Часть третья 3 страница. Когда солнце склонилось к закату и от гранитных глыб, торчавших повсюду среди этого безлюдья, протянулись по пыльной земле длинные тени

Когда солнце склонилось к закату и от гранитных глыб, торчавших повсюду среди этого безлюдья, протянулись по пыльной земле длинные тени, чувство беспомощности, почти панического страха охватило Стефена. Эти пустынные холмы, эта первозданная дичь и глушь уже сами по себе нагоняли тоску, парализовали волю, заставляли сердце болезненно сжиматься. Стефен совершенно выбился из сил, а его мужественный маленький ослик понуро брел, раздувая, как мехи, потемневшие от пота бока, и находился, казалось, при последнем издыхании. А до побережья все еще оставалось никак не меньше двадцати километров.

Они взобрались еще на один холм, и с вершины его Стефен увидел кучку домишек. Это было крошечное, чрезвычайно жалкое с виду горное селение — всего штук тридцать пещер, выдолбленных в узкой расщелине между скал. Несколько худосочных свиней с засохшей грязью на боках рылось в куче отбросов рядом с полуразрушенным колодцем. Грязь, запустение, убожество и нищета превосходили все, что можно себе вообразить. Ни одного человеческого существа не было видно поблизости.

Стефен остановился возле колодца и посмотрел вверх, на голые каменные стены пещерного селения. Все жилища были расположены высоко над дорогой, по откосам каньона. Мне нужна помощь, думал Стефен. Он оставил тележку у колодца и начал взбираться по крутому склону. Тропинки не было, каменистый, изрезанный трещинами и выбоинами склон горы осыпался под ногами. Стефен несколько раз терял равновесие, но ему все же как-то удалось удержаться и не упасть. Продвигаясь под конец уже на четвереньках, он почти добрался до крайнего жилища, когда нога у него сорвалась и он кубарем покатился вниз. Не успел он, весь в грязи, весь в ссадинах и кровоподтеках, подняться на ноги, как у входа в одну из пещер появился человек с ведерком в руке, вытряхнул из ведерка отбросы и крикнул Стефену, чтобы тот убирался восвояси.

«Они думают, что я пьян», — в отчаянии пробормотал про себя Стефен.

Он поднялся с земли, наполнил водой из колодца свою бутылку, напоил ослика и двинулся дальше. Прошло еще два часа. Какой путь проделали они за это время, Стефен не имел представления. Быстро приближалась ночь, она надвигалась с востока, раскинув свой черный плащ по небу. Стефен с ужасом озирался вокруг, не зная, что предпринять. Вдруг вдали, у края каменистой дороги, он увидел маленький белый домик с пристройкой. Собравшись с духом, он решительно направился к домику.

Когда он подошел ближе, невысокая дверь дома отворилась и на порог вышла женщина. Склонив голову набок, она стояла и, казалось, прислушивалась к его шагам. На вид ей было лет шестьдесят. Крупные, тяжеловатые черты лица, очень смуглая кожа, полные, с синеватым отливом губы и плоский нос делали ее похожей на негритянку. Ее грузную фигуру облекало поношенное черное платье. Глаза у нее были выпуклые, темные, странно тусклые, и, подойдя ближе, Стефен вздрогнул, увидав в центре каждого зрачка желтоватое пятнышко трахомы. Но даже не столько это, сколько выражение терпеливой покорности, застывшее на этом невидящем лице, сразу убедило Стефена в том, что женщина — слепая.

— Сеньора! — Голос Стефена звучал хрипло. Горло у него пересохло, он едва ворочал языком. — Мы чужие в этой стране, направляемся в Малагу. Мой друг болен. Умоляю вас, не откажите нам в ночлеге.

Наступило молчание. Женщина стояла неподвижно, скрестив на груди руки, и Стефену бросились в глаза ее корявые, обломанные ногти. Казалось, она прислушивается к движению воздуха, пытается каким-то странным, одной ей известным способом определить, правду ли сказал незнакомый человек, более того — понять, что за люди эти ночные посетители. Прошла минута, другая. Затем, все так же молча, женщина повернулась, подошла к крытой травою пристройке и распахнула дверь.

— Можете расположиться здесь. — Жестом она указала внутрь пристройки. — А для вашего ослика найдется место за домом.

От этой нежданной радости, от сознания, что после стольких мытарств и бедствий они, наконец, обрели кров, Стефен онемел. Он был так взволнован, что не смог произнести ни слова, даже не поблагодарил хозяйку за ее радушие. Комнатка была бедная, но чистенькая, с глинобитным полом. Под керосиновой лампой, подвешенной к потолку, стоял стол и деревянный табурет. В углу на деревянном топчане лежал матрац.

Стефен помог Пейра вылезти из тележки и добраться до низенького топчана. После этого Стефен раздел его, смыл дорожную пыль с лица, надел на него чистую рубашку. Марлевая повязка с ватой еще держалась на ноге, и он не стал ее снимать. Затем он отвел ослика в хлев, напоил его и отдал ему все сено, оставшееся в тележке. Выйдя из-за угла пристройки, он столкнулся с хозяйкой. В руках у нее была глиняная миска с густой бобовой похлебкой.

— Я принесла вам поужинать. Это не бог весть что, но может пойти вашему приятелю на пользу.

И снова Стефен в первую секунду оторопел. Затем сказал:

— У меня нет слов, чтобы отблагодарить вас за вашу доброту. Поверьте, мы бы не стали вас беспокоить, если бы не крайняя нужда.

— Если вам хуже, чем мне, значит и в самом деле худо.

— Вы живете здесь совсем одна?

— Одна. И, как видите, я слепая.

— Значит, вы… вы сами управляетесь со всем хозяйством?

— Да. Вот бобы выращиваю. Как-то живу.

Она умолкла. Стефен тоже не произносил ни слова, и она медленно повернулась и, тяжело ступая, шаркая широкими ступнями, пошла прочь.

Стефен отнес миску с похлебкой Пейра и, приподняв больного, стал уговаривать его немного поесть, но после двух-трех ложек вынужден был отступиться. Жером стал капризничать и с досадой отпихивать от себя ложку. Осмотреть ногу он тоже не дал. Лампа горела тускло, и все же он жаловался, что свет режет ему глаза. Вскоре он впал в полуобморочное состояние и все твердил, чтобы его оставили в покое. «Что делать? — думал Стефен. — Мы совершили такой долгий путь, нельзя же теперь складывать оружие! Но утром он будет уже не в силах отправиться дальше, да и ослик еле держится на ногах». И тут же Стефен вспомнил про похлебку доброй женщины: она не должна пропасть даром. Усевшись за стол под мигающей лампой, он торопливо принялся глотать густую похлебку, не сводя настороженного взгляда с больного, который все время что-то бормотал в полусне. Это была славная похлебка, но Стефен не мог ее оценить — он неотступно думал о том, как помочь Пейра. Затем, взяв пустую миску, направился к дому. Женщина вышла на его стук.

— Далеко ли отсюда до Малаги?

— Далеко. Километров десять, а то и больше.

— Может, туда ходит автобус или carreton?[52]

— Ничего такого у нас в горах нет. Здесь ездят лишь на таких тележках, как у вас.

Стефен стряхнул сковывавшую его мозг усталость, усилием волн заставил себя думать. Десять километров… Он был уверен, что сможет покрыть это расстояние пешком за три часа. Если выйти на рассвете, к девяти утра можно попасть в консульство.

— Сеньора, завтра с утра, как можно раньше, я должен отправиться в Малагу. Я оставлю здесь моего приятеля, тележку и ослика. Не беспокойтесь ни о чем, после полудня я вернусь. Вы не против?

Слепая стояла к нему вполоборота и смотрела куда-то в сторону, и все же казалось, что каким-то непостижимым образом она заглядывает к нему в душу своими невидящими глазами.

— Нет, не против. Только не называйте меня сеньорой. Меня зовут Луиза… Луиза Мендес. И не бойтесь, что можете меня напугать. Я уже давно забыла, что такое страх.

Стефен вернулся в пристройку, бросил еще раз взгляд на Пейра, потушил лампу, вокруг которой в теплом воздухе пилась стайка крупных мотыльков, и прилег на глинобитный пол.

Утром, преодолев последний перевал и спускаясь по крутому горному склону к Малаге, Стефен почувствовал, как робкий луч надежды начинает пробиваться сквозь гнетущие мысли, омрачавшие его душу. Наконец-то он добрался до Малаги! Этот город, раскинувшийся по берегу полукруглой бухты, надежно защищенный длинным молом, мерцающий золотом и белизною на темно-голубом фоне Средиземного моря, весь пронизанный утренним солнцем, зажигавшим искры на соборных шпилях, предстал перед Стефеном как желанный оазис после оставшейся позади бесплодной пустыни. Жером Пейра, когда Стефен покидал его на рассвете, был спокойнее и, казалось, меньше страдал, хотя все еще горел в лихорадке. Ну, теперь уже скоро ему будет оказана помощь.

Стефен быстро миновал пригород и по обсаженной пальмами аллее вышел на улицу Виктории. Приближаясь к центральной части города, он заметил, что повсюду царит необычайное оживление. Возле кафе толпился народ, все громко разговаривали, жестикулировали. На углу улицы Лариос перед зданием «Гасета-де-ла-Калета» собралась большая толпа. Стефен подошел и спросил у человека, стоявшего с краю:

— Почему здесь такое скопление народа, приятель?

— Как почему? Ждем газеты.

— А что… здесь всегда так?.. Каждый день собирается столько народу?

— Нет, не каждый день. Ведь такие события происходят тоже не каждый день.

— Какие события, друг?

— То есть как это — какие? Война!

— Война? — Стефен не понял. Он думал, что слово «guerra»,[53]которое употребил этот человек, обозначает какую-нибудь местную стычку, быть может забастовку.

— Значит, в городе происходят беспорядки?

— Нет, не здесь — благодарение святой деве Марии Гвадалупской и прирожденному здравому смыслу испанцев! В другом месте. Большая, очень большая война. — Он умолк, заметив ошеломленный вид своего собеседника, затем с легким учтивым поклоном протянул Стефену свернутую трубочкой газету, которую держал в руке: — Это вчерашняя. Прочтите сами, сеньор.

Стефен развернул газету. Она была от седьмого августа, и в глаза ему тотчас бросились крупные, слегка стершиеся и уже посеревшие заголовки. Они оглушили его, словно удар дубинки по голове. Так долго был он в стороне от всего, что происходило в эти дни на земле, что сейчас, читая газету, словно очнулся от сна. Прошла минута, другая, он опустил газету и уставился невидящим взглядом прямо перед собой. Напряженно сдвинув брови, он припоминал все, что говорил ему Хьюберт в Париже.

— Вы Ingles?

— Да. — Стефен очнулся наконец, почувствовав вежливое любопытство, прозвучавшее в словах собеседника. — Не укажете ли вы мне, где здесь консульство?

— Это недалеко. У второго перекрестка свернете налево и потом снова налево. Вы увидите флаг над входом.

Стефен поблагодарил и поспешил в указанном направлении.

Консульство помещалось в особняке, стоявшем в глубине маленького садика неподалеку от гавани. Двери особняка были распахнуты настежь, и, когда Стефен, поднявшись на невысокое крылечко, вошел в вестибюль, там уже толпился народ — так же как и на лестнице, ведущей во второй этаж. Из двух комнат первого этажа, расположенных по обе стороны вестибюля, доносился шум и голоса. Какой-то испанский чиновник с целой охапкой документов в руках то и дело проходил туда и обратно через вестибюль в сопровождении служащего консульства.

С чувством нарастающей тревоги Стефен занял место в конце очереди. Дело, которое привело его сюда, не терпело отлагательства, а стоявшие перед ним в очереди люди ждали — судя по долетавшим до его ушей замечаниям — уже давно. Здесь было много туристов, и среди них — несколько женщин. Все были охвачены стремлением возвратиться как можно скорее на родину, все были выбиты из колеи неожиданно обрушившимся на них бедствием, но при этом, казалось, скорее раздосадованы тем, что сорвалось их путешествие, нежели встревожены предчувствием надвигающейся мировой катастрофы. Они болтали без умолку и даже шутили, пока очередь медленно продвигалась вперед.

Необходимо было что-то срочно предпринять. Но пробиться сквозь теснившуюся на лестнице толпу не представлялось возможным. И когда служащий консульства снова вышел из двери справа, Стефен шагнул вперед и торопливо произнес:

— Разрешите обратиться к вам по чрезвычайно важному делу.

— Не теперь.

— Я задержу вас не более пяти минут, поверьте.

— Ждите своей очереди.

— Но уверяю вас…

Чиновник досадливо причмокнул и нетерпеливо поглядел на Стефена. На вид чиновнику было лет тридцать, не больше, и у него сохранился свежий цвет лица, но голова уже начинала лысеть. На нем был белый полотняный китель. Приятное, открытое лицо его было сейчас хмуро, он выглядел крайне утомленным и задерганным. Он с неприязнью посмотрел на грязные рваные башмаки Стефена, на его лоснящийся пиджак и заношенную рубашку, которая стиралась в последний раз в илистом ручье. Однако суровое выражение его лица внезапно смягчилось. Он смотрел на Стефена и словно пытался что-то припомнить. Затем сказал учтиво и несколько церемонно:

— Хорошо… Пройдемте ко мне.

Они вошли в небольшую комнату, почти пустую. Две теннисные ракетки в углу и несколько групповых фотографий на выкрашенных желтой клеевой краской стенах слегка оживляли это помещение, придавая ему менее каменный вид. Чиновник пододвинул Стефену стул и сел за полированный, заваленный бумагами письменный стол.

— Присядьте, пожалуйста. Меня зовут Джордж Холлис.

— А меня — Стефен Десмонд.

Чиновник задумался на минуту и вдруг улыбнулся.

— Ну вот, теперь я вспомнил. Вы ведь кончили колледж святой Троицы в девятьсот девятом?

— Да.

— Ну конечно… А я кончил через год. Я почему-то был уверен, что мы еще встретимся. Рад видеть вас.

Стефен пожал протянутую ему руку и сказал торопливо:

— Мне очень неприятно обременять вас просьбами в такой момент. Но дело в том…

Холлис не стал слушать его извинений:

— Я понимаю. Это вполне естественно. Мы все рвемся домой, хотим попасть туда как можно скорее, чтобы внести свою лепту. Ну, расскажите… Что вы делаете в Испании?

— Я занимаюсь живописью и предпринял это путешествие со своим приятелем, который…

— Ах, вот как! И вы, видимо, путешествуете пешком? Слишком знойный край для таких экспедиций. Впрочем, когда мы придем на Рейн, там, пожалуй, будет еще жарче. Ну так. Посмотрим, что можно сделать для вас. — Он заглянул в какую-то бумагу на столе. — Как вы легко можете себе представить, мы положительно теряем голову, стараясь помочь нашим соотечественникам вернуться домой. Граница закрыта, так что возможность отправки вас поездом исключается. Билеты на пароход нарасхват. На пассажирских нет уже ни одного свободного дюйма. К тому же почти все береговые воды минированы. Но я позабочусь о вас. Скоро должен быть грузовой пароход. Нажмем кое-какие пружины и, я уверен, раздобудем для вас местечко в каюте.

— Благодарю вас, благодарю… — поспешно прервал его Стефен, стремясь как можно скорее изложить свою просьбу. — Но пока что я хотел бы воспользоваться вашей любезностью и попросить о другом. Мой приятель болен, боюсь, очень серьезно. Я должен раздобыть для него врача… В сущности, его нужно немедленно поместить в больницу.

— Ах, вот что… — Холлис на мгновение задумался. — Это несложно. Доктор Кабра все вам устроит. Он живет на улице Эстада и работает в больнице святого Мигеля. Пожалуй, лучше всего дать вам к нему записку. — Он взял перо, набросал несколько слов на листке со штампом консульства, промокнул чернила пресс-папье, вложил листок в конверт и протянул его Стефену. — Этого будет достаточно, Десмонд.

— Вы необыкновенно добры, и я очень, очень вам признателен, — сказал Стефен с чувством. — Когда я могу еще раз повидать вас?

— Заходите в любое время. Я что-нибудь для вас устрою в ближайшие же дни. — Холлис улыбнулся и встал. — Мы можем пообедать вместе как-нибудь вечерком, пока вы не уехали.

Пересекая соборную площадь, Стефен с удовлетворением отметил, что еще не было одиннадцати часов. Он без труда разыскал улицу Эстада и тут же увидел сводчатый портик с бронзовой дощечкой: «Доктор Хуан Кабра. Переливание крови».

Слуга отворил дверь, принял у него письмо и ушел, оставив его в прихожей. Вскоре появился и сам доктор. Это был моложавый человечек небольшого роста, подвижный и даже суетливый, с маленькими аккуратными ручками и ножками, круглым, гладким, шафранно-желтым лицом и маленькими, черными, как ягоды терновника, глазками, излучавшими неиссякаемое добродушие и веселость. Он учтиво и с достоинством поклонился Стефену.

— Я всегда счастлив служить Consulado Britanico.[54]Что вам угодно, сеньор?

Стефен описал создавшееся положение, стараясь быть кратким. Доктор на минуту призадумался. Затем задал Стефену два-три вопроса и кивнул, давая понять, что решение принято.

— Немыслимо лечить вашего приятеля на расстоянии. К тому же условия, в которых он находится, слишком тяжелы для него. Надо поместить его в больницу.

— Но как это сделать?

Кабра усмехнулся скромно, но не без оттенка добродушного тщеславия, и его маленькие черные глазки на мгновение скрылись за гладкими желтоватыми подушками щек.

— Мы здесь, в Малаге, не отстаем от цивилизации. У нас на пункте первой помощи имеется санитарный автомобиль для нужд всех городских врачей. Мне самому частенько приходится садиться за руль. Сегодня у меня консультация в больнице в четыре часа, а до этого времени я свободен, и мы можем экспроприировать автомобиль и отправиться за вашим приятелем.

— Значит, вы можете поехать прямо сейчас, не откладывая?

— Дайте мне лишь кончить с завтраком. И предлагаю вам разделить его со мной. — Проводив Стефена в небольшую, обшитую деревянными панелями гостиную, где на столе уже стоял поднос с кофейником и булочками, доктор сказал: — Почти всю ночь я принимал роды. Приятно, когда на свет появляется хороший здоровый мальчишка. Это такая радость для матери.

— Первый ребенок?

— Какое там! Десятый. И все живы и здоровы.

Принесли еще одну чашку, и хозяин любезно и радушно налил Стефену кофе, пододвинул блюдо с булочками. А затем и сам с аппетитом принялся завтракать, болтая при этом без умолку. Он сетовал на войну, но, впрочем, предрекал ее скорый конец, описывал случаи из своей практики, восхвалял красоты Малаги и ее превосходный климат — и все это весело и непринужденно, бросая по временам на своего гостя исполненный сочувственного любопытства взгляд. Неожиданно он сказал:

— Если бы вы не заговорили о вашем друге, я принял бы вас за самого пациента. Вы очень истощены.

— Я худ от природы.

— Вы кашляете.

— Это пустяки.

— Ну, пустяки так пустяки. В таком случае улыбнитесь, прошу вас, для разнообразия.

Стефен покраснел.

— Вы понимаете, я очень тревожусь за своего приятеля.

Кабра ответил не сразу. Он допил кофе, поднялся, затем неожиданно наклонился к Стефену и сжал его руку.

— Мы сделаем для него все, что в наших силах.

Они вышли из дома и минут через пять были на пункте первой помощи, где в глубине мощенного булыжником двора стоял санитарный автомобиль — кабриолет с парусиновым верхом, пристегнутым ремнями. Доктор бросил свою сумку на сиденье, завел мотор, и минуту спустя они уже катили через предместье, удаляясь из города с удивившей Стефена быстротой. Насколько доктор Кабра был словоохотлив вначале, настолько стал теперь молчалив. Вцепившись в руль обеими руками, низко пригнувшись к нему, доктор чем-то напоминал маленького бентамского петуха. Пренебрегая всякой осторожностью, но ни на секунду не переставая сигналить, он стремительно вел машину, с поразительным презрением к опасности срезал, не снижая скорости, углы и заставлял так накреняться высокий неуклюжий автомобиль, что, казалось, он вот-вот перевернется. Но зато, оставляя за собой клубы пыли, автомобиль быстро пожирал расстояние, которое Стефен прошел в это утро пешком. Через час они промчались мимо пещерного селения, свернули на узкую тропу, ведущую к холмам, и, подскакивая на буераках, покатили прямо через пустошь к домику Луизы Мендес. Когда они вошли в пристройку, Пейра лежал, вытянувшись, с компрессом на лбу. Луиза сидела у стола и выжимала влажную тряпку над миской с водой. Стефен подошел к больному.

— Я привез вам врача, Жером. Как вы себя чувствуете?

— Мне было очень худо. — Пейра повернул потемневшее, осунувшееся лицо к Кабра и устремил на него исполненный подозрения взгляд лихорадочно блестевших глаз. Руки его судорожно перебирали одеяло. — Но сейчас кризис миновал, и я теперь быстро пойду на поправку благодаря заботам этой доброй женщины.

— Ел он что-нибудь? — спросил доктор, ставя на стол сумку и открывая ее.

— Нет, сеньор, только пил воду. Он очень много пьет.

— Вода, родниковая вода — это очистительная сила. Хотя теперь мы не причисляем ее к разряду элементов, как это делали античные философы, тем не менее вода очищает организм, обновляет кровь…

— И утоляет жажду, — прервал больного Кабра. — Вас мучит жажда?

— Да, как будто.

— Болит голова?

— Нет. Но, признаться, у меня ужасно звенит в ушах. Именно поэтому… — Пейра с усилием приподнялся на локте. Он еле шевелил сухими, растрескавшимися губами. — …я все думал о колоколах… об их бесконечном разнообразии… Даже если не считать гонгов, цимбал, бубенцов… Существуют, например, овечьи и коровьи колокольчики, колокольцы на санях или на упряжи, колокольчики в домах, колокольчики, звон которых созывал римлян в бани, колокола, звонившие к Сицилийской вечерне, когда восемь тысяч французов были убиты по приказу Джованни да Прочида, колокола, возвестившие резню Варфоломеевской ночи, сигнальные колокола, свадебные колокола, погребальные колокола и, конечно, церковные. В сочинении «De Tintinnabulis»…[55]

— Amigo.[56] — Кабра успокаивающе положил руку на плечо Пейра. — Прошу вас: хватит о колоколах. Помолчите и дайте мне вас осмотреть.

Пейра закрыл глаза и в изнеможении откинулся на спину, предоставив доктору щупать ему пульс и измерять температуру.

— Нога все еще болит?

— Нет, — чуть слышно, но торжествующе прошептал Пейра, не открывая глаза. — Она не болит совершенно.

Стефен, пристально наблюдавший за лицом врача, отметил в нем какую-то едва уловимую перемену.

— Вы абсолютно ничего не ощущаете?

— Абсолютно ничего.

— Ну, в таком случае вы, вероятно, позволите мне взглянуть на нее?

Кабра откинул одеяло и склонился над койкой. Стефен, охваченный тревогой, стоял у окна и видел только, как движутся руки врача, снимающего повязку. Кабра не замешкался с осмотром ноги. Когда он выпрямился и заговорил, в голосе его звучала наигранная бодрость.

— Вот что, amigo, не пора ли вам перебраться на более удобную постель? У нас, в больнице святого Мигеля, найдется для вас местечко. И я намерен сейчас же, не откладывая, перевезти — вас туда.

Пейра протестующе пошевелил губами, но не издал ни звука. Стефен видел, что этот впечатлительный большой ребенок объят страхом. Он жалобно глядел на Стефена.

— Друг мой, когда я пожертвовал наши деньги во славу святой Терезы, я никак не думал, что она так мне за это отплатит.

Кабра за столом укладывал свои инструменты в сумку.

— Я поеду с вами, — сказал ему Стефен.

— Нет. — Кабра говорил весьма решительно. Он подошел к окну, где стоял Стефен. — Вы там будете совершенно бесполезны. К тому же, если вы не позаботитесь сейчас о себе, так тоже заболеете. Оставайтесь здесь и отдохните.

— Когда же мне приехать? Завтра утром?

— Ну, скажем, послезавтра.

— Значит, у вас есть надежда? — спросил Стефен, понизив голос.

Кабра отвел глаза, взгляд его был невесел. Он стряхнул с рукава ниточку корпии.

— Вся нога до самого бедра в очень скверном состоянии. В ступне, по-видимому, уже начался гангренозный процесс. Нужно действовать немедленно, если мы хотим попытаться сохранить ему жизнь. И вы можете быть уверены, что мы сделаем все, что в наших силах.

На носилках Пейра лежал, все так же крепко зажмурив глаза, словно старался защититься этим от чего-то. Временами он нечленораздельно бормотал что-то лишенное смысла. Он уже явно был в полубреду. Однако в последнюю минуту он открыл глаза и поманил к себе Стефена:

— Принеси мне мою окарину.

Он прижимал ее к груди, когда Кабра медленно и осторожно тронул автомобиль с места. Стефен долго стоял, глядя им вслед. Слепая женщина, вся обратившись в слух, стояла рядом с ним.

Наутро солнце поднялось в ослепительно чистом небе, и первые его лучи пробились сквозь отверстие в брезентовой стене хибарки, служившее окном. Они разбудили Стефена, который спал как убитый. С минуту он лежал неподвижно, затем, когда мысль заработала, встал и с чувством мучительной тревоги и тоски вышел из хибарки. Слепая была во дворе: она вынимала из черного зева печи плоскую кукурузную лепешку. Когда Стефен подошел ближе, она, не оборачиваясь, разломила только что испеченную лепешку и протянула ему горячий влажный кусок, от которого шел пар. Пока Стефен, стоя, ел лепешку, слепая молчала и не шевелилась. Ее мутные белесые глаза глядели куда-то вверх; казалось, она, лишенная зрения, всеми остальными органами чувств ощущает, видит его, постигает всю глубину его горя.

Неожиданно она спросила:

— Вы думаете о больном?

— Да.

— Вы давно его знаете?

— Не очень давно, но достаточно, чтобы называть его своим другом.

— Мне думается, он — ученый человек, может говорить о разных вещах, но… глупый.

— Он говорил так много, потому что болен.

— Да, да, он болен. Конечно. Я видела таких больных, как он, раньше.

— Я очень тревожусь за него.

— Это пройдет. Все проходит — и любовь и ненависть. — Мрачная обреченность звучала в ее голосе. Затем, уже уходя, она прибавила: — Работа — лучшее лекарство от печали. Мне нужен валежник для печи. Я всегда приношу его с ближней просеки.

Стефен пошел в хлев. Ослик, которому Луиза не раз давала свежего сена, уже снова крепко стоял на всех своих четырех ногах. Он потерся мордой о плечо Стефена, радуясь его появлению. Стефен, видя, что ослик поправился, запряг его в тележку, снял с крюка заржавленный топорик и отправился на просеку по ту сторону ручья, куда указала ему слепая.

Когда-то здесь была ореховая рощица, но ее давно вырубили, остались только гнилые пни, торчавшие среди густой поросли вереска и орешника. Ослик тотчас начал ощипывать кустарник, а Стефен скинул рубашку и взялся за работу. Топорик был старый и тупой, и у Стефена не было сноровки, но он с отчаянной решимостью и упорством рубил и рубил неподатливые кусты, словно стараясь отогнать обступавшие его со всех сторон страшные видения.

Но это ему не удавалось. Пот лил с него ручьями, а он непрерывно думал о Пейра, ставшем жертвой собственных безумств, мысль о которых раздирала Стефену душу. Он болезненно морщился, вспоминая дикую филантропическую выходку Пейра, из-за которой они остались без денег, роковую расплату за ночлег башмаками, безрассудное упорство, с каким он желал во что бы то ни стало шагать босиком по иберийской пыли, думая облегчить этим боль в натертой пятке. Казалось, дух Рыцаря печального образа возродился в Пейра под действием воздуха и солнца Испании и заставил его отправиться навстречу самому плачевному из всех его плачевных приключений.

Когда же усилием воли Стефену удавалось отогнать от себя эти тягостные воспоминания, его мысли неизменно обращались к войне. В эту самую минуту люди где-то убивали друг друга и падали убитыми. А теперь и он тоже должен принять участие в этой бойне, единственным результатом которой будут бесконечные страдания, чудовищный хаос ненависти и мести. Снова Стефену припомнились язвительные слова Хьюберта, и кровь бросилась ему в лицо. Надо возвращаться на родину, и как можно скорее, хотя бы для того, чтобы защитить свое доброе имя и доказать, что ты не трус.

Стефен работал весь день не покладая рук: одну за другой пригонял он из лесу тележки с хворостом и складывал его во дворе за хлевом, куда, судя по валявшимся на земле сучьям, надлежало убирать топливо. Когда он пригнал восемь тележек и появился из-за края оврага с девятой, Луиза, как всегда неподвижная и задумчивая, стояла на пороге, скрестив руки на груди, крепко прижав локти к бокам.

— Вы изрядно нагрузили вашего ослика напоследок.

— Откуда вы знаете?

— Слышу, как скрипят колеса тележки и как тяжело дышит ослик. — Лицо ее оставалось бесстрастным. — Ужин готов. Сегодня, если хотите, мы можем поесть вместе у меня за столом.

Стефен устроил осла на ночлег, помылся из ведра у колодца и вошел в дом. Так же как и пристройка, он состоял из одной-единственной комнаты и был обставлен почти столь же убого: стол да стулья, грубо сколоченные из ореховых досок. В углу стояла полная угля жаровня, на стене над ней висело несколько старых медных сковородок. У другой стены помещалась металлическая кровать, наполовину скрытая ширмой, и над кроватью — цветная литография девы Марии Баталласской. Земляной пол кое-где был застлан очень ветхими соломенными циновками.

Слепая жестом предложила Стефену сесть за стол, отрезала ему ломоть кукурузного хлеба, сняла с жаровни горшок и наложила полную тарелку бобов, приправленных красным перцем. Потом опустилась на стул напротив. Наступило молчание. Стефен спросил:

— А вы почему не едите?

Она повела плечами, оставив вопрос без ответа.

— Вам нравятся бобы? Давайте положу еще. К сожалению, у меня нет вина.

Бобы отдавали оливковым маслом и чесноком, но Стефен был голоден и, поев горячих сытных бобов, сразу почувствовал, как у него прибывают силы.

— Вы хорошо поработали сегодня, хотя для вас это дело непривычное. В эту зиму я не буду сидеть без топлива.

— Значит, здесь бывают холода?

Слепая кивнула.

— Ветром наносит снег с Сиерры. Случаются и очень большие заносы.

— Вам здесь, наверное, одиноко в зимнюю пору?

Дата добавления: 2015-06-26