Обсуждение тезисов 2 страница

Вся эта аргументация в конечном счете может быть сведена к нескольким очень простым утверждениям. Она состоит в предполо­жении, что, с точки зрения обыденного сознания, мораль начинается только там, где начинается бескорыстие, самопожертвование. Бес­корыстие же имеет смысл лишь тогда, когда субъект, которому мы себя подчиняем, имеет более высокую ценность, чем мы, индиви­ды. Но в мире опыта я знаю лишь один субъект, который обладает моральной реальностью, более богатой, более сложной, чем мы, — это коллектив. Впрочем, я ошибаюсь, существует и другая реаль­ность, которая может играть ту же роль, — это божество. Нужно выбирать между Богом и обществом. Я не стану рассматривать здесь доводы в пользу одного или другого решения, которые тесно связаны между собой. Добавлю, что для меня этот выбор не столь уж важен, ибо в божестве я вижу лишь общество, преображенное и осмысленное символически.

Мораль, следовательно, начинается там, где начинается жизнь в группе, потому что только там самопожертвование и бескорыстие приобретают смысл. Я говорю о жизни в группе в самом общем виде. Разумеется, существуют самые различные группы: семья, корпора­ция, городское сообщество, отечество, международные объединения; между этими разнообразными группами можно установить извест­ную иерархию; и мы найдем тогда соответствующие уровни в раз­личных формах моральной деятельности в зависимости от того, яв­ляется ее объектом общество более узкое или более обширное, более элементарное или более сложное, более частное или более общее. Но в данном случае бессмысленно вдаваться в эти вопросы. Доста­точно отметить пункт, с которого, по-видимому, начинается сфера моральной жизни, не вникая пока в ее внутреннюю дифференциа­цию. А начинается эта сфера там, где существует привязанность к группе, какой бы ограниченной по размеру она ни была.

И теперь акты, которые мы ранее исключали из сферы мора­ли, снова обретут — опосредованно, косвенно — моральный характер. Мы сказали, что интересы другого содержат не больше собственно морального начала, чем мои собственные интересы. Но постольку поскольку другой участвует в жизни группы, по­скольку он является членом коллектива, к которому мы привяза­ны, он приобретает в наших глазах часть достоинства группы, и мы склонны его любить и к нему стремиться. Дорожить обще­ством — значит, как мы сейчас покажем, дорожить социальным идеалом; а немного этого идеала содержится в каждом из нас; поэтому естественно, что каждый индивид в какой-то мере имеет отношение к тому религиозному почтению, которое этот идеал внушает. Привязанность к группе, следовательно, косвенно, но не необходимо предполагает привязанность к индивидам, и когда идеал общества представляет собой частную форму человеческо­го идеала, когда образец гражданина сливается в значительной мере с родовым типом человека, — наша привязанность оказыва­ется направленной на человека как такового. Именно это объяс­няет моральный характер, приписываемый чувствам симпатии Между индивидами и актам, которые они внушают. Дело не в том, что они сами по себе составляют внутренние элементы морального уклада; они достаточно тесно, хотя и опосредованно, связаны с самыми главными моральными предрасположениями, так что их отсутствие может не без основания рассматриваться как весьма вероятный признак почти полного отсутствия морали. Если мы любим свою родину, если мы любим человечество, то мы не мо­жем видеть страдания наших ближних, не испытывая страдание сами, не испытывая потребности помочь избавиться от него. Но то, что морально связывает нас с другим, — это совсем не то, что со­ставляет его эмпирическую индивидуальность; это более высокая цель, для которой он является слугой и орудием³.

Теперь мы в состоянии понять, как происходит, что существу­ют правила, называемые моральными правилами, которым надо повиноваться, потому что они приказывают, и которые привязыва­ют нас к превосходящим нас целям, в то же время ощущаемым нами как желаемые.

В самом деле, мы только что видели, что общество есть высшая цель всякой моральной деятельности. Поэтому: 1) превосходя ин­дивидуальные сознания, оно в то же время имманентно им прису­ще; 2) оно обладает всеми признаками морального авторитета, вну­шающего уважение.

1. Для индивидуальных сознаний общество есть трансцендент­ная цель. В самом деле, оно выходит за пределы индивида со всех сторон. Оно превосходит его материально, поскольку является ре­зультатом объединения всех индивидуальных сил. Но этого матери­ального величия самого по себе недостаточно. Природная вселенная также превосходит индивида, давит на него своей громадностью, и тем не менее вселенная не является моральной сущностью. Но об­щество — нечто иное, чем материальная сила; это великая мораль­ная сила. Оно превосходит нас не только физически, но материально и морально. Цивилизация обязана своим существованием коопера­ции ассоциированных индивидов и сменяющих друг друга поколе­ний; следовательно, она есть результат, главным образом, социаль­ного творчества. Именно общество ее создало, общество ее хранит и передает индивидам. Именно от него мы ее получаем. Цивилиза­ция — это совокупность всех благ, за которые мы назначаем самую высокую цену; это совокупность наивысших человеческих ценнос­тей. Поскольку общество является одновременно источником и хра­нителем цивилизации, поскольку оно есть канал, через который цивилизация до нас доходит, оно представляется нам реальностью бесконечно более богатой, более высокой, чем наша собственная, «сальностью, из которой к нам приходит все, что значимо в наших глазах, и которая, однако, превосходит нас со всех сторон, так как из этих интеллектуальных и моральных богатств, хранилищем ко­торых оно является, только некоторые частицы доходят до каждого из нас. И чем дальше идет наше историческое развитие, тем в большей мере человеческая цивилизация становится явлением ог­ромным и сложным; тем более, следовательно, выходит она за пределы индивидуальных сознаний, тем более индивид ощущает общество как трансцендентальное по отношению к нему. Каждый член австралийского племени носит в себе свою племенную циви­лизацию в целом; из нашей современной цивилизации каждому из нас удается интегрировать в себе лишь ее незначительную часть.

Но все же некоторую часть ее мы в себе интегрируем. И таким образом, будучи трансцендентным по отношению к нам, общество в то же время нам имманентно, и мы ощущаем его в качестве такового. Выходя за наши пределы, оно в то же время находится внутри нас, поскольку оно может жить только в нас и благодаря нам. Или, точнее, оно, в известном смысле, и есть мы сами, и лучшая часть нас самих, так как человек есть человек только в той мере, в какой он цивилизован. Подлинно человеческим существом нас де­лает то, что нам удается усвоить ту совокупность идей, чувств, ве­рований, правил поведения, которую называют цивилизацией. Рус­со давно это доказал: если отнять у человека все, что приходит к нему из общества, то останется лишь существо, сведенное к ощу­щениям и более или менее неотличимое от животного. Без языка — явления главным образом социального — общие или абстрактные идеи практически невозможны и, следовательно, невозможны все высшие психические функции. Будучи предоставлен самому себе, индивид оказался бы под властью физических сил; если он смог избежать этого, освободиться от этого, создать из себя личность, то потому, что он сумел оказаться под защитой силы sui generis — силы мощной, так как она возникает из объединения всех индиви­дуальных сил, но силы разумной и моральной, и способной, следо­вательно, нейтрализовать неразумные и аморальные энергии при-роды; это коллективная сила. Теоретик вполне может доказать, что человек имеет право на свободу; но какова бы ни была ценность этих доказательств, не вызывает сомнений, что эта свобода стала реальностью в обществе и только через общество.

Итак, стремиться к обществу — значит, с одной стороны, стре­миться к чему-то, что нас превосходит; но в то же время это значит стремиться к нам самим. Мы не можем желать выйти из общества, не желая прекратить быть людьми. Я не знаю, принесла ли цивили­зация нам больше счастья, и это не так важно; но бесспорно то, что с того момента как мы стали цивилизованными, мы можем отказать­ся от нее, только отказавшись от самих себя. Единственный вопрос, который может возникнуть перед человеком, состоит не в том, что­бы узнать, может ли он жить вне общества, но в каком обществе он хочет жить. И я охотно признаю за всяким индивидом право выбрать себе общество по своему вкусу при условии, что в его родном обще­стве его не удерживают принятые обязательства. Отсюда легко по­нять, как общество, будучи превосходящей нас целью, в то же время может представляться нам хорошим и желаемым, поскольку оно зат­рагивает все частицы нашего бытия. Следовательно, оно содержит главные признаки, которые мы усмотрели в моральных целях.

2. Но вместе с тем общество является моральным авторитетом. Это следует из только что сказанного. Ибо что такое моральный авторитет, если не признак, который мы приписываем какому-то существу, неважно, реальному или идеальному, но который мы вос­принимаем как образующий более высокую моральную силу, чем та, которой являемся мы? А характерный атрибут всякого мораль­ного авторитета состоит в том, что он внушает уважение. Вслед­ствие этого уважения наша воля идет навстречу приказаниям, ис­ходящим от морального авторитета. Общество поэтому содержит в себе все необходимое для того, чтобы придать определенным пра­вилам поведения тот самый повелительный характер, который от­личает моральную обязанность.

Остается, правда, исследовать, действительно ли в этом источ­нике моральные правила черпают этот авторитет, представляющий их сознаниям как обязательные. Как я уже сказал вначале, осуще­ствить это исследование здесь для меня невозможно. Все, что я могу утверждать, — это то, что до сих пор в процессе моих исследований я еще не столкнулся ни с одним моральным правилом, которое не было бы результатом действия определенных социальных факто­ров. Я хотел бы, чтобы мне указали хотя бы одно такое правило, которое требовало бы объяснения другого рода. В конце концов, разве бесспорно установленный теперь факт, что все реально осу­ществленные народами моральные системы являются функцией социальной организации этих народов, что они связаны с их струк­турой и изменяются вместе с ней, сам по себе недостаточно доказа­телен? Было, правда, время, когда это разнообразие моральных си­стем приписывали невежеству или ослеплению людей. Но история установила, что, за исключением анормальных случаев, каждое общество имеет, в общем, такую мораль, которая ему нужна; что всякая другая не только невозможна, но и была бы смертоносной для общества, которое бы ее практически реализовало. Индивиду­альная мораль, что бы о ней иногда ни говорили, тоже подчинена этому закону. Она социальна даже в более высокой степени. Ведь она предписывает нам воплотить в жизнь идеальный тип человека, такого, каким представляет его себе рассматриваемое общество. А идеал каждое общество представляет по своему образу и подо­бию. Идеал римлянина или идеал афинянина были тесно связаны с организацией, присущей каждому из соответствующих обществ. И не является ли тот идеальный тип, осуществления которого тре­бует от своих членов каждое общество, даже краеугольным камнем всей социальной системы и тем, что создает ее единство?

Мы видим не только то, что оба признака морального факта ста­новятся понятными таким образом, мы не только замечаем то, что выражают эти признаки, но видим и то, что создает их единство. Они составляют лишь два аспекта одной и той же реальности, ко­торая представляет собой коллективную реальность. Общество руководит нами, потому что оно вне нас и выше нас. Моральная дистанция, существующая между ним и нами, создает из него ав­торитет, которому подчиняется наша воля. Но поскольку, с другой стороны, оно есть мы, постольку мы к нему стремимся, мы его лю­бим, хотя и любовью sui generis, так как, что бы мы ни делали, оно ^в нас присутствует лишь частично и бесконечно превосходит нас.

Наконец, с этой же точки зрения можно понять тот священный характер, которым моральные явления всегда отличались и отмече­ны еще и теперь, можно понять ту религиозность, без которой не существовала ни одна этическая система.

Я исхожу из того соображения, что вещи не обладают ценнос­тью сами по себе. Эта истина применима даже к экономическим объектам. Старая экономическая теория, согласно которой суще­ствуют объективные ценности, внутренне присущие вещам и не за­висящие от наших представлений, сегодня почти не имеет привер­женцев. Ценности — это продукты общественного мнения; вещи имеют ценность только по отношению к определенным состояни­ям сознания. Во времена, когда моральный авторитет физического труда был низок, приписываемая ему ценность, выражавшаяся в том, как он вознаграждается, была ниже той ценности, которую мы признаём за ним сегодня. Можно было бы привести множество других подобных примеров.

С моральными явлениями дело обстоит так же, как с экономи­ческими. Когда мы говорим, что они священны, мы понимаем, что они имеют ценность, несоизмеримую с другими человеческими ценностями. Ведь священно то, что располагается отдельно, что не имеет общей меры с теми явлениями, которые относятся к светско­му. И вполне достоверно, что моральные явления обладают этим признаком, так как никогда мы не допускаем, никогда, насколько я знаю, люди не допускали, чтобы моральная ценность могла выра­жаться в функции ценности экономического порядка, я бы сказал, преходящего порядка. Мы можем в некоторых случаях, учитывая человеческую слабость, простить человека, пожертвовавшего сво­им долгом, чтобы сохранить свою жизнь. Но мы никогда не решим­ся заявить, что эта жертва правомерна и заслуживает одобрения. И тем не менее из всех мирских, внеморальных благ жизнь есть такое благо, которым мы, естественно, дорожим больше всего, так как оно является условием остальных благ.

Но в таком случае, для того чтобы моральные явления были в такой же степени выше остальных, необходимо, чтобы чувства, определяющие их ценность, обладали тем же свойством; необходи­мо, чтобы они также были выше других человеческих желаний; необходимо, чтобы они обладали престижем, энергией, которые бы выделяли их среди проявлений наших чувств. И коллективные чув­ства как раз удовлетворяют этому условию. Именно потому, что они эхом отражают в нас мощный коллективный голос, они говорят внутри наших сознаний совсем не таким тоном, как чисто индиви­дуальные чувства; они говорят с нами более высоким тоном. В силу самого своего происхождения они обладают совершенно особыми силой и влиянием. Понятно поэтому, что явления, с которыми эти чувства связаны, имеют непосредственное отношение к этому же престижу; они располагаются отдельно от других явлений и возвышаются над ними на такой же дистанции, как та, что разделяет эти рода состояний сознания.

Вот откуда идет тот священный характер, которым в настоящее время наделена человеческая личность. Этот характер внутренне ей не присущ. Попытайтесь проанализировать человека таким, ка­ким он представляется эмпирическому анализу, и вы не найдете в нем ничего, что содержало бы подобную святость. В нем нет ниче­го, кроме мирского и преходящего. Но под воздействием причин, которые мы не можем здесь исследовать, человеческая личность стала явлением, к которому социальное сознание европейских на­родов привязалось больше, чем к любому другому. Тем самым лич­ность обрела ни с чем не сравнимую ценность. Освятило же ее общество. Человек не обладает естественным образом тем своеоб­разным ореолом, которым он окружен и который защищает его от всякого рода кощунственных посягательств. Это способ осмысле­ния его обществом, теперешнее почтение общества к человеку, ко­торое оно спроецировало вовне и объективировало. Таким образом, между индивидом и обществом не только не существует столь часто предполагаемого антагонизма, но в действительности моральный ин­дивидуализм, культ человеческого индивида — это творение обще­ства. Именно оно установило этот культ. Именно оно сделало из человека Бога, служителем культа которого оно стало.

Может быть, теперь можно будет лучше представить себе, что есть это общество, в котором я думаю найти цель и источник мо­рали. Меня иногда обвиняли в том, что таким образом я приписы­ваю моральной жизни незначительную объективную ценность, а также отвожу ей очень узкое пространство. И в самом деле, если ^видеть в обществе лишь группу составляющих его индивидов, занимаемое ими пространство, то упрек вполне обоснован. Но общество — это нечто иное; это прежде всего целый ансамбль всякого рода идей, верований, чувств, которые реализуются инди­видами; и в первом ряду этих идей находится моральный идеал, которьй составляет его главное основание. Стремиться к нему, — значит стремиться к этому идеалу, так что мы можем иногда предпочесть скорее увидеть его исчезновение как материальной сущности, чем отказаться от идеала, который оно воплощает. Общество — это средоточие активной интеллектуальной и моральной деятельнос­ти, которая распространяется очень далеко. Из действий и проти­водействий, которыми обмениваются индивиды, проистекает со­вершенно новая психическая жизнь, которая уносит наши сознания в мир, о котором у нас бы не было никакого понятия, если бы мы жили отдельно друг от друга. Мы замечаем это в эпохи кризисов, когда какое-нибудь великое коллективное движение захватывает нас, возносит нас над нами самими, преображает нас. Если в обы­денной, повседневной жизни мы менее живо ощущаем это воздей­ствие вследствие того, что оно менее сильно и глубоко, то оно не перестает от этого быть реальным.

III

Я буду очень краток в третьей части моего доклада. Я включил эту часть только для того, чтобы дать нам возможность обсудить одно возражение, которое мне часто выдвигали и которое, я пола­гаю, основано на недоразумении.

Говорят, что такой способ понимания морали исключает воз­можность ее оценивать, выносить о ней суждение. Кажется, что если мораль есть результат деятельности коллектива, она с необхо­димостью должна навязываться индивиду и тот вынужден пассив­но принимать ее, не имея никакого права выступить против нее, какой бы она ни была. Мы обречены, таким образом, всегда следо­вать за общественным мнением, никогда не имея возможности, бу­дучи правым, восстать против него.

Но здесь, как и в других подобных случаях, благодаря науке о реальности мы оказываемся в состоянии изменять реальность и управлять ею. Наука о моральном мнении дает нам средства су­дить о моральном мнении и исправлять его по мере надобности. Я хочу привести вам несколько примеров таких возможных ис­правлений, перечень которых никоим образом не является исчер­пывающим.

Прежде всего, возможно, что вследствие мимолетного порыва какой-нибудь из основополагающих принципов морали исчезает на какой-то момент из общественного сознания, которое, более не ощущая его, его отвергает (теоретически и явно или практически и фактически — неважно). Наука о нравах может призывать от этого временно помутившегося морального сознания к тому, каким оно было ранее, причем постоянно; и затем уже, противопоставляя по­стоянство, с которым в течение длительного времени утверждался таким образом отвергнутый принцип, резкому и скоротечному ха­рактеру кризиса, в ходе которого он рухнул, можно именем науки пробудить рациональное сомнение в правомерности отрицания ука­занного принципа. Можно, пользуясь тем же методом, пойти дальше и показать, почему этот принцип связан с такими-то важными и по-прежнему актуальными условиями нашей социальной организации, нашей коллективной ментальности. Почему, следовательно, невоз­можно не признавать его, не признавая вместе с тем данные условия коллективного существования и, вследствие этого, существования индивидуального. Если, например, в известный момент общество в целом теряет из виду священные права индивида, то нельзя ли его поставить на место, напомнив ему, насколько уважение этих прав тесно связано со структурой великих европейских обществ, с нашей ментальностью в целом, так что отрицать эти права под предлогом общественных интересов — значит отрицать наиболее существен­ные общественные интересы?

Может происходить и так, что наряду с установившейся мора­лью, поддерживаемой силой традиции, на свет появляются новые тенденции, более или менее осознающие сами себя. Наука о нра­вах может в таком случае позволить нам выбрать между этими раз­личными моральными системами: той, что есть, с одной стороны, и той, что стремится быть, — с другой. Она объясняет нам, напри­мер, что первая соответствует положению вещей, которое исчезло или находится в процессе исчезновения; что новые, нарождающи­еся идеи, наоборот, связаны с изменениями, произошедшими в ус­ловиях коллективного существования, и вызваны к жизни этими изменениями; она может помочь нам уточнить эти идеи, опреде­лить их и т. д.

Мы, стало быть, совсем не обязаны в области морали покорно подчиняться общественному мнению. В некоторых случаях мы можем считать себя даже как бы призванными восставать против него. В самом деле, может случиться так, что, основываясь на ка­ком-то из мотивов, которые только что были указаны, мы сочтем своим долгом бороться против моральных идей, которые с нашей точки зрения устарели, являются уже не более чем пережитками. И наиболее действенным средством этой борьбы для нас может стать не только теоретическое, но и практическое отрицание этих идей. Конечно, подобные проблемы сознания всегда носят дели­катный характер, и я не думаю решить их одним махом, я хочу лишь показать, как тот метод, на который я ссылаюсь, позволяет их ставить.

Но в любом случае мы не можем стремиться ни к какой иной морали, кроме той, которую требует состояние нашего общества. Здесь содержится объективный ориентир, с которым всегда долж­ны соотноситься наши оценки. Разум, выносящий суждения в этих вопросах, не есть, следовательно, индивидуальный разум, движи­мый неизвестно какими внутренними побуждениями. Это разум, опирающийся на методически максимально возможно разработан­ное знание определенной реальности, а именно реальности соци­альной. Именно от общества, а не от «я» зависит мораль. И разуме­ется, очень часто случается, что мы обязаны принимать решения по этим вопросам, не дожидаясь, пока наука продвинется достаточ­но вперед, чтобы указывать нам дорогу; необходимость действо­вать заставляет нас часто опережать науку. Мы действуем тогда, как можем, заменяя методически выверенную науку, которая пока не­возможна, наукой скороспелой, поспешной, дополняемой влияния­ми, идущими от чувств. Но речь не идет о том, чтобы утверждать, что наука, родившаяся лишь вчера, в состоянии самовластно уп­равлять поведением. Я хотел только показать, что эта наука не зап­рещает нам оценивать реальность, а, наоборот, дает нам продуман­ные средства оценки.

Такова общая концепция моральных фактов, к которой привели меня исследования этого предмета, осуществляемые мной на про­тяжении немногим более двадцати лет, в том виде, в каком эта кон­цепция может быть изложена в ходе одной беседы. Иногда эту кон­цепцию оценивали как слишком узкую; надеюсь, что будучи лучше понятой, она перестанет казаться таковой. Наоборот, можно заме­тить, что не стремясь быть эклектичной, она вместе с тем оказыва­ется в состоянии вместить в себя точки зрения, которые обычно считаются наиболее противостоящими друг другу. Я постарался, главным образом, показать, что она позволяет рассматривать мо­ральные факты эмпирически, в то же время продолжая признавать за ними их характер sui generis, т. е. ту религиозность, которая им внутренне присуща, и выделяет их из общей совокупности свой­ственных человеку явлений. Мы избегаем, таким образом, и утили­таристского эмпиризма, который действительно пытается рацио­нально объяснить мораль, но отрицая ее специфические признаки, низводя ее главные понятия к уровню фундаментальных понятий экономико-технической деятельности, и кантовского априоризма, который дает относительно точный анализ морального сознания, но при этом больше описывает, чем объясняет. Мы вновь обнару­живаем понятие долга, но по причинам экспериментального поряд­ка и не исключая то основательное, что есть в эвдемонизме. Дело в том, что эти подходы, противостоящие друг другу у моралистов, исключают друг друга только в сугубо абстрактных рассуждениях. В действительности они выражают лишь различные аспекты од­ной сложной реальности, а потому мы их все обнаруживаем, каж­дый на своем месте, когда направляем наше наблюдение на эту реальность и стремимся познать ее во всей ее сложности.

Ответы на возражения*

* Вслед за сообщением, сделанным г-ном Дюркгеймом во Французском Философском Обществе 11 февраля, мы помещаем несколько фрагментов из дискуссии, состоявшейся 27 марта. Мы публикуем из этой дискуссии лишь более или менее длинные отрывки, которые, как нам кажется, могут прояснить теории г-на Дюркгейма в области науки о морали. Заголовки даны нами. Первый фрагмент представляет собой ответ на замечание г-на Пароди. — Прим. ред.

Дата добавления: 2015-06-04