Колин Уилсон. Паразиты сознания 4 страница. Нетрудно понять, что наш подземный город пос­тавил перед нами проблему, с которой археология до сих пор еще не сталкивалась

Нетрудно понять, что наш подземный город пос­тавил перед нами проблему, с которой археология до сих пор еще не сталкивалась. То, что предстояло сде­лать Лэйярду, раскапывая огромный холм, пред­ставлявший собой остатки Нимруда, было сущим пустяком по сравнению с нашей задачей. По подсче­там Райха, чтобы полностью вскрыть развалины, нам предстояло переместить около сорока миллиар­дов тонн грунта. Совершенно очевидно было, что это нереально. Другой выход состоял в том, чтобы прор­ыть к городу несколько широких тоннелей, которые заканчивались бы обширными подземными выем­ками. Тоннелей должно было быть несколько, пото­му что делать одну большую выемку мы не решались: человечеству который мог бы выдержать вес каменной кровли толщиной в три с половиной километра. Это означа­ло, что весь город целиком никогда не будет раско­пан, но с помощью зонда можно определить, какие его части представляют наибольший интерес. И да­же для проведения одного такого тоннеля потребова­лось бы вынуть сотню тысяч тонн грунта, но это было еще в пределах возможного.

Прессе хватило ровно недели, чтобы дознаться о том, что мы открыли для себя Лавкрафта. Это стало, вероятно, самой большой сенсацией с самого момен­та нашей первоначальной находки. Газеты просто обезумели. После всех разговоров о гигантах, магии и темных богах только этого им и не хватало. До сих пор бал правили популяризаторы археологии, свихнувшиеся на пирамидах, и приверженцы теории всемирного оледенения. Теперь же пришел черед спиритов, оккультистов и иже с ними. Кто-то написал статью, где доказывал, что Лавкрафт позаимствовал свою мифологию у мадам Блават-ской *. Кто-то другой объявил, что все это каб­балистика. Лавкрафт внезапно стал самым читаемым писателем в мире, его книги, переведен­ные на все языки, расходились миллионными ти­ражами. И многие из тех, кто их прочитал, пришли в ужас, решив, что мы намерены потревожить «Великих Древних» в их подземных гробницах и что в результате произойдет катастрофа, так живо описанная Лавкрафтом в «Зове Кталху».

Город, о котором шла речь в «Тени из другого времени», был безымянным, но в одном раннем рас­сказе Лавкрафта он упоминается под именем «неве­домого Кадата». Газетчики окрестили наш подземный город Кадатом, и это название приви­лось. Почти сразу же некий маньяк из Нью-Йорка по имени Делглейш Фуллер объявил о создании Антикадатианского общества, цель которого состоя­ла в том, чтобы не дать нам раскопать Кадат и по­беспокоить Великих Древних. О состоянии умов в то время красноречиво говорит тот факт, что числен­ность общества, первоначально составлявшая пол­миллиона человек, очень быстро выросла до трех миллионов. Общество избрало себе лозунг: «Здравый смысл обращен в будущее; прошлое надо забыть!». Оно закупило рекламное время на телевидении и на­няло авторитетных психологов, которые заявили, что видения Лавкрафта — прямое доказательство сверхчувственного восприятия, которое так убеди­тельно демонстрировали Раин и его коллеги в Университете Дьюка*. В этом случае к предостере­жениям Лавкрафта следует прислушаться: если пот­ревожить Великих Древних, это вполне может привести к гибели человечества.

Делглейш Фуллер оказался хотя и маньяком, но неплохим организатором. Он арендовал обширный участок земли в восьми километрах от Кара-тепе, разбил на нем лагерь и призвал своих последовате­лей приезжать туда в отпуска, чтобы всячески мешать раскопкам. Этот участок земли принадлежал какому-то фермеру, который с радостью согласился взять предложенную за него огромную сумму, и сделка состоялась прежде, чем успело вмешаться ту­рецкое правительство. Фуллер прекрасно умел привлекать на свою сторону богатых женщин, склонных к всяческим причудам, и они в изобилии снабжали общество средствами. Были закуплены вертолеты, которые непрерывно маячили над хол­мом, таща за собой на буксире плакаты с антика-датианскими надписями. По ночам те же вертолеты прилетали и сбрасывали на раскоп всевозможный мусор, так что по утрам нам приходилось тратить по несколько часов на уборку гнилых фруктов, овощей и консервных банок. Обитатели лагеря по два раза в день устраивали по ту сторону проволочной изго­роди марши протеста, собиравшие тысячи участников. Только шесть недель спустя нам уда­лось убедить вмешаться Объединенные Нации, кото­рые прислали свои войска. К этому времени Фуллер сумел завербовать пятерых американских сенато­ров, и они внесли законопроект о запрещении даль­нейших раскопок Кара-тепе. Они, конечно, утверждали, что руководствуются отнюдь не суевер­ным страхом, а благоговением перед давно погиб­шей цивилизацией. «Имеем ли мы право. — говорили они, — нарушать ее многовековой сон?» Нужно отдать должное американскому Сенату: за­конопроект был провален подавляющим большин­ством голосов.

Но как раз тогда, когда влияние Антикадатиан-ского общества, подорванное его шумными эксцес­сами, казалось, начало ослабевать, это движение получило новый импульс после публикаций о Станиславе Пержинском и Мирзе Дине. Скажу вкратце о том, кто это такие. Пержинский был поляк, Мирза Дин — перс; оба умерли су­масшедшими в первом десятилетии XX века. О Пержинском нам известно немного больше, чем о Мирзе Дине: он приобрел некоторую известность написанной им биографией своего деда — русского поэта Надсона. Кроме того, под его редакцией были изданы мистические рассказы князя Потоцкого. В 1898 году он опубликовал странную книгу, где пре­достерегал человечество, что оно вот-вот будет поко­рено чудовищами из иного мира, которые выстроили под землей огромные города. Годом поз­же он был помещен в сумасшедший дом. В его бума­гах нашлись странные рисунки, которые вполне могли стать иллюстрациями к рассказам Лавкрафта о Кадате, — на них были изображены чудовищные здания с наклонными плоскостями и огромными уг­ловатыми башнями. Антикадатианское общество их полностью опубликовало.

Случай с Мирзой Дином менее ясен. Он тоже был автором апокалиптических видений, из кото­рых лишь часть была опубликована. Последние пять лет жизни он тоже провел в сумасшедшем доме, откуда рассылал членам иранского правительства письма, где предупреждал о племени чудовищ, ко­торые замышляют захватить Землю. Мирза Дин помещал своих чудовищ где-то в джунглях Центральной Африки и писал, что они похожи на гигантских слизняков. Их громадные города, по его словам, построены из их собственных слизистых вы­делений, которые, застывая, превращаются в некое подобие камня.

Большая часть безумных писем Мирзы Дина была уничтожена, но те немногие, что сохранились, своим стилем удивительно схожи с письмами Пер-жинского, а его слизняки достаточно напоминают «живые конусы» Лавкрафта, чтобы придать правдо­подобие утверждениям, будто все трое вдохнов­лялись зрелищем «Великих Древних» и их города.

После правительственного вмешательства и прокладки первого тоннеля деятельность Антикада-тианского общества понемногу сошла на нет, но эти полтора года они изрядно нам мешали. В конце кон­цов Делглейш Фуллер был убит одной из своих учениц при странных обстоятельствах^.

Первый тоннель был закончен ровно через год после того, как мы обнаружили Абхотов камень. Прокладку тоннеля взяло на себя итальянское правительство, использовавшее при этом гигантско­го «крота», который уже поработал на сооружении тоннеля между Сциллой и Мессиной на острове Сицилия, а позже — между Отранто и Лингеттой в Албании. Сами земляные работы заняли всего не­сколько дней, но главная трудность состояла в том, чтобы предотвратить обрушение нижней части тон­неля. Монолит оказался столь же внушительным, как мы и ожидали: он имел двадцать с половиной метров в высоту, девять в ширину и двадцать семь в длину и был вырублен из твердого вулканического базальта. Теперь уже невозможно было сомневаться в том, что мы имеем дело с племенем либо гигантов, либо магов. Судя по базальтовым фигуркам, я скло­нялся к мысли, что вряд ли они были гигантами:

фигурки были слишком малы. (Лишь десять лет сп­устя замечательные находки Мерсера в Танзании показали, что эти огромные города были населены одновременно гигантами и обычными людьми и что гиганты почти наверняка были рабами людей.)

Оставалась проблема точной датировки мо­нолитов. По Лавкрафту, «Великие Древние» суще­ствовали сто пятьдесят миллионов лет назад, и публика была убеждена, что его цифра верна. Это, разумеется, совершенно немыслимо. Нейтронная датировка Райха позже дала цифру менее двух миллионов лет, но и она, возможно, преувеличена. В данном случае проблема датировки становится не­обычно сложной. Обычно археолог руководствуется слоями земли, наложившимися на его находку, — они образуют нечто вроде готового календаря. Одна­ко для трех известных нам гигантских городов этот метод дает противоречивые результаты. С уверенно­стью мы можем лишь сказать, что каждый из них был уничтожен потопом, похоронившим город под слоем ила толщиной в сотни метров. Слово «потоп» сразу же наводит геолога на мысль о плейстоцене — это всего лишь какой-нибудь миллион лет назад. Однако в отложениях Квинсленда найдены остатки ископаемого грызуна, который, насколько нам изве­стно, существовал только в плиоценовую эпоху, что добавляет к возрасту городов еще пять миллионов лет.

Все это не имеет прямого отношения к моей главной теме. Дело в том, что задолго до завершения первого тоннеля я утратил к раскопкам в Кара-тепе всякий интерес. Я догадался, что это такое на самом деле, — всего лишь ложный след, который умыш­ленно подбросили нам паразиты сознания. Вот как это произошло.

К концу июля 1997 года я был уже совершенно измотан. Даже несмотря на восьмикилометровый тент, растянутый над раскопками и снижавший температуру до каких-нибудь шестнадцати градусов в тени, жизнь в Кара-тепе была нелегкой. Из-за му­сора, которым забрасывали нас последователи Фул-лера, на раскопе стояла вонь, как на помойке, и разнообразные дезинфицирующие жидкости, кото­рыми его поливали, запаха ничуть не улучшали. Постоянно дули сухие, пыльные ветры. Не меньше чем по полдня нам приходилось отлеживаться в ба­раках с кондиционерами, попивая ледяной шербет с розовыми лепестками. К июлю у меня начались сильнейшие головные боли. После двух дней, прове­денных в Шотландии, мне стало легче и я вернулся к работе, но еще через неделю слег в лихорадке. К тому же мне не давали покоя приставания га­зетчиков и полоумных последователей Фуллера, поэтому я вернулся к себе в Диярбакыр. Там было прохладно и тихо: квартира находилась на террито­рии Англо-индийской урановой компании, а у ее охранников разговор с непрошеными гостями был^ короткий. Я обнаружил, что меня дожидаются кучи писем и несколько объемистых посылок, но первые два дня в них даже не заглядывал, а только лежал в постели и слушал пластинки с записями опер Мо­царта. Понемногу лихорадка прошла, и на третий день я уже достаточно поправился, чтобы заняться письмами.

Среди них было сообщение от «Стандард Моторс энд Инджиниринг», где говорилось, что в соответ­ствии с моей просьбой большая часть бумаг Карела Вейсмана пересылается мне в Диярбакыр. Этим и объяснялось, происхождение объемистых посылок. Еще одно плсьмо было от издательства Северо-за­падного университета — оно запрашивало, согласен ли я доверить им публикацию работ Карела по психологии.

Все это было довольно утомительно. Я переслал письмо в Лондон Баумгарту и вернулся к Моцарту. Однако на следующий день угрызения совести все же заставили меня распечатать остальную почту. И тут я нашел письмо от Карла Зайделя — человека, который жил в одной квартире с Баумгартом (он был гомосексуалист). В нем говорилось, что у Баум-гарта обнаружено нервное истощение, и сейчас он находится у своих родственников в Германии.

Очевидно, из этого следовало, что решать вопрос о бумагах Карела предстоит мне. Поэтому я весьма неохотно вскрыл первую из посылок, она весила около пятнадцати килограммов и содержала всего лишь результаты обследования сотни служащих, проведенного с целью определить их реакцию на различные цвета. Я содрогнулся и снова вернулся к «Волшебной флейте».

В тот вечер ко мне заглянул, чтобы распить бу­тылку вина, один молодой служащий-перс, с кото­рым я подружился. Я чувствовал некоторое одиночество и был рад случаю с кем-то поболтать. Даже тема раскопок перестала быть для меня невы­носимой, и я с удовольствием посвятил его во все подробности нашей работы. Уходя, он обратил внимание на посылки и спросил, не связаны ли они с раскопками. Я рассказал ему историю само­убийства Вейсмана и признался, что при одной мысли о необходимости разбираться в его бумагах меня охватывает тоска, причиняющая мне почти физическую боль. Со свойственным ему друже­любием и добротой он предложил мне зайти на сле­дующее утро и разобрать их за меня. Если все они окажутся просто данными каких-то обследований, он велит своей секретарше отправить их прямо в Се-веро-Западный университет. Я понимал, что он предложил это отчасти в качестве возмещения за мою откровенность, и с радостью согласился.

На следующее утро я только успел принять ван­ну, как он уже управился с бумагами. Пять из шести посылок не содержали ничего интересного. Бумаги же в шестой, по его словам, имели «более философский характер», и он полагал, что мне надо бы просмотреть их самому. С этим он удалился, а через некоторое время пришла его секретарша и унесла лежавшие громадной кучей посреди гостиной пожелтевшие листы.

Оставшиеся бумаги лежали в аккуратных голу­бых папках и представляли собой машинописные страницы, скрепленные металлическими кольцами. Каждая папка была надписана от руки: «Размыш­ления на исторические темы». Все папки были за­клеены цветной липкой пленкой, и я сделал вывод — как выяснилось впоследствии, вполне справедли­вый, — что их после смерти Вейсмана никто не рас­крывал. Я так и не знаю, как получилось, что Баумгарт по ошибке послал их в Дженерал Моторс. Вероятно, он отложил их для меня, а потом почему-то упаковал вместе с остальными материалами.

Папки не были пронумерованы. Я наугад распе­чатал одну из них и вкоре обнаружил, что эти «раз­мышления на исторические темы» охватывают лишь последние два столетия — период, который меня никогда особенно не интересовал. У меня появилось большое искушение, не углубляясь в них, отослать их в Северо-Западный университет, но совесть взяла верх. Я снова улегся в постель, взяв с собой пол­дюжины голубых папок.

На этот раз я случайно попал на самое начало. Пер­вая фраза в первой папке, которую я раскрыл, звучала так: «Вот уже несколько месяцев я убежден, что чело­вечеству угрожает что-то похожее на рак сознания».

Эта фраза произвела на меня впечатление. Я подумал: «Какое прекрасное начало для собрания сочинений Карела! Рак сознания — вполне подходя­щее название для невроза, или отвращения к жизни, этой болезни двадцатого столетия». Воспринять эти слова буквально мне и в голову не пришло.

Я стал читать дальше. Странный рост числа само­убийств... Высокая частота детоубийств в современ­ных семьях... Постоянная угроза атомной войны, распространение наркомании... Все это казалось до­статочно знакомым. Я зевнул и перевернул страницу.

Но уже несколько минут спустя я стал читать внимательнее. Не то чтобы я убедился в истинности написанного — нет, просто у меня внезапно появилось отчетливое подозрение, что Карел сошел с ума. В молодости я читал книги Чарлза Форта с их рассуждениями о великанах, феях и плавающих континентах. Но у Форта эта удивительная ме­шанина из здравого смысла пополам с чепухой име­ла характер юмористического преувеличения. Идеи же, которые развивал Карел Вейсман, казались столь же безумными, как и у Форта, но было вполне очевидно, что он относился к ним вполне серьезно. По-видимому, он либо примкнул к числу знамени­тых чудаков от науки, либо совершенно лишился рассудка. Принимая во внимание его самоубийство, я был склонен поверить во второе.

Его заметки оказались довольно увлекательным чтением, хотя и отдавали патологией. После не­скольких первых страниц он перестал упоминать о «раке сознания» и углубился в анализ истории куль­туры за последние двести лет. Аргументация была веской, стиль блестящим, — мне то и дело вспомина­лись наши долгие беседы в Упсале.

Наступил полдень, а я все еще читал. А к часу дня я понял, что мне в руки попало нечто такое, чего я не забуду до конца своих дней. Пусть это и бред, но пугающе убедительный! Я хотел верить, что это бред, но чем дальше я читал, тем сильнее меня одолевали сомнения. Все это так на меня подейство­вало, что я вопреки многолетней привычке выпил за обедом бутылку шампанского, а из еды лишь отку­сил кусочек бутерброда с индейкой. И несмотря на шампанское, я чувствовал себя совершенно трезвым и все более подавленным.

К вечеру я уже был в состоянии охватить всю развернувшуюся передо мной колоссальную и кош­марную картину, и у меня появилось ощущение, что мой мозг вот-вот лопнет. Если Карел Вейсман был не сумасшедший, то человечеству угрожает такая опасность, с какой оно не сталкивалось за все время своего существования.

Объяснить в подробностях, как Карел Вейсман пришел к своей «философии истории», разу­меется, невозможно. Это был итог всей его жизни. Однако я могу по крайней мере изложить основные выводы, к которым он пришел в своих «Размышле­ниях на исторические темы».

Самое замечательное свойство человечества, го­ворит Вейсман, состоит в его способности к самооб­новлению, к самотворению. Простейший пример — то самообновление, которое происходит, когда чело­век спит. Усталый человек — это человек, уже по­павший под власть смерти и безумия. Одна из самых поразительных теорий Вейсмана отождествляет бе­зумие со сном. Человек в здравом уме — это человек бодрствующий. По мере того, как накапливается ус­талость, он теряет способность подниматься над сновидениями и галлюцинациями, и жизнь мало-помалу начинает превращаться в хаос.

Вейсман доказывает, что примерами такой спо­собности к самотворению, или самообновлению, изобилует история Европы начиная с Возрождения и кончая XVIII веком. В это время жизнь человече­ства полна жестокостей и ужасов, однако человек все же умудряется преодолевать их с такой же лег­костью, с какой усталый ребенок во сне избавляется от всяких следов утомления. Елизаветинский пери­од в Англии обычно считается золотым веком и рас-цветом творчества, но всякий, кто знакомится с ним поближе, не может не ужаснуться его грубости и бес­сердечию. Людей подвергают пыткам и сжигают заживо; у евреев отрезают уши; детей забивают до смерти или позволяют им умирать в грязнейших трущобах. И все же оптимизм человека и его способ­ность к самообновлению в этот период столь велики, что весь окружающий хаос лишь стимулирует его на новые и новые усилия. Одна великая эпоха следует за другой: век Леонардо, век Рабле, век Чосера, век Шекспира, век Ньютона, век Джонсона, век Моцар­та... В те времена никому не приходило в голову усомниться, что человек — бог, которому под силу преодолеть любое препятствие.

Но потом с человечеством происходит что-то странное. Это становится заметно к концу XVIII столетия. Уже изумительная, бурлящая творческая мощь Моцарта находит себе противовес в кошмар­ной жестокости Де Сада. И внезапно мы вступаем в эпоху тьмы, когда даже гениальные люди больше не могут творить, как боги. Вместо этого они словно бьются в щупальцах какого-то невидимого спрута. Начинается век самоубийств. Это и есть, по сущест­ву, начало новейшей истории, эпохи неврозов и не-сбывшихся надежд.

Почему же это случилось так внезапно? Промы­шленная революция? Но она произошла не за один день, да и затронула лишь небольшую часть Евро­пы, все еще остававшейся по преимуществу страной лесов и ферм. Чем объяснить, пишет Вейсман, ог­ромное различие между гениями XVIII столетия и гениями XIX столетия, если не предположить, что около 1800 года с человечеством произошла какая-то невидимая, но катастрофическая перемена? Как может промышленная революция объяснить полную противоположность Моцарта и Бетховена, который был всего на четырнадцать лет моложе? Почему мы вступаем в столетие, в котором половина всех гениев либо покончили с собой, либо умерли от туберкуле­за? Шпенглер утверждает, что цивилизации стареют, подобно растениям, — но здесь мы видим внезапный скачок от юности к старости. Человечество вдруг охватывает невероятный пессимизм, он накладыва­ет отпечаток на искусство, музыку, литературу. И мало сказать, что человек внезапно постарел. Гораз­до важнее то, что он словно утратил способность к самообновлению. Можем ли мы себе представить, чтобы хоть кто-нибудь из великих людей XVIII века покончил с собой? А им приходилось не легче, чем в XIX веке. Новый человек потерял веру в жизнь, ве­ру в знание. Современный человек согласен с Фа­устом: в конечном счете мы не можем знать ничего.

Карел Вейсман был психологом, а не историком, и работал он в области индустриальной психологии. В своих «Размышлениях на исторические темы» он пишет:

«Индустриальной психологией я начал заниматься в 1990 году в качестве ассистента про­фессора Эймса из «Транс-Уорлд Косметике» и сра­зу же столкнулся с любопытной и пугающей ситуацией. Я, конечно, знал, что так называемые индустриальные неврозы стали серьезной пробле­мой — настолько серьезной, что пришлось ввести специальные индустриальные суды для нака­зания преступников, которые ломают машины, убивают или калечат своих товарищей по работе. Но лишь немногие могли оценить весь колоссальный масштаб проблемы. Число убийств на круп­ных заводах и других подобных предприятиях было вдвое выше, чем в среднем среди населения. На одной табачной фабрике в Америке за год бы­ло убито восемь мастеров и двое старших слу­жащих, причем в семи случаях из девяти убийцы немедленно покончили с собой.

Компания «Пластике Корпорейшн» в Ис­ландии в порядке эксперимента построила «завод на открытом воздухе», занимавший площадь во много гектаров. У рабочих там не^ могло появи­ться ощущение скученности и тесноты: вместо стен использовались силовые поля. На первых порах эксперимент проходил в высшей степени успешно, однако через два года число преступле­ний и неврозов на заводе выросло и сравнялось со средними цифрами по стране.

Эти цифры не попадали в прессу. Психологи рассуждали — и вполне правильно, — что пуб­ликация их лишь усугубит положение. Они пола­гали, что лучше всего лечить каждый случай по отдельности, как очаг начинающегося пожара, который следует изолировать.

Чем дольше я изучал проблему, тем больше убеждался, что мы не имеем истинного представ­ления о ее причинах. Никто из моих коллег с ней справиться не смог — д-р Эймс откровенно при­знал это в разговоре со мной в первую же неделю моей работы в «Транс-Уорлд Косметике». Он ска­зал, что здесь очень трудно докопаться до корней, потому что корней, по-видимому, множество: и демографический взрыв, и перенаселенность го­родов, и ощущение собственного ничтожества и пустоты жизни, и слишком спокойная, лишенная происшествий жизнь, и упадок религии. Он не исключал, что руководители промышленности подходят к решению этой проблемы совершенно неверно. Больше всего денег они выделяют на приглашение психиатров, улучшение условий труда и прочие меры, которые заставляют рабо­чих чувствовать, что с ними обращаются как с больными. Впрочем, сами мы зарабатываем себе на жизнь именно благодаря этому ошибочному подходу, так что не нам предлагать его изменить.

Тогда в поисках ответа я обратился к исто­рии. И ответ, который я там нашел, чуть не довел меня до самоубийства. Ибо история свидетельст­вовала, что все это совершенно неизбежно:

цивилизация, утрачивающая равновесие, обяза­на опрокинуться. Однако все же оставался один фактор, которого история не учитывала, — та са­мая способность человека к самообновлению. Ис­ходя из тех же рассуждений Моцарт был обязан покончить с собой — настолько несчастной была его жизнь. Но он этого не сделал!

Что же лишает человека способности к само­обновлению?

Я не могу объяснить, как именно я пришел к убеждению, что это быть может вызвано одной- единственной причиной. Оно росло во мне понемногу, на протяжении многих лет. Просто я все больше и больше проникался мыслью, что цифры индустриальной преступности совершенно не со­ответствуют так называемым «историческим факторам». Я оказался в положении владельца фирмы, который инстинктивно чувствует, что его бухгалтер подчищает баланс, хотя и не может понять, как он это делает.

А потом в один прекрасный день меня осенила догадка о существовании вампиров соз­нания, — и после этого я на каждом шагу на­ходил ей подтверждения.

Это произошло, когда я размышлял о лече­нии индустриальных неврозов с помощью мес-калина и лизергиновой кислоты. В сущности, по своему действию эти вещества ничем не отлича­ются от алкоголя и табака: они приносят успоко­ение. Переутомленный человек постоянно находится в состоянии привычного напряжения и не может по своей воле от него избавиться. А ста­кан виски или сигарета, действуя на уровне двигательных центров, снимают напряжение.

Но у человека есть и другие привычки, уко­ренившиеся гораздо глубже. На протяжении мил­лионов лет эволюции он усвоил самые разнообразные навыки, помогающие выжить. И стоит любому из них выйти из-под контроля, как возникает душевное заболевание. Например, че­ловеку свойственна привычка постоянно ожидать нападения врага; но стоит ему допустить, чтобы эта привычка определяла всю его жизнь, как он становится параноиком.

Одна из самых коренных привычек челове­ка — всегда быть настороже на случай опасности, не позволять себе углубляться в свой внутренний мир, чтобы не давать своему вниманию отвле­каться от мира внешнего. С тем же связана и дру­гая привычка — нежелание замечать вокруг себя прекрасное, потому что внимание должно быть сосредоточено на вещах сугубо практических. Эти привычки укоренились так глубоко, что не под­даются действию алкоголя или табака. Но они поддаются действию мескалина — этот препарат добирается до самых древних уровней сознания и снимает привычное напряжение, которое делает человека рабом собственной скуки, рабом внеш­него мира.

Я должен признать, что на первых порах был склонен винить в росте самоубийств и индус­триальной преступности именно эти атависти­ческие привычки. Человек должен научиться расслабляться, иначе он переутомляется и ста­новится опасным. Он должен научиться вступать в контакт с самыми глубокими уровнями собст­венного сознания, чтобы пополнять его энергети­ческие запасы. И мне казалось, что препараты из группы мескалина могли бы решить проблему. До сих пор индустриальная психология избе­гала пользоваться такими препаратами. Причина очевидна: мескалин расслабляет человека до та­кой степени, что становится невозможной всякая работа. Человек в таком состоянии не хочет ниче­го делать и стремится только созерцать красоту мира и тайны собственного сознания.

Я понимал, что доходить до таких пределов нет смысла. Небольшая доза мескалина, введен­ная должным образом, может высвободить твор­ческие силы человека, не погружая его в ступор. В конце концов, две тысячи лет назад предки че­ловека страдали почти полной цветовой слепотой, потому что у них была подсознательная привы­чка не обращать внимания на цвета: их жизнь была так трудна и опасна, что они не могли себе этого позволить. Однако современный человек су­мел избавиться от этой древней привычки к цве­товой слепоте, не утратив своей энергии и жизненной силы. Все дело лишь в соблюдении равновесия.

Поэтому я предпринял серию экспериментов с препаратами из группы мескалина. Первые же результаты оказались столь ужасными, что я вы­нужден был немедленно покинуть компанию «Транс-Уорлд Косметике'». Пять из десяти моих испытуемых уже через несколько дней покон­чили с собой, а еще у двоих случился полный психический срыв, который привел их в сумас­шедший дом.

Я пришел в полное недоумение. Еще в университете я проводил эксперименты с мес-калином на самом себе и ничего интересного не обнаружил. Мескалиновый праздник — вещь очень приятная, но все зависит от того, любите ли вы праздники. Я не люблю, для меня куда инте­реснее работа.

Однако после того, что произошло, я решил попробовать снова и принял полграмма меска­лина. Результат был таким устрашающим, что меня до сих пор бросает в пот при одном вос­поминании об этом.

Сначала появились все те же знакомые, приятные явления: медленно плывущие перед глазами вращающиеся световые пятна, а потом ощущение беспредельного мира и спокойствия, напоминающее буддийскую нирвану, и мирное созерцание ошеломляющей красоты Вселенной с чувством полного от нее отчуждения и в то же время бесконечной сопричастности. Примерно че­рез час я очнулся и понял, что это явно не те эф­фекты, которые могут склонить человека к самоубийству.

Тогда я попытался, углубившись внутрь себя, тщательнее понаблюдать за своим восприятием и чувствами. Результат меня совсем озадачил. Ощущение было такое, словно я смотрю в теле­скоп, а другой его конец кто-то нарочно прикры­вает рукой. Все мои попытки самонаблюдения заканчивались неудачей. Собрав все силы, я попытался прорваться сквозь стену тьмы, — и тут внезапно отчетливо почувствовал, как нечто живое и чуждое поспешно удаляется из моего поля зрения. Я говорю, конечно, не о физическом зрении — это было всего лишь ощущение. Однако оно несло на себе такую печать реальности, что на мгновение я чуть не лишился рассудка от ужаса. Когда видишь явную физическую опасность, можно обратиться в бегство, но здесь бежать было некуда, потому что это находилось во мне самом.

Почти целую неделю после этого я продолжал испытывать крайний ужас — ни разу в жизни я еще не был так близок к безумию. Хоть я и на­ходился снова в обычном физическом мире, у ме­ня не было ощущения безопасности. Я сознавал, что, возвратившись к обычному, повседневному сознанию, веду себя как страус, прячущий голову в песок. Это означало лишь, что я заставляю себя не видеть угрозы.

Дата добавления: 2015-06-04