Колин Уилсон. Паразиты сознания 5 страница. К счастью, к этому времени я уже ушел с работы: работать в таком состоянии было бы не­возможно

К счастью, к этому времени я уже ушел с работы: работать в таком состоянии было бы не­возможно. Но примерно неделю спустя я спросил себя: «Ну и чего ты так боишься? Ведь ничего плохого с тобой не случилось». Мне сразу стало легче. Как раз через несколько дней после этого компания «Стандард Моторс энд Инджиниринг» предложила мне должность заведующего ее

Собрав всю волю, я сделал гигантское усилие и проник на уровень своих глубочайших инстин­ктов. И тут я ощутил присутствие врагов — слов­но человек, который нырнул в глубины моря и вдруг заметил, что его окружают акулы. Я, ко­нечно, не мог «видеть» их в обычном смысле слова, но я ощущал их присутствие так же явственно, как ощущаешь зубную боль. Они были там, в тех глубинах моего существа, куда никогда не про­никает сознание.

Я изо всех сил старался сдержать вопль ужа­са, какой не может не вырваться у человека, сто­ящего перед лицом неминуемой гибели, но внезапно у меня появилось ощущение, что я одер­жал над ними верх! Против них сплотились мои самые глубинные жизненные силы. Я почувство­вал прилив невероятной мощи, которой никогда в себе не подозревал. Перед ней они устоять не могли и вынуждены были отступить. Я вдруг понял, что их несметное множество, тысячи и тысячи, но в то же время знал, что они бессильны что-нибудь со мной сделать.

И тогда прозрение осенило меня с такой обжигающей силой, что это было как удар мол­нии. Все стало ясно — я понял! Теперь я знал, почему для них так важно, чтобы никто не подоз­ревал об их существовании. Человек обладает бо­лее чем достаточными силами, чтобы их уничтожить. Но пока он не догадывается об их присутствии, они могут питаться им, как вам­пиры, высасывая его энергию.

Жена, вошедшая в спальню, была потрясена, увидев, что я хохочу, как сумасшедший. Сначала она подумала, что мой рассудок не выдержал, но потом поняла, что это смех здорового, разумного человека. Я попросил принести мне бульону и со­рок восемь часов спустя уже снова был на ногах, совершенно здоровый — больше того, таким здо­ровым я за всю свою жизнь еще никогда не был.

Первое время я испытывал такое невероятное ликование по поводу своего открытия, что даже забыл об этих вампирах сознания. Только потом я сообразил, что это глупо. У них было передо мной огромное преимущество: они знали мое соб­ственное сознание несравненно лучше, чем я сам, и при малейшей неосторожности с моей стороны все еще могли меня уничтожить.

Но пока я чувствовал себя в безопасности. Когда ближе к вечеру у меня вновь появились на­стойчивые наплывы депрессии, я снова обратился к этому глубинному источнику внутренней силы и к своим оптимистическим мыслям о судьбах че­ловечества. Депрессия немедленно исчезла, и я снова разразился хохотом. Лишь много недель сп­устя я научился подавлять эти припадки хохота, случавшиеся после каждой моей стычки с паразитами.

То, что я обнаружил, было, конечно, настоль­ко фантастично, что не могло быть осознано без должной подготовки. Больше того, мне неслы­ханно повезло, что я не сделал свое открытие шестью годами раньше, когда еще работал в ком­пании «Транс-Уорлд». Все это время мой разум медленно, подсознательно готовился к нему. Впрочем, за последние несколько месяцев я все больше убеждаюсь, что это непросто везение. У меня такое чувство, что существуют некие могу­щественные силы, которые выступают на стороне человечества, хотя я и не имею ни малейшего представления об их природе.

(На эту фразу я обратил особое внимание. У меня тоже было такое инстинктивное чувство.)

Вот к чему сводится все дело. На протяжении последних двух столетий человеческое сознание стало постоянной добычей этих энергетических вампиров. В некоторых случаях им удается пол­ностью овладеть рассудком человека и использо­вать его для достижения собственных целей. Например, я почти уверен, что де Сад был одним из тех «зомби», чей мозг полностью находился под контролем вампиров. Кощунственность и глупость его произведений отнюдь не свидетель­ствуют, как это бывает во многих случаях, о некоей демонической жизненной силе, и это под­тверждается тем, что де Сад во всех отношениях так и не достиг подлинной зрелости, хотя и дожил до 74 лет. Единственной целью его жизни и деятельности было усилить духовное смятение человечества, намеренно исказить и извратить истину о сущности пола.

Как только я узнал о существовании вам­пиров сознания, стала до смешного понятной вся история последних двухсот лет. Примерно до 1780 года (эта дата более или менее соответствует моменту первого крупномасштабного вторжения вампиров сознания на Землю) искусство большей частью обогащало и украшало жизнь, как музы­ка Гайдна или Моцарта. После вторжения вам­пиров сознания для художника сделалось почти невозможным испытывать этот солнечный оп­тимизм. Вампиры сознания обычно избирают своими орудиями людей выдающегося ума, пото­му что именно такие люди оказывают на челове­чество наибольшее влияние. Лишь немногие художники находили в себе достаточно сил, что­бы отшвырнуть их с дороги, но зато, сделав это, они обретали новое могущество — очевидными примерами могут служить Бетховен и Гете.

Именно этим и объясняется, почему для вам­пиров сознания так важно, чтобы их присутствие оставалось незамеченным, чтобы они могли выса­сывать жизненные силы человека, не вызывая у него подозрений. Тот, кто сумел одолеть вам­пиров, вдвойне опасен для них: это означает, что одержала верх его способность к самообновлению. В таких случаях вампиры, вероятно, пытаются уничтожить его иным способом — заставляя ополчаться против него других людей. Достаточ­но вспомнить, что Бетховен умер в результате то­го, что, оставив дом своей сестры после какой-то странной ссоры, проехал несколько километров в открытом экипаже под дождем. Во всяком слу­чае, можно заметить, что только в XIX веке ху­дожники впервые начали жаловаться на то, что «весь мир против них»: Гайдна и Моцарта в свое время прекрасно понимали и высоко ценили. А стоит художнику умереть, как это непонимание исчезает — вампиры ослабляют свой контроль над людьми, у них есть дела и поважнее.

Вся история искусства и литературы начиная с 1780 года есть результат войны с вампирами сознания. Художники, отказывавшиеся пропове­довать пессимизм и девальвацию жизненных ценностей, подвергались уничтожению, а хулители жизни нередко доживали до преклонно­го возраста. Любопытно, например, сопоставить судьбы такого хулителя жизни Шопенгауэра и утвердителя жизни Ницше, или сексуального деге­нерата де Сада и сексуального мистика Лоуренса.

Если не считать этих очевидных фактов, мне не так уж много удалось узнать о вампирах соз­нания. Я склонен подозревать, что в небольшом числе они присутствовали на Земле всегда. Воз­можно, христианское представление о дьяволе восходит к смутным догадкам о роли, которую они играли в истории, овладевая сознанием лю­дей и превращая их во врагов жизни и всего человечества. Но было бы ошибкой винить вам­пиров во всех человеческих несчастьях. Человек — это животное, которое стремится, совершенству­ясь, стать богом, и многие из его неудач — неизбежное следствие этих стараний.

У меня есть одна теория, которую я здесь изложу полноты ради. Я подозреваю, что во Все­ленной множество разумных рас, подобных нам, которые стремятся к совершенствованию. На ранних стадиях эволюции каждая раса в зна­чительной мере поглощена преодолением внешних условий, защитой от врагов, добывани­ем пищи. Но рано или поздно наступает время,

когда она минует эту стадию и может обратить свое внимание внутрь себя, к радостям самосоз­нания. «Мой разум — мое царство», — писал сэр Эдвард Дайер*. А когда человек осознает, что его разум — в самом буквальном смысле царство, огромная неисследованная страна, это означает, что он перешел грань, отделяющую животное от бога.

Так вот, я полагаю, что вампиры сознания специально отыскивают расы, которые вот-вот достигнут этой ступени эволюции, и парази­тируют на них, пока их не уничтожат. Вампиры не имеют намерения обязательно их уничтожать — потому что, как только это происходит, им приходится искать других хозяев. Они стремятся лишь как можно дольше паразитировать на гигантских источниках энергии, порождаемой эволюционной борьбой за существование. Поэто­му их главная цель — не дать человеку обна­ружить внутри себя эти миры, стараться, чтобы его внимание было обращено вовне. Я думаю, не может быть никакого сомнения в том, что войны XX века были сознательной уловкой вампиров. Гитлер, как и де Сад, почти наверняка был еще одним из их «зомби». Мировая война на уничто­жение не соответствовала бы их целям, но посто­янные второстепенные стычки — это то, что им надо.

Каким стал бы человек, если бы смог истре­бить этих вампиров или прогнать их? Первым же

последствием наверняка оказалось бы ощущение невероятного облегчения, освобождения от гнета, прилив энергии и оптимизма. В этом первом порыве энергии шедевры искусств создавались бы десятками. Человечество сделалось бы похожим на школьников, отпущенных на волю в послед­ний день занятий.

Вслед за тем человек обратил бы эту энергию внутрь себя. Он последовал бы по стопам Гуссер­ля. (Знаменательно, что именно Гитлер был повинен в смерти Гуссерля как раз в тот момент, когда философ находился на грани новых свер­шений.) Он внезапно для самого себя осознал бы, что обладает внутренним могуществом, по срав­нению с которым водородная бомба показалась бы жалкой свечкой. Прибегнув, возможно, к по­мощи препаратов, подобных мескалину, он впер­вые в истории стал бы обитателем мира сознания, как сейчас является обитателем Земли. Он иссле­довал бы этот мир, как Ливингстон и Стэнли исследовали Африку. Он узнал бы, что обладает многими «я» и что высшие из них и есть то, что его предки назвали бы богами.

У меня есть и еще одна теория, которая вы­глядит настолько необычной, что я с трудом решаюсь о ней говорить. Она состоит в том, что вампиры сознания, сами того не зная, представ­ляют собой орудие некоей высшей силы. Они, ко­нечно, вполне могут уничтожить любую расу, которая станет для них донором. Но если по ка­кой-то случайности такая раса осознает опас­ность, результат неминуемо будет полностью противоположен их намерениям. Одно из главных препятствий на пути эволюции человечества —равнодушие и невежество, склонность человека плыть по течению, не задумываясь о завтрашнем дне. В определенном смысле слова это, быть мо­жет, гораздо большая угроза — или, по меньшей мере, помеха — для эволюции, чем сами вам­пиры. Стоит разумной расе узнать о существо­вании вампиров, как сражение будет уже наполовину выиграно. Стоит человеку обрести цель жизни и веру, как он станет почти непо­бедим. Поэтому вампиры, возможно, служат для человека чем-то вроде прививки от собственного равнодушия и лени. Впрочем, это всего лишь за­мечание между прочим, не более того.

Есть проблема гораздо более важная, чем все подобные рассуждения. Как избавиться от вам­пиров? Просто предать гласности «факты» — не выход из положения. Исторические факты сами по себе ничего не значат, на них никто не обратит внимания. Необходимо тем или иным способом заставить человечество осознать грозящую ему опасность. Если бы я пошел по самому легкому пути — организовал бы интервью по телевидению или написал бы серию газетных статей, — воз­можно, к моим словам и прислушались бы, но го­раздо вероятнее, что ими просто пренебрегли бы, сочтя за бред сумасшедшего. Да. это колоссальная проблема. Я не вижу никакого способа убедить людей, кроме одного — уговорить каждого принять дозу мескалина. И даже тогда нет га­рантии, что мескалин приведет к желаемому результату, иначе я мог бы рискнуть и всыпать нужное его количество в какой-нибудь городской водопровод. Нет, об этом нельзя и думать. Когда вампиры сознания готовы к атаке, рассудок слишком уязвим, чтобы им рисковать. Теперь я понимаю, почему мой эксперимент в «Транс-Уорлд» имел такой катастрофический исход. Вампиры сознательно уничтожили этих людей — это должно было стать для меня чем-то вроде пре­достережения. Среднему человеку не-хватает вну­тренней дисциплины, чтобы им противостоять. Вот почему так высоко число самоубийств...

Я просто обязан узнать больше об этих суще­ствах. Пока я знаю о них так мало, они в силах меня уничтожить. Когда я хоть что-нибудь о них узнаю, я, возможно, пойму, как заставить чело­вечество поверить в их существование».

Разумеется, я начал чтение не с той части заме­ток Вейсмана, которую только что привел, — это самая главная их часть. В действительности «Размышления на исторические темы» представля­ют собой пространные рассуждения о природе паразитов сознания и об их роли в истории челове­чества. Они изложены в форме дневника — днев­ника идей. Это повлекло за собой бесконечные повторы, как будто Вейсман изо всех сил цеплялся за некое главное прозрение, которое постоянно от него ускользало.

Меня поразило, что он был в состоянии на про­тяжении столь долгого времени сохранять сосредото­ченность. Мне при таких обстоятельствах было бы наверняка куда труднее держать себя в руках. Одна­ко я пришел к выводу, что дело объясняется просто:

он чувствовал, что теперь находится в сравнитель­ной безопасности. Он одержал верх над ними в пер­вой стычке и был воодушевлен победой. Главная проблема, как он писал, состояла для него в том,

чтобы ему поверили другие. Но он, очевидно, не считал это столь уж неотложным делом. Он знал, что если опубликует свои заметки в том виде, как они написаны, его сочтут сумасшедшим. К тому же, будучи ученым, он всегда стремился перепроверить обнаруженные факты и, насколько возможно, ум­ножить их число, прежде чем предавать их гласности.

Меня удивило — и продолжает удивлять до сих пор — еще и другое: почему он не попытался до­вериться кому-то, даже своей жене? Это само по себе говорит о том, что он находился в необычном состо­янии духа. Был ли он абсолютно убежден, что на­ходится вне опасности и спешить некуда? Или эта эйфория тоже была уловкой паразитов? Так или иначе, он продолжал работать над своими замет­ками, убежденный, что победа ему обеспечена, до самого того дня, когда они довели его до само­убийства.

Я думаю, легко догадаться, что я чувствовал, читая все это. Сначала недоверие — честно го­воря, на протяжении всего дня оно время от времени возвращалось с новой силой; а потом — волнение и страх. Возможно, я просто счел бы все это безумием, если бы не то, что пережил тогда на городской стене Кара-тепе. После этого я был готов поверить в суще­ствование вампиров сознания. Но что дальше?

В отличие от Вейсмана, я был не в силах де­ржать это про себя. Меня охватил ужас. Я знал, что самый безопасный выход — сжечь эти бумаги и сде­лать вид, будто я их вообще не читал; у меня была почти полная уверенность, что в этом случае они оставят меня в покое. Я чувствовал, что близок к безумию. Читая, я то и дело в страхе озирался по

сторонам и только потом сообразил, что если они за мной следят, то следят не извне, а изнутри. Такая мысль казалась мне почти невыносимой, пока я не наткнулся на то место, где Вейсман сравнивает их метод <? подслушивания» с перехватом радиопере­дач, и понял, что это вполне правдоподобно. Очевидно, они находятся на самом дне сознания, в области наиболее глубинных воспоминаний. При­близившись к поверхности сознания, они рисковали бы раскрыть свое присутствие. Я пришел к выводу, что они осмеливаются на это лишь глубокой ночью, когда мозг утомлен и внимание ослаблено, — этим и можно объяснить то, что случилось тогда со мной в Кара-тепе.

Я уже знал, каким будет мой следующий ход. Нужно было рассказать все Райху — это был един­ственный человек, который был мне близок и кото­рому я мог в достаточной степени доверять. Может быть, трагедия Карела Вейсмана в том и состояла, что рядом с ним не оказалось такого человека, как Райх. Но если рассказывать все Райху, то безопаснее всего сделать это утром, когда мы оба будем свежими и бодрыми. И все же я чувствовал, что не в состо­янии хранить свою тайну до утра.

Я позвонил Райху — пользуясь нашим шифром — прямо на раскоп. Как только на экране появилось его лицо, я почувствовал, что безумие отступает. Я спросил, не хочет ли он вечером поужинать со мной. Он поинтересовался, нет ли у меня какой-то особой на это причины, и я ответил, что нет — просто мне стало лучше, и я скучаю. Ока­зывается, мне повезло: в тот день несколько человек из дирекции «АИУ» отправились посмотреть рас­копки и должны были вернуться в Диярбакыр ракетой в шесть часов. Райх сказал, что будет у меня в половине седьмого.

Как только я выключил связь, мне впервые стало понятно, почему Вейсман хранил о них мол­чание. Ведь сама эта мысль, что тебя «подслушива­ют» — словно кто-то постоянно подключен к твоему видеофону, — заставляет соблюдать осторожность, сохранять внешнее спокойствие, обуздывать свои мысли, ограничивая их повседневными мелочами.

Я заказал ужин внизу, в ресторане дирекции, которым нам было разрешено пользоваться. Мне почему-то казалось, что там рассказать все Райху будет безопаснее. За час до его прибытия я снова лег в постель, закрыл глаза и постарался расслабиться и ни о чем не думать.

Как ни странно, на сей раз это оказалось нетруд­но. Как только я сосредоточился на том, что про­исходит в моем сознании, меня охватило приятное возбуждение. И тут мне стало ясно кое-что еще. Бу­дучи откровенным романтиком, я всегда был под­вержен приступам тоски, вызываемым чем-то вроде недоверия к окружающему миру. Чувствуешь, что никак не можешь оторваться от него. забыть о нем, отвлечься, — и поэтому сидишь, уставившись в по­толок, словно по какой-то обязанности, вместо того чтобы слушать музыку или размышлять об истории. Так вот, теперь я чувствовал, что обязан именно отвлечься от внешнего мира. Я понял, что имел в виду Карел: паразитам очень важно, чтобы мы не знали об их присутствии. Стоит даже просто их за­метить, как это придает новые силы и целеустрем­ленность.

Райх появился ровно в половине седьмого и объявил, что я выгляжу намного лучше. Мы выпили по мартини, и он рассказал обо всем, что про­исходило за то время» пока меня не было на раскоп­ках, — там преимущественно шли споры по поводу того, под каким углом лучше всего прокладывать первый тоннель. В семь мы спустились в ресторан. Нам отвели уютный столик у окна, и пока мы шли к нему, с нами то и дело здоровались — за последние два месяца мы стали мировыми знаменитостями. Усевшись, мы заказали дыню со льдом, и Райх по­тянулся за карточкой вин, но я отобрал ее, сказав:

— Сегодня вам не надо ничего пить. Вы сами поймете, почему. Нужно, чтобы у нас обоих была ясная голова.

Он удивленно взглянул на меня.

— Что случилось? По-моему, вы говорили, что вас ничто не беспокоит.

— Я должен был так сказать. То, что я намерен вам сообщить, нужно пока держать в тайне.

— Ну, если дело обстоит так, — улыбаясь, ска­зал он, — то, наверное, надо посмотреть, не спрята­ны ли под столом микрофоны.

Я ответил, что в этом нет нужды, потому что кто бы нас ни подслушивал, он не поверит тому, что я собираюсь сказать. Похоже, Райх был несколько озадачен, поэтому я начал так:

— Как по-вашему, я выгляжу вполне нормаль­ным?

— Конечно!

— А если я скажу, что не пройдет и полчаса, как вы подумаете, не сошел ли я с ума?

— Ради Бога, выкладывайте! — сказал он. — Я знаю, что вы не сумасшедший. В чем дело? Уж не пришла ли вам в голову какая-нибудь новая мысль по поводу нашего подземного города?

Я отрицательно покачал головой и, видя, что он уже совсем сбит с толку, сообщил, что весь день чи­тал заметки Карела Вейсмана.

— Мне кажется, я понял, почему он покончил с собой, — сказал я.

— Почему?

— Лучше всего, если вы прочтете сами. Он все объяснил лучше, чем мог бы сделать я. Но главное состоит вот в чем. Я не верю, что он сошел с ума. Это было не самоубийство, а скорее убийство.

Говоря это, я опасался, что он сочтет сумасшед­шим меня, и старался держаться как можно спокой­нее и выглядеть совершенно нормальным. Но я с облегчением заметил, что такая мысль ему и голову не пришла. Он сказал только:

— Послушайте, если вы не против, давайте все-таки чего-нибудь выпьем. Я чувствую, что мне это необходимо.

Мы заказали полбутылки «Нюи Сен-Жорж» и распили его. Потом я изложил ему, насколько мог обстоятельно, теорию Вейсмана про паразитов соз­нания. Для начала я напомнил ему о том, что сам испытал на городской стене Кара-тепе, и о нашем разговоре по этому поводу. Еще не успев закончить, я почувствовал, что мое уважение и доверие к Райху удвоились. Он вполне мог сделать вид, что прекрас­но меня понимает, а потом, как только мы расста­немся, послать за санитарами со смирительной рубашкой: мои слова не могли не показаться ему вполне сумасбродными. Однако он понял — я прочел в бумагах Вейсмана нечто такое, что меня убедило. И он готов был поверить сам.

Когда мы возвращались ко мне после ужина, меня снова охватило чувство нереальности происходящего. Если я прав, то разговор, который мы толь­ко что начали, имеет колоссальное значение для истории всего человечества. И вот в то же самое время мы, двое самых обычных людей, спешим ук­рыться в номере, чтобы отделаться от толстых пре­успевающих дельцов, которые рвутся представить нам своих супруг. Все это выглядело слишком обыч­но, слишком тривиально. Я взглянул вслед громад­ной фигуре Вольфганга Райха, поднимавшегося впереди меня по лестнице, и подумал, действитель­но ли он поверил той фантастической истории, кото­рую я ему только что рассказал. Я прекрасно понимал — от того, поверит ли он, во многом зави­сит, сохраню ли я рассудок.

Когда мы пришли, я налил нам обоим апель­синового сока. Теперь Райх понимал, почему я хотел, чтобы голова у нас оставалась ясной, и даже не стал курить. Я протянул ему папку с «Размыш лениями на исторические темы» и показал отрывок, приведенный выше. Сидя рядом, я еще раз пере­читал этот отрывок через его плечо. Он дочитал до конца, встал и принялся молча шагать взад и вперед по комнате. В конце концов я спросил:

— Вы понимаете, что если все это не бред сумас­шедшего, то, сообщив это вам, я подвергаю опасно­сти вашу жизнь?

— Это меня не волнует, — ответил он. — Мне и раньше приходилось рисковать жизнью. Но я хотел бы знать, насколько реальна опасность. Я еще не имел дела с этими вампирами сознания, не то что вы, и мне трудно судить.

— Мне тоже. Я знаю не больше вашего. В бума­гах Вейсмана много рассуждений на эту тему, но ни­чего определенного там нет. Нам придется начинать чуть ли не с нуля.

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Вы на самом деле всему этому верите?

— Хотел бы не верить, — ответил я. Ситуация была нелепая. Наша беседа напомина­ла диалог из какого-нибудь романа Райдера Хаггар-да^, только он происходил на самом деле. С полчаса мы вели какой-то довольно бестолковый разгрвор, потом Райх сказал:

— Во всяком случае, есть одна вещь, которую мы должны сделать немедленно. Мы должны за­писать все это на пленку и сегодня же сдать ее на хранение в банк. Если за ночь с нами что-нибудь случится, это послужит предостережением. Посколь­ку нас двое, меньше шансов, что нас сочтут сумас­шедшими.

Он был прав. Мы достали мой магнитофон и продиктовали на пленку отрывки из заметок Вейс­мана. После этого Райх продиктовал еще несколько своих замечаний. Он сказал, что еще не уверен, не безумие ли все это. Однако это звучит слишком правдоподобно, и он считает такую предосторож­ность вполне разумной. Причина смерти Вейсмана нам так и не известна, а в нашем распоряжении на­ходится его дневник с записями вплоть до дня само­убийства, и судя по этим записям, он находился в здравом уме.

Когда пленка кончилась, мы запечатали ее в пластиковую коробку и спустились вниз, чтобы поместить в открытый круглые сутки сейф банка «АИУ». Потом я позвонил управляющему банком, сообщил, что мы оставили в сейфе пленку, где записаны кое-какие важные мысли, и попросил хранить ее, пока она нам не понадобится. Все сошло гладко: он решил, что это какая-то важная инфор­мация, касающаяся раскопок и компании «АИУ», и пообещал лично за этим присмотреть.

Я сказал, что теперь нам, по-моему, надо как следует выспаться, и объяснил, что, согласно моим представлениям, паразитам труднее контролировать бодрствующее, активное сознание. Договорившись не выключать на ночь соединявшую нас виде­олинию на случай, если кому-нибудь понадобится помощь, мы расстались. Хотя еще не было десяти, я без всяких колебаний принял изрядную дозу снот­ворного и улегся в постель. Как только моя голова коснулась подушки, я заставил себя воздержаться от всяких размышлений перед сном и мгновенно ус­нул. Я чувствовал, что мысли мои спокойны и урав­новешенны, так что удержать их в подчинении не составило для меня большого труда.

На следующее утро, в девять часов, Райх раз­будил меня и. судя по всему, испытал большое облег­чение, убедившись, что со мной все в порядке. Через десять минут он уже был у меня, и мы сели завтракать.

Только теперь, когда мы сидели в залитой солн­цем комнате, попивая ледяной апельсиновый сок, нам впервые пришли в голову кое-какие полезные мысли по поводу паразитов сознания. Мы чувство­вали себя свежими и бодрыми и записывали все свои разговоры на пленку. Прежде всего мы принялись рассуждать, насколько возможно сохранить в тайне от них то, что мы узнали. Мы пришли к выводу, что это нам неизвестно. Впрочем, Вейсман прожил в та­кой ситуации целых шесть месяцев — это могло оз­начать, что непосредственная опасность нам пока не грозит. Больше того, они точно знали, что Вейсман догадался об их существовании, и активно противо­действовали его попыткам о них думать. Другими словами, он с самого начала был обречен. Я же, ког­да накануне читал «Размышления на исторические темы», не ощутил никаких признаков постороннего присутствия в моем сознании, а после того, как пре­одолел первое ощущение тревоги и страха, чувство­вал себя необыкновенно здоровым — и физически, и духовно. Поэтому я был готов принять вызов. (Ба­бушка как-то рассказывала мне, что в первые дни последней мировой войны все почему-то выглядели особенно веселыми и жизнерадостными — теперь я это прекрасно понимал.)

Итак, «они», возможно, пока еще не осознали, что тайна Вейсмана раскрыта. Удивляться этому не следовало. Мы не знали их численности — если только к ним вообще применимо понятие чис­ленности, — но вряд ли они в состоянии следить за каждым из пяти миллиардов человек, живущих на Земле, так что опасность, вероятно, не столь уж велика. «Предположим, — сказал Райх, — что тео­рия Юнга верна и что человечество имеет единое общее сознание. Предположим также, что паразиты населяют саме большие глубины этого океана и ста­раются не показываться близко к его поверхности, боясь разоблачения. В этом случае они могут на про­тяжении многих лет так и не узнать, что именно нам известно, если только мы не выдадим себя, как Вейсман, и не заставим их насторожиться».

Но теперь возникла новая проблема. Накануне вечером мы оба пришли к выводу, что лучший спо­соб узнать о паразитах побольше — это экспери­ментировать с препаратами, которые позволят нам заглянуть в глубины собственного сознания. Однако теперь мы поняли, что это было бы опасно. Нет ли какой-нибудь возможности проникнуть в глубины сознания без помощи таких препаратов?

К счастью, на эту тему у Вейсмана было написа­но очень много. Мы обнаружили это в тот же день, просматривая подряд, страницу за страницей, его «Размышления». Феноменология Гуссерля — вот ме­тод, который нам был нужен. Гуссерль пытался на­нести на карту «структуру сознания» (или, лучше сказать, его «географию»), пользуясь одними лишь логическими рассуждениями. И чем больше мы раз­мышляли, тем больше убеждались, что это вполне разумно. Если вам нужно нанести на карту неведо­мый континент — ну, скажем, джунгли Венеры, — то незачем тратить время, блуждая в чаще деревьев:

нужно воспользоваться приборами и вертолетом. Важнее всего научиться распознавать, что на­ходится под вами, — научиться по цвету отличать болота от сухих мест и так далее. А применительно к географии человеческого сознания решение проб­лемы состоит не в том. чтобы погружаться с головой в мир подсознательного, а в том, чтобы научиться описывать словами уже о нем известное. Имея кар­ту, я могу добраться пешком из Парижа в Калькут­ту; без карты я рискую забрести в Одессу. Точно так же, имея аналогичную «карту» человеческого соз­нания, мы можем обследовать всю территорию, простирающуюся между смертью и мистическим прозрением, между кататонией и гениальностью.

Попробую выразить это иначе. Человеческое сознание похоже на гигантский электронный мозг, наделенный необычайными способностями. Однако человек, к несчастью, не умеет с ним обращаться. Каждое утро, проснувшись, он подходит к пульту управления этим громадным мозгом и начинает крутить рукоятки и нажимать на кнопки. В этом и заключается вся нелепость ситуации: имея в своем распоряжении громадный механизм, человек может заставить его выполнять лишь самые элементарные действия, решать лишь самые простые повседнев­ные проблемы. Правда, есть люди, которых мы на­зываем гениями, — те, кто способен заставить этот механизм делать куда более интересные вещи:

писать симфонии и поэмы, или открывать мате­матические законы. И есть еще горсточка людей, ко­торая, может быть, важнее всех остальных, — те, кто использует этот механизм, чтобы изучить его собственные возможности, чтобы выяснить, что еще можно сделать с его помощью. Они знают, что он способен создать симфонию «Юпитер», или «Фа уста», или «Критику чистого разума», или много­мерную геометрию. Однако эти произведения были созданы в каком-то смысле случайно или, во всяком случае, инстинктивно. Столь же случайно были сде­ланы и многие великие научные открытия, но раз уж они сделаны, первейший долг ученого — изучить скрытые законы, ими управляющие. А этот элект­ронный мозг — величайшая из всех тайн, ибо, узнав его секрет, человек станет богом, И если так, то мож­но ли использовать сознание для более высокой цели, чем изучение за,конов сознания? К этому и сводится смысл, вкладываемый в слово «феномено­логия» — может быть, самое важное слово во всем словаре человечества.

Дата добавления: 2015-06-04