КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Майя/Морозов 2 страница
Недавно она прочла, что среднестатистическая женщина съедает за свою жизнь тридцать пять килограммов помады. И даже мужчина три килограмма. Она не сразу поняла, что речь о поцелуях. Ассоциативный ряд приводит её к мысли о Диме. Как он смотрел на неё. Как он хотел поцеловать её – незнакомую, молчаливую. Нет. Это первое и последнее их свидание. Зачем ты согласилась, Майя? «Так! – громко произносит Юджин. – Мадемуазель Майя, вам стоит быть повнимательнее!» Она наступила на какой‑то провод. Сложно привыкнуть к тому, что здесь вся связь – проводная. Нельзя брать энергию из воздуха. Теслу здесь не поняли. Нет, не «здесь». Его пока что не поняли. Его поймут – в двадцать третьем веке. Человека, который на три столетия опередил своё время. «Ну что‑с, – распрямляется Женя. – Крысу?» Юра снимает наушники. «Кота». «Неужели ты всё слышишь в этих наушниках?» «Слышу. Кота». Он всегда такой. Два‑три слова за день, и все по делу, все в точку. Странный человек. Очень надёжный, иначе Волковский бы ему не доверился. «Мы ещё не пробовали кота», – настороженно говорит Юджин. Количество требуемого анксиолитика для кота рассчитано по массе относительно массы крысы. Кота зовут Балбес, его подобрали на улице неделю назад, вымыли, привили, проверили на разные болезни. Кот оказался здоровым и сильным. Женя подносит к анабиозису клетку с котом. Тот флегматичен: он недавно плотно поел. Перед экспериментом животных не кормят, но никто не ждал, что Юра потребует кота. Юра официально назначен главным. Значит, так и должно быть. Майя поражается удивительному разгильдяйству и несобранности этих людей. Они делают всё играючи. Они присоединяют важнейший кабель, даже не проверив его целостность; они рассчитывают дозу анксиолитика на глаз и лишь после успешного эксперимента фиксируют, сколько вещества было введено. При этом у них всё получается легко. Кажется, поставь сейчас Женю или Юру на канат, они точно так же, легко, быстро, с риском для жизни пойдут по этому канату – и не упадут. Кот получает дозу анксиолитика из ветеринарного шприца‑пистолета и через считаные секунды засыпает. Женя открывает клетку, достаёт животное, начинает подсоединять его к питательной системе анабиозиса. «Ты был хорошим котом, Балбес», – печально говорит Юджин. «Молчи, а?» – косится на него Женя. «Мы должны решить», – неожиданно вставляет Юра. «Что?» «Кто будет первым подопытным из людей. Если с Балбесом всё будет нормально, мы пробуем Джо. И всё. После Джо – только человек, не иначе. Кто?» Майя смотрит на Юру с удивлением. «А разве не я?» «Нет. Ты – наша миссия. Тобой мы рисковать не имеем права. Сначала доброволец». «Я…» – начинает Майя, но её обрывают. «Я готов», – это Женя. «И я», – Юджин. Юра кивает. Он тоже готов. Женя закрывает саркофаг с котом. «Время?» «Шестнадцать десять». Нужно собираться, думает Майя. «В город никто не едет?» – спрашивает она. «Подвезти?» – это Женя. «Хотелось бы». «Не вопрос. Когда?» «Минут через сорок». «О’кей». Майя идёт к лестнице. Наверху слышны шаги: пришёл Волковский. Его ботинки стучат по полу, затем он спускается в подвал. На улице дождь и слякоть, Волковский оставляет на лестнице грязные следы. «Добрый вечер», – весело говорит Майя. «У нас неприятности», – мрачно сообщает Волковский. Он стоит у лестницы и осматривает свою небольшую команду. «Какие?» – спрашивает Юра. «Нашего общего друга Алексея Николаевича Морозова вчера вечером арестовали за попытку предумышленного убийства и по подозрению ещё в десятке». У Майи внутри всё переворачивается. «Как? Что?» – выдавливает она. «Поздней ночью Морозов взял шприц и отправился облегчать участь одного из больных. Судя по всему, не в первый раз». Волковский подходит к дивану у стены и тяжело плюхается на него. «Его поймали прямо там, на месте, – продолжает он. – Взяли со шприцем в руке». «Он хотел провести эвтаназию?» – уточняет Женя. «Именно. Девочке раковой. Молодой совсем девочке». Майя прислоняется спиной к стене и собирает все силы, чтобы не сползти вниз. Эвтаназия. Это то самое слово, которое так часто говорил её отец. Это необходимое зло. Лишить жизни, чтобы освободить от страданий. Раковая девочка. У неё карцинома. Болезнь, от которой найдут лекарство. Которую в двадцать седьмом веке можно изгнать. А в этом, двадцать первом, – только эвтаназия. «Женя, мне всё равно надо в город», – тихо говорит она.
Женя высаживает её у самой «Арбатской». «А ты куда, собственно?» – спрашивает он. Она понимает, что поступает неправильно, убегая от неприятностей. С другой стороны, чем она может помочь? Ничем. Дача принадлежит Волковскому. Арест Морозова может повредить их плану лишь косвенно. Возможно, бывшую собственность преступника попытаются обыскать. Но влияние Волковского не позволит этого сделать. Может ли Морозов что‑то рассказать о Майе, анабиозисе и их проекте? Нет, вряд ли. Незачем, некому, и не такой он дурак. Всё это Майя проговаривает для самоуспокоения. Но лучше ей не становится. В ней сосуществуют два человека: один хочет в кино с Димой, другой должен сидеть на даче и ждать новостей. Волковский не протестовал против Майиной поездки. Кажется, ему стало даже проще. Проблемы Морозова он хотел взять на себя и не вмешивать в них других. Дима уже здесь, на «Арбатской», в центре. «Я решил, что цветы всё равно не доживут, и купил это», – весело говорит он, подавая ей коробочку. «Что это?» «Головоломка. Энигма». «И что нужно сделать?» Она открывает коробочку и достаёт три сцепленные фигуры сложной формы. «Расцепить». Шум поезда прерывает разговор. «Наш!» – громко говорит Дима, и они заходят в вагон. Майя вертит в руках головоломку. «Только торопиться не нужно. Тут штук пятнадцать независимых ходов. Я замучился, пока разбирал, а потом собирал. Дома потом посидишь, пострадаешь». «Ты хочешь, чтобы я страдала?» – перекрикивает она шум. «Ну что ты! Я хочу, чтобы ты радовалась!» Она понимает, что радуется. Прямо сейчас, когда Алексей Николаевич Морозов сидит в камере предварительного заключения за то, что пытался убить смертельно больную девочку. Она забывает об этом в реальном времени, она смотрит на Диму, такого весёлого, но при этом надёжного и сильного. С Гречкиным она ощущает себя мамой, которая должна присматривать за непоседливым сыном. С Димой она чувствует себя женщиной. Когда ты родишься, моя девочка, Дима будет мёртв уже несколько сотен лет. Его не существует, Майя. Нет, он существует. Вот он, едет вместе с тобой в метро, висит на поручне и смотрит на тебя снизу вверх, потому что ты высокая. И очень, очень красивая. «Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом», – вдруг говорит Дима. Он говорит это тихо, но Майя слышит каждое слово. «Что это значит?» «Это первая строка песни. Я напишу её полностью и обязательно тебе сыграю». «Нет уж. Говори дальше». «Дальше я не знаю. Просто строка музыкальная, а дальше я пока не придумал». «Тогда я сейчас придумаю». «Ну, давай!» «Чёрная кошка крадётся по стенке с хитрющим до жути лицом». Дима смеётся. «У тебя талант!» «А можно ещё: каждой флейтистке и каждой спортсменке…» «…поёт по‑грузински кацо!» – заканчивает Дима со смешным акцентом. «Кто такой кацо?» «По‑грузински – мужчина». Поезд уже отправляется со станции «Фили», «Багратионовская» – следующая. Мужчина, стоящий рядом с ними, вмешивается в разговор. «Мужчина по‑грузински – каци. А кацо – это звательный падеж, обращение», – говорит он. «Спасибо!» – улыбается Дима. У мужчины ярко выраженная кавказская внешность. Смешно, думает Майя. В моё время нет никакого различия, нет негативного оттенка в понятии «кавказец», да и в регионе том давно живут люди самых разных национальностей. А в этом времени лучше быть осторожным. Назовёшь ещё таджика узбеком или чукчу китайцем. Двери открываются, они выходят из вагона. Станция открытая, снаружи – дождь. «У тебя зонтик есть?» – спрашивает Майя. «Не‑а». «Значит, под моим пойдём». У неё большой красный зонт, подаренный Морозовым. Она не сразу привыкла к дождю, от которого нужно прятаться. Который идёт просто так, а не по заказу. Зонт смешной. У большинства людей зонты круглые, а этот – квадратный, с четырьмя мощными спицами. Под ним не очень удобно ходить вдвоём. Дождь проливной. Они бегут, и Майе в ботинок попадает вода, но она не обращает внимания. «Тут можно срезать». Они идут через рынок, и Майя временно складывает зонт, потому что над ними – прозрачный навес. Когда Майя в первый раз была на рынке, её шокировала антисанитария и суета. Но теперь она относится ко всему спокойно. По сравнению с сорок пятым это – рай. Снова дождь, снова зонт, и они бегут по лужам, и уже видно канареечно‑жёлтое здание развлекательного центра «Филион» и реклама кинотеатра. Они забегают под навес, минуют вращающиеся двери, поднимаются по траволатору. «А на что мы идём?» Майя даже не помнит, говорил он это или нет. ««Мегамозг», – напоминает Дима, – мультик». Последний этаж, вход в кинотеатр. «Зал повышенной комфортности! – провозглашает Дима. – Прекрасные атланты будут массировать тебе ноги, а летающие ангелочки – подавать напитки». «Правда?» «Конечно, правда, я никогда не вру». Очереди нет, они сразу берут билеты в шестой зал. До начала сеанса ещё двадцать минут. «Постреляем‑с?» – спрашивает Дима. «В кого?» «В тире! Я выиграю тебе плюшевого медведя, как во всех американских комедиях». Майя смеётся. Тир маленький, оружие – пневматическое. Винтовка, пистолет. Дима старательно целится из винтовки. Мажет по пяти мишеням из десяти. «Я, честно говоря, даже военные сборы прошёл на халяву», – сообщает он. Майя не знает, что такое сборы. Она берёт винтовку. Работник тира смотрит на неё со смесью снисхождения (он уверен, что она промажет) и вожделения (все мужчины смотрят на неё так). Майя последовательно, выстрел за выстрелом, выбивает все мишени. Работник привстаёт. «Пистолет можно?» – спрашивает Майя. «Ну ты даёшь», – восхищается Дима. Да, Дима, я даю. Меня учил стрелять молоденький лейтенант, он же лаборант Комацу, который загадочно исчез, потому что слишком активно болтал языком. Комацу говорил: бери правее, у него там сердце, ты точно попадёшь, вот так, вот так, чуть легче. А ещё был полковник доктор Мики, который придерживал её руку с пистолетом и комментировал: целься в правый глаз, так надёжнее. Если бы ты была левшой, следовало бы целиться в левый глаз. И был ещё генерал‑лейтенант Исии, который спросил однажды: может, ты хочешь, наконец, пострелять по настоящим целям? Может, хватит играть с соломенными чучелами? Он был готов выгнать на полигон Аньда два десятка «брёвен», чтобы она развлеклась. Майя поднимает пистолет и мажет в первую мишень. «Прицел сбит, – говорит она холодно. – На таком расстоянии даёт погрешность в два сантиметра». И пока продавец протестует, она выбивает все мишени без единой помарки. Дима молчит, потому что он пристыжён. Прицел сбит, говорил ей Мики. Значит, нужно с помощью первой пары выстрелов понять, как он сбит, а затем стрелять с учётом погрешности. Она вспоминает Мики, который сворачивается, падает, прижимая руки к животу, и за ним появляется фигура Накамуры. «Поправь прицел, дружок», – говорит она работнику и выходит из тира. Дима следует за ней. «Где ты так стрелять научилась? У тебя разряд?» «У меня талант», – Майя вымучивает улыбку. Тяжело улыбаться, когда перед глазами снова стоят мертвецы.
Алексей Николаевич Морозов сидит за столом в комнате для общения с адвокатом. Но перед ним вовсе не адвокат, а его бывший начальник Николай Сергеевич Чашников. Именно Чашников стоял в темноте, именно он нажал на выключатель. Именно он вывел Морозова на чистую воду. Они молчат, причём довольно долго. Чашников буравит Морозова глазами, тот смотрит в стол. «Ты правда в это верил?» – спрашивает Чашников. Морозов неподвижен. Ни слова, ни кивка. «Ты верил в то, что спасаешь её? Спасаешь их всех? Я не понимаю тебя, Лёша». Он обращается к нему на «ты», по имени. Плохой знак. Хотя какие тут знаки, когда тебя взяли на месте преступления и тебе светит максимальный срок за серию предумышленных убийств. Статья 105 УК РФ, часть 2, пункт «а». Убийство двух или более лиц, заведомо для виновного находящихся в беспомощном состоянии, наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет с ограничением свободы на срок от одного года до двух лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью. И он – не доктор Кеворкян. Его вряд ли выпустят под честное слово за хорошее поведение. Ему вкатают на полную катушку. Он поднимает глаза. «Я верил, Коля. Я и теперь верю». «Тогда объясни мне». «Нет, – он качает головой. – Я не смогу тебе объяснить. Ты знаешь, что такое смерть. Ты видел её сто раз. Ты знаешь, каково это – потерять пациента, мы все прошли через это много раз. И ты выработал в себе цинизм. Ты смотришь на пациента как на предмет, который надо починить. Очень важный, нужный, ценный предмет, но всё же предмет. И ты чинишь, и тебе неприятно, если предмет ломается окончательно. Но ты никогда не думаешь о том, что предмет страдает. И когда его нельзя починить, его действительно лучше выбросить. Лучше для всех – для тебя, для общества, для предмета». На лице Чашникова – отвращение. «Но они не предметы, Коля, – продолжает Морозов. – Они люди, знаешь. И я освобождаю всех от боли. Их самих, их детей и родителей, их жён и мужей. Нас, в конце концов. Мне эта Мария Николаевна говорила – убили, убили. А сама счастлива. Ты знаешь, как он мучился, старик? Ты знаешь? Ты думаешь, он цеплялся за жизнь?» Морозов распаляется. «Ты видел его глаза, Коля? Видел? Знаешь, что я увидел в них?» Он привстаёт, но тут же садится, потому что в двери открывается смотровое окошечко, появляются глаза охранника. «Что?» – холодно спрашивает Чашников. «Благодарность, Коля. Бла‑го‑дар‑ность. Счастье. Любовь. Никакого страдания. Ему нужны были ещё несколько недель ада, да? Ты так думаешь?» Чашников качает головой. «Это неправильно», – говорит он. «Обоснуй, – возражает Морозов. – Обоснуй свои слова. Не рассказывай мне, что человеческая жизнь бесценна. Ты сам в это не веришь. То, как существовал Маркеев, и жизнью не назовёшь. Докажи мне, что я ошибаюсь. Причём не философскими постулатами, а логикой, железной врачебной логикой». И замолкает. Теперь уже он буравит глазами Чашникова, а тот смотрит в стол. А потом Чашников достаёт из внутреннего кармана пиджака сложенный в несколько раз лист бумаги. «Прочти», – спокойно говорит он Морозову. Тот разворачивает лист и просматривает его глазами. Потом читает внимательно. «Я не очень хорошо знаю немецкий». «Твоих знаний достаточно». Морозов бледнеет. Бледность растекается по его лицу, захватывает всё новые области, точно спрут. Доктор становится совершенно белым, по телу пробегает дрожь, руки начинают трястись. «Прочёл, мессия?» Чашников безжалостен. Он вдавливает Морозова в кафельный пол. «Этого не может быть». «Может». Что написано в этой бумаге, Алексей Николаевич? Что тебя так напугало? Это копия одного из листов отчёта о проведенной операции. Пациентка – Мария Аркадьевна Ситдикова. Девочка Маша. Операцию провели в Германии два дня назад. На бланке – название известной онкологической клиники. Всё прошло успешно. То, от чего Маша умирала, удалено полностью, вычищено из организма. Девочка всю жизнь будет пить препараты и, возможно, п и сать через трубочку. Хотя может, и нет – это зависит от того, какие органы затронула опухоль. У неё никогда не будет детей – это несомненно. Но она будет жить. Долго и даже, возможно, счастливо. В её жизни не будет боли. У неё снова отрастут волосы, она наберёт вес и станет красавицей. И никто не будет знать, что у неё внутри. Может, она даже выйдет замуж – опять же, зависит от мастерства врачей. Шприц с сакситоксином. Предумышленное убийство заведомо беспомощного человека. «Понимаешь, Лёша? Ты ошибся с ней. Но её спасли, слава богу. Предположим, ты не ошибся с Маркеевым. А скольких ты убил, Лёша? Пять? Десять человек? Ты уверен, что был прав?» Морозов не может говорить. Его руки трясутся так, что впору вызывать врача. Впрочем, врач и так здесь. «Ты не спаситель, Лёша. Ты – убийца. Такой же, каким был Чикатило. Только он убивал, потому что у него были не все дома. А ты убивал, потому что был слишком разумным, слишком рассудительным». Ты прав, прав, Коля, молчи, прошу тебя, не говори ничего, мне и так больно, мне страшно, мне противно, дайте мне шнур, верёвку, я повешусь прямо сейчас, на этой самой решётке, на углу стола, на спинке стула. Они молчат оба, потому что всё сказано. Потому что приговор один: виновен. Виновен перед людьми, а теперь, в свете открывшихся обстоятельств, – виновен перед самим собой. «У меня есть для тебя ещё один документ», – говорит Чашников. «Какой?» Это уже безразлично. Никакой документ не спасёт от самого себя. Чашников достаёт ещё один сложенный вчетверо лист бумаги. «Аккуратно разверни и прочти». Морозов разворачивает бумагу, смотрит, затем кладёт её в карман штанов. А затем, через секунд десять, достаёт обратно и возвращает Чашникову. Они смотрят друг другу в глаза, и Морозов едва заметно кивает. Спасибо, он говорит – спасибо. Второй документ – это лекарство от первого.
Бывшая дача Морозова, гостиная. Горит камин. В комнате Майя, Волковский и Юра. Все трое молчат и смотрят на огонь. Первым молчание нарушает, как ни странно, Юра. «Завтра начнём. Добровольцем – Юджин». «В двенадцать?» – спрашивает Волковский. «Да. На последнем десятке животных не ошиблись ни разу. Дозу в теории рассчитывали верно, и практика подтверждала». Волковский редко бывает на даче. В основном, он занят делом Морозова. Проверяет связи последнего, его дела и документы. Не дай бог всплывёт общество хранителей времени или анабиозис. Или нелегальная переправка Майи через китайско‑российскую границу и выправление ей документов. «Ладно…» – Видно, что мысли Волковского где‑то далеко. У Майи звонит мобильник. Это Дима. Она поднимает трубку и уходит из гостиной в свою комнату. «Привет». «Привет». Она не позволила ему поцеловать себя. Она сумела сдержаться, не поддалась порыву. Он смотрел на неё, глаза в глаза, такой близкий и милый, но разум оказался сильнее инстинкта. Нет, сказала она себе. В этом времени нет мужчины, с которым я могу завязать отношения. Потому что я обязана вернуться в своё время. Было две причины, стало три. Был отец и опыты над людьми. Теперь отец, опыты над людьми и эвтаназия. Волковский говорил медленно, через силу, с сожалением и едва заметными нотками презрения. Он говорил, что последнюю «пациентку» Морозова можно было спасти – и её спасли. И от Морозова, и от опухоли. «Алексей Николаевич оказался, так сказать, опухолью на нашем теле», – так сказал Волковский, и Майю затрясло. Она никак не могла представить Морозова хладнокровным убийцей. «Как дела?» – спрашивает Дима. Что я могу рассказать тебе, мальчик? Что? «Нормально». «Плохо, слышу же. Но ты не расскажешь, я понимаю». «Не расскажу». «Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение?» «Своё?» «Нет, что ты. Чужое». «Читай». И он читает. Читает смешно, с запинками в самых неожиданных местах, и Майя не сразу попадает в этот ритм, не сразу чувствует стихотворение. А потом неожиданно проваливается в него, в мир старого Хью.
Старый Хью жил недалеко от того утёса, на Котором маяк – как звёздочка на плече. И лицо его было словно ветрами тёсано. И морщины на нём – как трещины в кирпиче.
«Позовите Хью! – говорил народ. – Пусть сыграет соло на Гармошке губной и песен споёт своих». Когда Хью играл – то во рту становилось солоно, Будто океан накрыл тебя – и притих.
На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца, Он был мудр и нетороплив, словно крокодил. Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся. От неё даже самый смелый не уходил».
У старого Хью был пёс, его звали Джим. Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица. Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится – Мы через окно от нее сбежим».
И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит, Набивал себе трубку (индейцы такое любят). И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула: «Хьюберт. У тебя ужасно усталый вид. У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда. Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки. Может, ты поиграешь им на губной гармошке? Они очень радуются всегда».
Хью всё понял, молчал да трубку курил свою. Щурился, улыбался неудержимо. «Только вот мне не с кем оставить Джима. К вам с собакой пустят?» – Конечно, Хью.
Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой. В своём сказочном направленьи непостижимом. Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом. Если вдруг услышишь в ночи – подпой.
И Майе хочется подпеть. Она молчит и смотрит в окно, где ночь и звёзды, где не видно луны, где в далёкой квартире Дима лежит на диване, так же, как и она, и читает по памяти стихи. «Кто это написал?» «Вера Полозкова». «Современная поэтесса?» «Да. Молодая совсем. Очень популярный блогер». Ах да, это время зарождения блогосферы, первые блогеры уже начинают конкурировать с журналистами. Майе хорошо и светло. Свет – и от Димы, и от стихотворения неизвестной ей Веры, и даже от звёзд. Но свет, как всегда, резко сменяется тьмой, из которой на неё смотрят два лика зла. Первый – через тонкие круглые очки. Второй… Второй всё ещё не может стать окончательным злом. Он потратил столько сил на переправку Майи в Москву, на обустройство, на постройку анабиозиса. А теперь стал демоном – в одну секунду, практически без перехода. Так нельзя. «Дим», – говорит она. «Да?» «Не звони мне больше никогда, пожалуйста. Я очень скоро уезжаю, и ты не сможешь последовать за мной». Такие вещи не говорят по телефону. Такие вещи вообще не говорят. «Я поеду за тобой хоть на край света». «Я уезжаю, Дима. Правда. Я не хочу разбивать тебе сердце. Ты очень хороший, но наша встреча была не ко времени. И в кино мы ходили зря». «Но…» – тут даже он не знает, что сказать. «Дима, поведи себя по‑мужски. Прямо сейчас. Скажи: хорошо, Майя, я положу трубку и больше ты меня не услышишь никогда». Молчание. Майя ждёт. «Хорошо, Майя, – говорит он. – Я положу трубку и больше тебе не позвоню». Она облегчённо вздыхает. «Но я тебя люблю», – добавляет он и кладёт трубку, окончательно втаптывая Майю в отчаяние.
Алексей Николаевич Морозов сидит в предвариловке один. Ещё полчаса назад у него был сокамерник, но того куда‑то увели, и теперь Морозову никто не мешает предаваться мыслям. У него несколько жизней, и их довольно сложно объединить в одну. Даже невозможно. Первая жизнь – обычная. Он – врач, у него есть сын, у того есть жена и дочь. И всё, счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным. Вторая жизнь – это общество хранителей времени, которое теперь обрело новую грань – Майю и строительство анабиозиса. Третья жизнь – вот она, вокруг него. Они сплелись, три его жизни, и ничего хорошего из этого не вышло, только зло, боль, одиночество. Проблема не в том, что ему дадут срок. Ну и дали бы – он бы отсидел с гордостью. Он был бы прав, он бы пострадал за свою правоту, как страдал за неё тот же Кеворкян. Но Чашников показал ему самое страшное. Ты не прав, сказал Чашников и подтвердил это документально. И всё, мир развалился, распался на части, рассыпался на детали паззла. Чем ты сможешь загладить свою вину, добрый доктор? Алексей Николаевич достаёт из кармана то, что передал ему Чашников. То, что было завёрнуто в бумагу, которую он клал в карман, а затем доставал из него. Одна маленькая белая таблетка. То, чего нельзя купить в аптеке и непросто найти на чёрном рынке. Ключ к последней двери. Что я оставляю здесь, думает он. Олега с его проблемами? Олег справится. Я не нужен ему. Почти достроенный анабиозис? И без меня доделают. Майю? Да, Майю. Он думает о ней. Он думает о ней с той самой минуты, как привёл её в номер отеля в Харбине. Каждую минуту перед его взглядом стоят её глаза, её губы, её волосы, её фигура. Он любит её, но не может сказать об этом. Не сказал и никогда уже не скажет. Майя становится навязчивой идеей, то есть уже стала, стала давно. Он рассматривает таблетку. Таблетка – это не просто бегство от эвтаназии. Не бегство от собственной врачебной ошибки. Это в первую и основную очередь бегство от Майи. По ночам – ещё до ареста – он погружался в мечты. Он хотел лечь в анабиозис и отправиться в будущее вместе с ней. Там его омолодят, и он станет её мужчиной. Пятьдесят три года – это молодость по понятиям двадцать седьмого века, не так ли? Может, и так. Эти ежедневные мечты страшнее, чем всё остальное. Они давят на него, заставляют сердце сжиматься и дрожать. А сердцу уже не двадцать лет, оно может не выдержать. Впрочем, что теперь говорить. Мир вокруг него изменился не только в плане серых стен и смотрового окошечка в железной двери. Мир изменился гораздо сильнее. В его новом мире нет никакой Майи. Нет никакой больницы, никаких пациентов, никакой онкологии. В этом мире есть только он, наедине со своими страхами. Алексей Николаевич Морозов подносит таблетку к губам. Интересно, какая она на вкус. Он знает это – теоретически. Но теория – это одно, а практика – другое. Он думает, каково это – чувствовать, как таблетка опускается вниз по пищеводу, и понимать, что обратного пути уже нет. Что ты уже мёртв, просто пока ещё способен думать и разговаривать. Неожиданно он вспоминает о громком деле, которое не сходило с экранов телевизоров четыре года назад. Дело об убийстве бывшего сотрудника ФСБ Александра Литвиненко. Он уехал в Лондон, попросил политического убежища и получил его. Морозов не помнит подробностей, но, кажется, Литвиненко активно критиковал действующую власть, а также был связан с подпольными террористическими группировками. И утверждал, что члены «Аль‑Каиды» проходят подготовку в госструктурах РФ. Но воспоминание о Литвиненко приходит по другой причине. Осенью 2006 года тот почувствовал себя плохо. Врачи подозревали отравление таллием. Он умирал двадцать три дня. Двадцать три дня: новые диагнозы, новые подозрения. Выпадающие волосы, рвота, слабость, ухудшающееся зрение: карцинома, которая убивает человека за два года, здесь сжалась до двадцати дней. Потому что это был не таллий, а полоний‑210, высокотоксичный радиоактивный нестабильный изотоп полония. Каково это – лежать в больнице и знать, что тебе осталось несколько дней, хотя ещё пару недель назад ты был сильным и здоровым? Каково это – когда в твоей моче находят следы радиоактивного вещества? Каково это – знать, что никакое лечение уже не поможет, потому что твой спинной мозг не работает как нужно, не вырабатывает должное число лейкоцитов для поддержания иммунной системы? Если Морозов сейчас положит в рот белую таблетку, двадцать три дня сожмутся для него в несколько секунд. И пусть. Пусть будет так. Майя, прощай. Прощай, моя девочка, моя последняя любовь. Волковский, удачи тебе. Олег, не забывай. Маша, девочка Маша. Прости меня. Я действительно хотел тебе помочь, прости меня. Простите меня все.
Новость приносит Волковский. Он заходит на кухню, где сидят Майя, повар Андрей и Женя. Оглядывает присутствующих, молчит. «Что случилось?» – спрашивает Майя. Она чувствует напряжение в воздухе. Чувствует, что Волковский должен что‑то сказать, но не решается. «Морозов умер». «Как умер?» – Она поднимается с места. «Покончил с собой в камере предварительного заключения. Записки не оставил».
Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 421; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |