособилось к усложняющимся условиям реальности и. пройдя стадию магических жестов и слов, дошло до признания всемогущества сил природы. Аутоэротизм и нарциссизм, таким образом, есть стадии всесильности в сфере эротики; а так как нарциссизм в общем не прекращается никогда и продолжает сосуществовать вместе с объектной эротикой, то получается, что в делах любви иллюзия всемогущества легко сохраняется на всю жизнь — насколько можно ограничиться любовью к самому себе. То, что путь к нарциссизму есть путь регрессии, проходимый после каждого разочарования в объекте, — слишком хорошо известно, чтобы это доказывать; аутоэротическо-нарциссические регрессии можно усматривать за симптомами парафрении (Dementia praecox) и истерии, в то время как момент фиксирования невроза навязчивых состояний, а также паранойи, находится на линии развития «эротической реальности» (настоятельная потребность найти объект.)

Эти обстоятельства не при всех неврозах как следует изучены, так что относительно определения вида невроза мы вынуждены довольствоваться формулировкой Фрейда: вид будущего заболевания зависит от того, «в какой фазе развития «Я» и в какой фазе развития либидо произошло решающее торможение».

Можно добавить к этому еще одно; мы думаем, что желание, являющееся содержанием невроза (то есть виды и цели эротики, которые выражаются в конкретных симптомах так, как будто они осуществлены), зависит от фазы развития либидо в момент фиксирования, в то время как механизм невроза, вероятно, определяется стадией развития «Я», в которой индивидуум находился к моменту решающего торможения. Совершенно ясно, что при регрессии либидо на более ранние ступени развития вновь оживают в механизмах симптомообразования ступени чувства реальности, господствовавшие ко времени фиксации. Этот более ранний вид «испытания реальности» может — поскольку как раз он-то и непонятен актуальному «Я» невротика — легко подвергнуться вытеснению и использоваться для изображения чувств и мыслей, подвергшихся цензуре. Соответственно этому пониманию истерия и невроз навязчивых состояний характеризовались бы, с одной стороны, регрессией либидо на более ранние ступени развития (аутоэротизм, эдипизм), а с другой — в их механизмах — отступлением чувства реальности на ступень магических жестов (конверсия) или магических мыслей (всемогущество мысли). Потребуется еще много напряженной работы, чтобы с уверенностью установить моменты фиксации всех неврозов. Здесь я хотел указать только на одну возможность решения — на мой взгляд, убедительную.

Наши подозрения и догадки о филогенезе чувства реальности пока можно назвать только научным пророчеством. Наверное, когда-нибудь удастся провести параллели между отдельными стадиями развития «Я», типами их невротической регрессии, с одной стороны, и этапами родовой истории человечества — с другой, подобно тому, как Фрейд нашел в душевной жизни дикарей параллели с неврозом навязчивых состояний.

В общем развитие чувства реальности представляет собой ряд «толчков вытеснения», к которым человек вынуждается не спонтанным «стремлением к развитию», а необходимостью, лишениями, требующими приспособления.

Первое большое вытеснение совершается в момент родов и осуществляется без вмешательства, без «намерения» ребенка. Плод и впредь гораздо охотнее оставался бы непотревоженным во чреве матери, но, жестоко выброшенный в мир, он вынужден забыть (вытеснить) излюбленные способы удовлетворения и приспособиться к новым. Такая же жестокая игра повторяется при переходе на каждую новую стадию развития.

Может быть, мне простят смелое предположение, что геологические изменения земной коры с их катастрофическими последствиями для предков человека принудили последних к изменению излюбленных привычек и к «развитию». Такие катастрофы могли стать поворотными моментами в истории развития рода, а их локализация во времени и интенсивность, возможно, определили характер и неврозы рас. По высказыванию Фрейда, расовый характер — это конденсат расовой истории. Но если мы так далеко перешагнули границы точного знания, то не побоимся пойти еще дальше и рискнем предположить, что большой толчок вытеснения в душевной жизни индивидуума, латентный период, аналогичен последней и величайшей катастрофе, когда-то поразившей наших датских предков (в то время, когда на земле уже наверняка существовали люди), то есть связан с бедствием ледниковых периодов, которые мы все еще воспроизводим в нашей психической индивидуальной жизни.

Неугомонное любопытство, кипучее желание все знать увлекло меня в этих последних выводах в сказочные дали прошлого и заставило навести мосты аналогий к еще непознанному. Но вернемся к исходной точке: к теме расцвета и упадка чувства всемогущества. Наука должна отказаться от этой иллюзии или по крайней мере знать, когда она вступает в область гипотез и фантазий. В сказках, напротив, фантазии всемогущества господствовали всегда. Там, где мы вынуждены склониться перед силами природы, на помощь приходит сказка. Мы слабы в реальности, зато герои сказок сильны и непобедимы; мы стеснены временем и пространством наших знаний и занятий — зато в сказках герои живут вечно, одновременно находятся в сотне мест, видят будущее и знают прошлое. Тяжесть, жесткость и непроницаемость материи каждую секунду становятся препятствием у нас на пути — а в сказках человек имеет крылья, его взгляд проникает сквозь стены, волшебная палочка открывает перед ним любые двери. Действительность — жестокая борьба за существование; а в сказках достаточно волшебных слов: «Столик, накройся!» Мы живем в беспрестанном страхе перед нападением свирепых зверей или опасных врагов; в сказках шапка-невидимка делает нас неуязвимыми. Как тяжело в реальности добиться любви, которая была бы исполнением всех наших желаний! А в сказках герой неотразим или околдовывает возлюбленную одним магическим жестом.

И получается, что в сказках взрослые рассказывают о собственных невыполнимых желаниях и вытесненных желаниях своих детей, и былое всемогущество получает здесь свою окончательную художественную форму.

Дата добавления: 2015-06-04