Лекции 1-35 35 страница

ния, может быть, даже стали возможны благодаря его влиянию. Я приведу вам

один такой пример, тот, который произвел на меня самое сильное

впечатление, сделаю это очень подробно, задержу ваше внимание на обилии

частностей, и все-таки при этом придется опустить многое, что очень

повысило бы убедительность наблюдения. Это пример, в котором факты ясно

проступают и их не нужно распутывать при помощи анализа. Однако, обсуждая

их, мы не сможем обойтись без него. Но я заранее предупреждаю вас, что

даже этот пример кажущейся передачи мыслей на расстоянии в аналитической

ситуации не застрахован от всяческих сомнений и не позволяет безусловно

принять за реальность оккультный феномен.

Итак, послушайте. Однажды осенью 1919г. примерно без четверти 11 утра

только что прибывший из Лондона д-р Дэвид Форсайт подал мне визитную

карточку в то время, как я занимался одним пациентом. (Мой уважаемый

коллега из Лондонского университета, конечно, не сочтет за бестактность,

если я открою, что в течение нескольких месяцев вводил его в искусство

психоаналитической техники.) У меня было время только поприветствовать его

и пригласить на более поздний час. У меня д-р Форсайт вызывал особый

интерес: он был первым иностранцем, который прибыл ко мне после изоляции

военных лет, знаменуя своим появлением наступление лучших времен. Вскоре

после этого, в 11 часов, пришел один из моих пациентов, господин П.,

остроумный и любезный человек в возрасте между 40 и 50, который в свое

время обратился ко мне из-за трудностей с женщинами. Его случай не

предвещал терапевтического успеха; я давно предлагал ему прекратить

лечение, но он хотел его продолжения, очевидно потому, что приятно ощущал

себя в [322]

на отца. Деньги в те времена не играли никакой роли, так как их было

слишком мало; часы, которые я проводил с ним, были и для меня приятным

возбуждением и отдыхом, и таким образом, вопреки строгим правилам

врачебной практики, аналитические занятия продолжались до намеченного

срока.

В этот день П. вернулся к своим попыткам установить с женщинами любовные

отношения и опять упомянул о красивой пикантной бедной девушке, у которой

он мог бы иметь успех, если бы от любого серьезного шага его не отпугнул

факт ее девственности. Он и раньше часто говорил о ней, сегодня же в

первый раз рассказал, что она, конечно, не имея ни малейшего представления

о действительных причинах его затруднения, обычно называет его "господин

Vorsicht" я показал ее ему.

Таковы факты. Предполагаю, что они показались вам скудными, но вы только

послушайте дальше, за этим кроется большее.

Несколько лет своей юности П. прожил в Англии и с тех пор сохранил

постоянный интерес к английской литературе. У него была богатая английская

библиотека, он имел обыкновение приносить мне из нее книги, и ему я обязан

знакомству с такими авторами, как Беннет и Голсуорси, которых я до этого

мало читал. Однажды он дал мне почитать роман Голсуорси под названием

Человек-собственник, который разыгрывается в придуманной писателем семье

Форсайт (Forsyte). Очевидно, Голсуорси сам пленился этой выдумкой, потому

что и в более поздних рассказах он неоднократно возвращается к персонажам

этой семьи и наконец собирает все касающиеся их сочинения под названием

Сага о Форсайтах. Всего лишь за несколь-

ко дней до описываемого случая П. принес мне новый том из этой серии.

Фамилия Форсайт и все типичное, что хотел воплотить в ней писатель, играла

роль также и в моих беседах с П., став частью тайного языка, так часто

возникающего между двумя лицами при постоянном общении. Правда, фамилия

Форсайт (Forsyte) в тех романах немного отличается от фамилии моего

посетителя Форсайта (Forsyth), для немецкого произношения это едва

различимо, а смысловое английское слово, произносимое нами также foresight

Не правда ли, это выглядит уже лучше. Но я полагаю, что мы получим более

сильное впечатление от этого странного феномена и даже как бы проникнем в

условия его возникновения, если аналитически осветим две другие

ассоциации, которые привел П. именно в тот час.

Во-первых, в один из дней на прошлой неделе я напрасно прождал господина

П. в 11 часов и затем ушел навестить д-ра Антона фон Фрейнда в его

пансионе. Я был поражен, узнав, что господин П. жил на другом этаже дома,

где помещался пансион. В связи с этим я позднее рассказал П., что я его,

можно сказать, посетил в его доме, но я наверняка знаю, что я не назвал

фамилии лица, которого я посетил в пансионе. И вот вскоре после упоминания

господина фон Форзихт (Vorsicht) он спрашивает меня: "Не является ли

Фрейд-Отторего, которая читает в народном университете курс английского

языка, вашей дочерью?" И впервые за долгое время общения он допускает

искажение моей фамилии, к которому меня, правда,

приучили власти, чиновники и наборщики: он сказал вместо Фрейд - Фрейнд.

Во-вторых, в конце того же часа он рассказал сон, от которого в страхе

проснулся, настоящий, по его словам, кошмар. Он добавил, что недавно

забыл, как это будет по-английски и сказал спрашивающему, что по-английски

кошмарный сон называется "a mare's nest". Это, конечно, бессмыслица, a

mare's nest означает невероятную историю, небылицу, кошмарный сон же

переводится как "night-mare". Этот случай, кажется, не имеет с предыдущим

ничего общего, кроме одного элемента - английского языка, но мне он

напомнил один маленький эпизод, происшедший примерно на месяц раньше. П.

сидел у меня в комнате, когда неожиданно после долгой разлуки ко мне вошел

другой приятный мне гость из Лондона, д-р Эрнест Джонс. Я подал ему знак

пройти в другую комнату, пока я договорюсь с П. Но тот сразу узнал его по

висящей в приемной фотографии и даже выразил желание быть ему

представленным. А Джонс является автором монографии о кошмарном сне -

night-mare (1912); я не знал, известна ли она была П. Тот избегал читать

аналитические книги.

Сначала я хотел бы показать вам, как можно аналитически понять связь

фантазий П. и их мотивировки. В отношении фамилии Forsyte или Forsyth П.

имел ту же установку, что и я, она означала для него то же самое, я вообще

обязан ему знакомством с этой фамилией. Примечательным был факт, что он

внес эту фамилию неожиданно в анализ вскоре после того, как в результате

нового события, прибытия лондонского врача, она приобрела для меня

значение в другом смысле. Но может быть, не менее интересным, чем сам

факт, является способ появления фамилии в нашей аналитической беседе. Он

даже не сказал: сейчас мне при-

шла в голову фамилия Forsyte из известных вам романов, но сумел вплести ее

в свои переживания безо всякого осознанного отношения к этому источнику и

извлек ее оттуда на свет божий, что могло бы произойти давно, но до сих

пор не происходило. А затем он сказал: я тоже Форсайт, ведь девушка меня

так называет. Трудно не распознать смешения ревнивого притязания и

горького самоуничижения, которые находят свое выражение в этом

высказывании. Мы не ошибемся, если дополним его примерно так: меня

обижает, что Ваши мысли целиком заняты прибывшим. Вернитесь все-таки ко

мне, я ведь тоже Форсайт (Forsyth) - правда, всего лишь господин фон

Форзихт [326]

Его ревнивые побуждения я не могу назвать ни неуместными, ни непонятными.

Он был подготовлен к тому, что его занятия анализом, а с ними и наше

общение закончатся, как только в Вену прибудут иностранные ученики и

пациенты, и так оно действительно вскоре и произошло. Но то, чего мы до

сих пор достигли, было частью аналитической работы, объяснившей три

фантазии, происшедшие в один и тот же час, продиктованные одним и тем же

мотивом, а это имеет немного общего с другим вопросом: могут ли эти

фантазии возникнуть без передачи мыслей или нет? Последнее имеет отношение

к каждой из трех фантазий и, таким образом, распадается на три отдельных

вопроса: мог ли П. знать, что д-р Форсайт только что нанес мне свой первый

визит? Мог ли он знать фамилию лица, которое я посетил в его доме? Знал ли

он, что д-р Джонс написал работу о кошмарном сне? Или это было только мое

знание об этих вещах, которое проявилось в его фантазиях? От ответа на эти

три вопроса будет зависеть, позволит ли мое наблюдение сделать вывод в

пользу перенесения мыслей. Оставим на некоторое время первый вопрос, в

двух других легче разобраться. Случай с визитом в пансион производит на

первый взгляд особенно обнадеживающее впечатление. Я уверен, что в своем

коротком шутливом упоминании о визите в его доме я не назвал никакой

фамилии, и считаю весьма маловероятным, что П. справлялся в пансионе о

фамилии лица, о котором идет речь, скорее я предположу, что о его

существовании тому было совершенно неизвестно. Но доказательность этого

случая подвергается основательному сомнению из-за одной случайности.

Человек, которого я навестил в пансионе, не только носил фамилию Фрейнд

(Freund), но он был для нас всех настоящим другом.*

- ---------------------------------------

* По-немецки Freund - друг. - Прим. пер.

Это был д-р Антон Фрейнд, благодаря пожертвованию которого было основано

наше издательство. Его безвременная кончина, как и смерть нашего Карла

Абрахама несколько лет спустя, были самыми тяжелыми утратами, постигшими

психоанализ. Итак, я мог бы тогда сказать господину П.: "Я посетил в вашем

доме одного друга", и с этой возможностью оккультный интерес к его второй

ассоциации исчезает.

Впечатление от третьей фантазии тоже быстро рассеивается. Мог ли П. знать,

что Джонс опубликовал работу о кошмарном сне, если он никогда не читал

аналитической литературы? Да, он мог это знать. У него были книги нашего

издательства, и он мог видеть аннотации новых публикаций на обложках. Это

нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем

ни к какому решению. К сожалению, мое наблюдение страдает тем же

недостатком, как и многие ему подобные. Оно было слишком поздно записано и

обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и не мог

расспросить его о подробностях.

Но вернемся к первому случаю, который, даже взятый в отдельности, как

будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П. знать, что

доктор Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще знать

о его существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению

всецело отрицать оба предположения. Мне видится все же путь, который ведет

к частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что жду

врача из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного

потопа. Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до своего

прибытия д-р Форсайт договаривался со мной об этом в письмах. Я даже мог

назвать его фамилию, хотя это кажется мне весьма маловероятным. Для

выяснения другого значения этой

фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу с упоминанием этой

фамилии, от которой у меня должно было бы кое-что остаться в памяти. Все

же это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что

"господин фон Форзихт" мог произвести на меня впечатление чуда во время

аналитической беседы. Если считать себя скептиком, то весьма

последовательно сомневаться время от времени и в своем скепсисе. Может

быть, и у меня есть тайная склонность к чудесному, которая так

способствует созданию оккультных фактов.

Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще другой, самый

трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о существовании некоего

д-ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, тогда как объяснить, что он

так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и непосредственно после

его первого визита? Можно сказать, что это случайность, т. е. оставить

необъясненным, но я подробно обсудил те две фантазии П. именно для того,

чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что он действительно был

занят ревнивыми мыслями о людях, которые посещают меня и которых я

посещаю; или можно попытаться предположить, чтобы не упустить самую

крайнюю возможность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я,

правда, ничего не знал, сделав из него свое заключение. Или господин П.,

который пришел ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина,

встретил его где-то на общем пути, узнал по типично английской внешности

и, имея постоянно установку на свое ревнивое ожидание, подумал: "Вот это -

д-р Форсайт, с прибытием которого моим занятиям анализом наступит конец. И

вероятно, он сейчас как раз идет от профессора". Пойти дальше этих

рационалистических предположений я не могу. Опять поп

liquet,* но я должен признать, что, по-моему, чаша весов и здесь

склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно, я не

единственный, кому доводилось переживать такие "оккультные" случаи в

аналитической ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные

наблюдения и изучала их обусловленность отношениями перенесения между

пациентом и аналитиком.

Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на эту проблему:

убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно, вы скажете себе:

это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно проработавший в

качестве естествоиспытателя, с возрастом становится слабоумным, набожным и

легковерным. Я знаю несколько великих имен, принадлежащих к их числу, но

меня не следует причислять к ним. Набожным я, по крайней мере, не стал,

надеюсь, что и легковерным тоже. Только если человек всю свою жизнь

сгибался для того, чтобы избегать болезненного столкновения с фактами, то

и в старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами.

Вам было бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма

и показал себя непримиримым, отклоняя все оккультное. Но я не способен

добиваться благосклонности, я предлагаю вам отнестись более дружелюбно к

объективной возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.

Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку

к ним можно приблизиться со стороны психоанализа. Когда более десяти лет

тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх

перед угрозой нашему научному мировоззрению, которое в случае

подтверждения элементов оккультизма должно было бы уступить место спи-

- ---------------------------------------

* "Не ясно" - слова, с которыми древнеримский судья воздерживался от

суждения. - Прим. ред. перевода.

ритизму и мистике. Сегодня я думаю по-другому; я полагаю, что о большом

доверии к науке отнюдь не свидетельствует неверие в то, что она может

воспринять и переработать то, что окажется действительным в оккультных

утверждениях. Что же касается, в частности, передачи мыслей, то она-то,

кажется, как раз и благоприятствует распространению научного - противники

скажут механистического - образа мышления на столь трудно постижимую

духовную область. Ведь телепатический процесс, должно быть, в том и

заключается, что какой-то психический акт одного лица возбуждает

тождественный психический акт у другого лица. То, что лежит между обоими

психическими актами, легко может быть физическим процессом, в который с

одного конца переходит психическое и который на другом конце опять

переводится в такое же психическое. Аналогия с другими переходами, как,

например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной.

А представьте, если бы можно было овладеть этим физическим эквивалентом

психического акта! Хочу сказать, что, включив бессознательное между

физическим и тем, что до сих пор называлось "психическим", психоанализ

подготовил почву для предположения таких процессов, как телепатия.

Привыкни мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы сможем сделать

много, по крайней мере в воображении. Ведь, как известно, нет сведений о

том, как осуществляется общая воля в больших колониях насекомых. Возможно,

это происходит путем подобной прямой психической передачи. Возникает

предположение, что это первоначальный, архаический путь коммуникации между

отдельными существами, который в процессе филогенетического развития

вытесняется лучшим средством сообщения при помощи знаков, воспринимаемых

органами чувств. Но более

древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем плане, выступая на

первый план при определенных условиях, например в страстно возбужденных

массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных загадок, но пугаться

этого нет причин.

Если телепатия существует как реальный процесс, то, несмотря на ее трудную

доказуемость, можно предположить, что она является довольно

распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если бы мы

обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут-то и вспомнишь

о часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя

они их им и не сообщали, - полная аналогия и, быть может, источник веры

взрослых во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама, Дороти

Берлингем, сообщила в своей работе "Анализ ребенка и мать" (1932) о

наблюдениях, которые, если они подтвердятся, должны положить конец

остаткам сомнений в реальности передачи мыслей. Использовав нередкую

теперь ситуацию, когда мать и ребенок одновременно проходят аналитические

занятия, она рассказала об одном из странных случаев, происшедших с ней:

однажды на аналитическом занятии мать рассказала о золотой вещице,

игравшей определенную роль в одной из ее детских сцен. Сразу после этого,

когда она вернулась домой, ее маленький (около 10 лет) мальчик пришел к

ней в комнату и принес ее золотую вещицу, которую она хранила для него.

Она спросила его удивленно, откуда он ее взял. Он получил ее в подарок ко

дню рождения, но день рождения был несколько месяцев тому назад, и не было

никаких причин того, чтобы именно сейчас ребенок вспомнил об этой золотой

вещице. Мать рассказала о случившемся женщине-аналитику и попросила ее

узнать о причине его действия. Но анализ, прове-

денный с ребенком, не дал никакого разъяснения, в тот день действие

ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько недель спустя мать

сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание, о чем ее

попросили. Тут появился мальчик и попросил золотую вещицу обратно, чтобы

взять ее с собой на аналитическую беседу и показать там. Анализ опять не

дал никакого объяснения этому желанию.

Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.

ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

Разделение психической личности

Уважаемые дамы и господа! Я знаю, что в своих взаимоотношениях с лицами

или вещами вы сами определяете, что является исходным пунктом. Так было и

с психоанализом: для развития, которое он получил, для отклика, который он

нашел, было небезразлично, что начал он с работы над симптомом, самым

чуждым для Я элементом, который имеется в душе. Симптом происходит от

вытесненного, являясь одновременно его представителем перед Я, но

вытесненное для Я - это чужая страна, внутренняя заграница, так же как

реальность - разрешите такое необычное выражение - заграница внешняя. От

симптома путь лежал к бессознательному, к жизни влечений, к сексуальности,

и это было время, когда против психоанализа выдвигались глубокомысленные

возражения, что человек - существо не только сексуальное, он знаком и с

более благородными и более высокими порывами. Можно было бы добавить, что,

вдохновленный сознанием этих высоких порывов, он нередко позволяет себе

несуразные мысли и игнорирование фактов.

Вам лучше знать, что с самого начала у нас считалось: человек страдает от

конфликта между требованиями жизни влечений и сопротивлением, которое

поднимается в нем против них, и мы ни на миг не забывали об этой

сопротивляющейся, отклоняющей, вытесняющей инстанции, которая, как мы

полагали, обладает своими особыми силами, стремлениями Я, и которая

совпадает с Я популярной психологии. Только ведь при всех трудных успехах

научной работы и психоанализу не под силу было одновременно изучать все

области и высказывать суждение сразу по всем проблемам. Наконец, дело

дошло до того, что мы смогли направить свое внимание с вытесненного на

вытесняющее и встали перед этим Я, казавшимся таким само собой

разумеющимся, в твердой уверенности и здесь встретить вещи, к которым мы

могли быть не подготовлены; однако было нелегко найти первый подход. Вот

об этом-то я и хочу с вами сегодня побеседовать!

Предполагаю, однако, что это мое изложение психологии Я подействует на вас

иначе, чем введение в психическую преисподнюю, которое ему предшествовало.

Почему это так, с точностью сказать не могу. Как казалось мне сначала, вы

подумаете, что ранее я сообщал вам факты, пусть даже непривычные и

своеобразные, тогда как теперь вы услышите преимущественно мнения, т. е.

умозрительные рассуждения. Но это не так; получше все взвесив, я должен

сказать, что удельный вес мыслительной обработки фактического материала в

нашей психологии Я ненамного больше, чем в психологии неврозов. Другие

обоснования своего предположения я тоже вынужден был отбросить; теперь я

считаю, что каким-то образом это кроется в характере самого материала и в

непривычности нашего обращения с ним. Все же я не удивлюсь, если в своем

суждении вы проявите еще больше сдержанности и осторожности, чем до сих

пор.

Ситуация, в которой мы находимся в начале нашего исследования, сама должна

указать нам путь.

Мы хотим сделать предметом этого исследования Я, наше наисобственнейшее Я.

Но возможно ли это? Ведь Я является самым подлинным субъектом, как же оно

может стать объектом? И все-таки, несомненно, это возможно. Я может взять

себя в качество объекта, обращаться с собой, как с прочими объектами,

наблюдать себя, критиковать и бог знает что еще с самим собой делать. При

этом одна часть Я противопоставляет себя остальному Я. Итак, Я расчленимо,

оно расчленяется в некоторых своих функциях, по крайней мере, на время.

Части могут затем снова объединиться. Само по себе это не ново, возможно,

непривычный взгляд на общеизвестные вещи. С другой стороны, нам знакома

точка зрения, что патология своими преувеличениями и огрублениями может

обратить наше внимание на нормальные отношения, которые без этого

ускользнули бы от нас. Там, где она обнаруживает слом и срыв, в нормальном

состоянии может иметь место расчленение. Если мы бросим кристалл на землю,

он разобьется, но не произвольно, а распадется по направлениям своих

трещин на куски, грани которых, хотя и невидимо, все-таки предопределены

структурой кристалла. Такими растрескавшимися и расколовшимися структурами

являются душевнобольные. И мы не можем им отказать в чем-то вроде

почтительного страха, который испытывали древние народы перед

сумасшедшими. Они отвернулись от внешней реальности, но именно поэтому они

больше знают о внутренней, психической реальности и могут нам кое-что

выдать, что было бы нам иначе недоступно. Об одной группе таких больных мы

говорим, что они страдают бредом наблюдения (Beobachtungswahn).* Они

жалуются нам,

- ---------------------------------------

* В советской психиатрической литературе рассматривается как один из

вариантов бреда преследования. - Прим.. ред. перев.

что постоянно и вплоть до самых интимных отправлений находятся под

удручающим наблюдением неизвестных сил, вероятно, все-таки лиц, и в

галлюцинациях слышат, как эти лица объявляют о результатах своих

наблюдений: "Сейчас он хочет сказать это, вот он одевается, чтобы выйти, и

т. д.". Это наблюдение - еще не то же самое, что преследование, но близко

к нему, оно предполагает, что больному не доверяют, ждут, как бы застать

его за запретными действиями, за которые его должны наказать. Что было бы,

если бы эти сумасшедшие были правы, если бы у нас у всех была такая

наблюдающая и угрожающая наказанием инстанция в Я, которая у них лишь

резко отделена от Я и по ошибке смещена во внешнюю реальность?

Не знаю, произойдет ли с вами то же, что и со мной. Но с тех пор, как под

сильным впечатлением этой картины болезни мною овладела идея, что

отделение наблюдающей инстанции от остального Я может быть в структуре Я

закономерной чертой, она меня не оставляет, и я вынужден был заняться

изучением и других характерных особенностей и отношений этой отделенной

таким образом инстанции. Вскоре был сделан следующий шаг. Уже содержание

бреда наблюдения намекает на то, что наблюдение является лишь подготовкой

к суду и наказанию, и, таким образом, мы узнаем, что у этой инстанции есть

другая функция, которую мы называем своей совестью. Вряд ли в нас найдется

что-либо другое, что мы бы так постоянно отделяли от своего Я и так легко

противопоставляли ему, как совесть. Я чувствую склонность что-то сделать,

что обещает мне наслаждение, но отказываюсь от этого на основании того,

что совесть мне этого не позволяет. Или, поддавшись чрезмерному желанию

наслаждения, я делаю что-то, против чего поднимается голос совести, и

после проступка моя совесть нака-

зывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за него. Я мог бы

сказать просто, что особая инстанция, которую я начинаю различать в Я,

является совестью, но более осторожным было бы считать эту инстанцию

самостоятельной и предположить, что совесть является одной из ее функций,

а самонаблюдение, необходимое как предпосылка судебной деятельности

совести, является другой ее функцией. А так как, признавая самостоятельное

существование какой-либо вещи, нужно дать ей имя, я буду отныне называть

эту инстанцию в Я "Сверх-Я".

А теперь жду от вас иронического вопроса: не сводится ли эта ваша

психология Я вообще к тому, чтобы буквально понимать общеупотребительные

абстракции, превращая их из понятий в предметы, многого не выигрывая этим?

Отвечу: в психологии Я трудно будет избежать общеизвестного, здесь речь

будет идти скорее о новых точках зрения и систематизациях, чем о новых

открытиях. Так что оставайтесь пока при своем уничтожающем критическом

мнении и подождите дальнейших рассуждений. Факты патологии дают нашим

исследованиям фон, который вы напрасно искали бы в популярной психологии.

Далее. Едва мы примирились с идеей такого Сверх-Я, которое пользуется

известной самостоятельностью, преследует собственные намерения и в своем

обладании энергией независимо от Я, как перед нами неизбежно встает

картина болезни, в которой со всей ясностью обнаруживается строгость, даже

жестокость этой инстанции и изменения ее отношения Я. Я имею в виду

состояние меланхолии, вернее, приступа меланхолии, о котором и вы тоже

достаточно много слышали, даже если вы не психиатры. При этом недуге, о

причинах и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой

чертой является способ обращения Сверх-Я - про себя

вы можете сказать: совести - с Я. В то время как меланхолик в здоровом

состоянии может быть более или менее строг к себе, как любой другой, в

приступе меланхолии Сверх-Я становится сверхстрогим, ругает, унижает,

истязает бедное Я, заставляет его ожидать самых строгих наказаний,

упрекает его за давно содеянное, которое в свое время воспринималось

легко, как будто оно все это время собирало обвинения и только выжидало

своего теперешнего прилива сил, чтобы выступить с ними и вынести приговор

на основании этих обвинений. Сверх-Я предъявляет самые строгие моральные

Дата добавления: 2015-06-04