Обнаружение признаков преступления 2 страница

Если в области криминалистической техники связи с теорией оперативно-розыскной деятельности носят, в основном, чисто практический характер и преимущественно одностороннюю направленность, заключа­ющуюся в прямом использовании криминалистической техники в оперативно-розыскной деятельности, то в области криминалистической тактики и методики эти связи обоюдны, а процесс использования их содержания взаимен. Наибольший интерес и практическую значимость для криминалистической тактики и методики представляют те разделы теории оперативно-розыскной деятельности, которые в специальной литературе объединяются термином “оперативно-розыскная тактика”. Правда, единого понимания содержания этого понятия не наблюдается, ему даются различные трактовки. Некоторые авторы полагают, что оперативно-розыскная тактика включает в себя и такие категории теории, как оперативная проверка (разработка), оперативная комбинация и др. Некоторые же считают, что оперативно-розыскная тактика — это система рекомендаций по раскрытию отдельных видов преступлений. А. Г. Маркушин (1994) предлагает различать теорию общих положений оперативно-розыскной тактики и частную тактику (частные теории тактики). К первой он относит учения о закономерностях организации и осуществления оперативно-розыскных мероприятий и т. п., ко второй — научно-прак­тические рекомендации по предупреждению отдельных видов преступлений, розыску отдельных категорий преступников и др. По аналогии с криминалистикой частная тактика напоминает частные криминалистические методики.

Несмотря на то, что существование самостоятельной области знаний — теории ОРД — сейчас практически не оспаривается, отдельные ее разделы иногда по-прежнему включаются в содержание криминалистики. Так, например, И. М. Лузгин методы проведения оперативно-розыс­кных мероприятий причислял к числу криминалистических методов[743]. Г. Г. Зуйков, М. П. Шаламов, В. Е. Коновалова и др. утверждали, что криминалистическая тактика включает учение о способах и приемах осуществления не только следственных действий, но и оперативно-ро­зыскных мероприятий[744]. А. А. Эксархопуло полагает, что тактическое решение следователя может заключаться в выборе “тех или иных приемов и средств при производстве следственных действий или оперативно-розыскных мероприятий... в выборе из нескольких возможных такого следственного действия или оперативно-розыскного мероприятия, проведение которого на данный момент расследования признается оптимальным для достижения конкретной цели”[745]. По этому поводу Н. А. Якубович справедливо замечает: “Следователь, производящий расследование, не может применять оперативно-розыскных мер... Тем более он не вправе давать указание о порядке проведения оперативно-розыс­кных действий”[746].

Некоторые авторы считают тактико-криминалистическим приемом взаимосвязь, взаимодействие следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий, косвенно включая таким образом последние в сферу криминалистической тактики[747]. Возражая против такого толкования тактического приема, Н. А. Якубович пишет: “Нельзя, по нашему мнению, рассматривать оперативно-розыскные действия в расследовании как своеобразные тактические приемы. Тактический характер приобретает использование не самих оперативно-розыскных мер (это не входит в его компетенцию), а лишь данных, полученных таким путем, если орган дознания применил специальные средства при выполнении по заданию следователя розыскных действий. В силу этого предметом изучения криминалистической тактики является не сама оперативно-розыскная деятельность, являющаяся предметом исследования специальной дисциплины, а рациональное и эффективное сочетание оперативно-розыскных и следственных действий, то есть организация взаимодействия следователя и работников милиции при расследовании и предупреждении преступлений”[748].

Полагаем, что вопрос об отнесении приемов и средств проведения оперативно-розыскных мероприятий к оперативно-розыскной, а не к криминалистической тактике следует считать решенным. Поэтому речь должна идти либо об использовании этих приемов и средств в криминалистике и доказывании, либо о том, как на их основе разрабатываются уже чисто криминалистические приемы и рекомендации.

Важной проблемой, непосредственно связанной с соотношением криминалистики и теории оперативно-розыскных действий, является разработка рекомендаций по связям и соотношениям следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий в рамках конкретных частных криминалистических методик расследования отдельных видов преступлений. О значении такого сочетания следственных действий и оперативно-розыскных мер свидетельствует, например, то, что некоторые авторы включают указание на него в само определение криминалистической методики. Так, например, Н. Л. Гранат считает, что “под методикой расследования преступлений можно понимать наиболее целе­сообразно организованную систему тактических, технических, оперативно-розыскных и организационных приемов и средств, рекомендуемых криминалистикой для раскрытия, расследования и предупреждения преступлений”[749]. И. Ф. Пантелеев пишет, что “сочетание следственных действий с оперативно-розыскными мероприятиями является одним из важных условий повышения качества расследования преступлений”[750]. Определение такого сочетания называют даже компонентом тактического решения[751].

К сожалению, следует констатировать, что разработка форм и путей сочетания следственных действий и оперативно-розыскных мер и в криминалистической тактике, и в криминалистической методике оставляет желать лучшего. В тактике это преимущественно краткое указание на сопутствующие следственному действию оперативные меры гласного характера: опрос очевидцев преступления, поквартирный обход с целью выявления свидетелей, прочесывание местности, облава, засада, изучение места предстоящего обыска и т. п. Особенности и тактика этих мер не описываются. Иногда можно встретить упоминание об оперативно-розыскных мерах, проведение которых способствует применению того или иного тактического приема. Так например, говорится, что такой тактический прием, как использование фактора внезапности, обеспечивается значительно эффективнее, когда дело возбуждается по оперативным материалам, поскольку для противодействующих лиц действия следователя в большей степени вероятности окажутся неожиданными[752]. В то же время при исследовании вопроса о тактическом потенциале, то есть прогностических возможностях следственного действия, роль оперативно-розыскных мер в повышении такого потенциала просто упускается из виду[753].

Для того чтобы правильно решать задачи сочетания следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий, следует четко представлять функции оперативно-розыскных мер в системе действий по делу. Эти функции заключаются в следующем.

¨ При возбуждении дела по оперативным данным содержание и результаты проведенных оперативных мер определяют характер и тактику первоначальных следственных действий, с помощью которых осуществляется реализация оперативных данных.

¨ Оперативно-розыскные меры служат средством создания условий для проведения конкретных следственных действий. Эта форма сочетания может носить и обратный характер, когда следственное действие проводится с целью создания оптимальных условий для принятия тех или иных оперативно-розыскных мер.

¨ Оперативно-розыскные меры проводятся в целях снижения тактического риска при проведении следственных действий.

¨ Оперативно-розыскные меры служат целям отвлечения внимания от следственных действий, конспирирования их результатов.

¨ Оперативно-розыскные меры выполняют функцию компонента тактической (сложной) комбинации.

Вернемся к вопросу о признаках преступления.

Поскольку криминалистическому учению о признаках посвящена специальная глава второго тома Курса, здесь целесообразно рассмотреть лишь такие вопросы, как возможность установления способа совершения преступления по его признакам, распознавание признаков инсценировок и значение улик поведения как признаков преступления.

Утверждение возможности установления по признакам преступления способа его совершения и наоборот стало обиходным и в следственной практике, и в криминалистической литературе. Так, об “опознании” способа следователем по признакам преступления пишет Э. Д. Куранова[754]. У Я. М. Козицина мы читаем: “Назвать признаки хищений, дающие основание к возбуждению уголовного дела, можно, исходя из знания тех или иных способов, применяемых расхитителями”[755]. Подобные суждения типичны для работ по криминалистической методике.

Но что значит установить по признакам преступления способ его совершения? Идет ли речь в этом случае о родовом или видовом понятии способа или об установлении индивидуально определенного способа, применение которого свойственно конкретному субъекту?

Прежде всего, отметим, что характеризовать способ совершения преступления может только комплекс определенных устойчивых признаков его применения. Следует согласиться с С. С. Куклянскисом, который отмечает, что “одни и те же признаки до выявления их комплекса могут указывать на совершение преступления различными способами”[756]. Однако даже наличие комплекса признаков не дает основания для категорического суждения об индивидуальной определенности использованного способа совершения преступления. Г. Г. Зуйков совершенно прав, утверждая, что “повторяемость способов совершения преступлений, об­условленная изменяющимся составом детерминирующих факторов, не может быть абсолютной и неизменной, а приобретает ту или иную полноту совпадающих признаков в зависимости от ситуационно определяющейся совокупности детерминирующих факторов” и что “признание аналогичности повторяющихся способов совершения преступлений на основе совпадения некоторого количества их признаков в двух и более преступлениях может иметь условный характер”[757].

Мы полагаем, что в аспекте криминалистической методики можно говорить об установлении по признакам преступления лишь родовой или видовой принадлежности способа его совершения. Уже в этом можно обнаружить черты определенной типизации и признаков, и устанавливаемых по ним способов, характерной и требуемой именно для криминалистической методики.

Когда мы говорим об индивидуально определенном способе, то имеем в виду, что несколько преступлений совершено таким способом, признаки которого позволяют утверждать, что субъектом этих преступлений является одно и то же лицо, то есть фактически ведем речь об идентификации преступника по способу совершения или сокрытия преступления. Нам представляются убедительными доводы Г. Г. Зуйкова, считающего, что это возможно “только в довольно редких случаях: а) при наличии в способе действий совокупности видовых признаков, образующих сочетание, повторение которого в действиях других лиц маловероят­но, и б) при наличии признаков, индивидуализирующих преступников”[758]. Однако вызывают сомнения его представления о процессе идентификации самого способа совершения преступления, являющейся основанием для вменения виновному всех преступлений, совершенных одним и тем же способом, отразившим индивидуальные признаки этого субъекта. Эти представления заключаются в следующем.

Способ совершения преступления может быть отождествлен по совпадению совокупности признаков, отраженных в учетно-регистрацион­ных материалах. Само же отождествление может быть осуществлено только следователем на основе совокупности доказательств, имеющихся в деле, в том числе и заключений экспертов, производивших исследования отдельных объектов, относящихся к способу совершения преступления[759].

Возникает вопрос: в какой процессуальной форме осуществляется и отражается отождествление способа совершения преступления следователем? Ответа на этот вопрос Г. Г. Зуйков не дает.

Если отождествление производится на основании учетно-регистраци­онных данных, то неясно, почему вывод о тождестве делает не сотрудник регистрационного аппарата, как это имеет место при идентификации по дактилоскопическим картам, а следователь. Мы полагаем, что здесь Г. Г. Зуйков допустил противоречие, оставленное им неразрешенным.

В данном случае следователь производит не отождествление способа, что можно отнести к компетенции регистрационно-учетного аппарата, а оценку его вывода о тождестве в совокупности с другими доказате­льствами по делу, относящимися к этому обстоятельству. Результаты такой оценки в конечном счете излагаются им в обвинительном заключении. Другое дело, если бы Г. Г. Зуйков утверждал, что только учетных данных недостаточно для идентификации способа. В этом случае еще мо­жно было бы говорить о его следственной идентификации, однако при из­бранных им посылках такое решение, по нашему мнению, исключается.

Обратимся к рассмотрению второго из поставленных нами вопросов — распознаванию признаков инсценировок преступления и выяснению в этом аспекте значения улик поведения.

Мы уже отмечали, что инсценировка преступления является отражением мнимого события и по отношению к событию, скрываемому инсценировкой, носит характер ложного отражения. Признаки инсценировки связаны с событием преступления опосредствованно — через способ сокрытия преступления, который в них проявляется.

Обычно признаки инсценировки именуют негативными обстоятельст­вами, имея в виду их несоответствие подлинному отражению преступления. Так, В. А. Овечкин по этому поводу замечает: “...в инсценированной преступником обстановке места определенного события остаются обстоятельства, противоречащие предположению следователя о ходе события — негативные обстоятельства, обнаружение которых может свидетельствовать о наличии инсценировки”[760]. Но все ли признаки инсце­ни­ровки являются негативными обстоятельствами и всегда ли негативные обстоятельства свидетельствуют об инсценировке события?

При фальсификации материальных следов мнимого события преступник может изменить положение вещей на месте преступления, унести оттуда или принести туда те или иные предметы и т. п. Однако, являясь признаком инсценировки, все эти изменения могут не быть расценены следователем как негативные обстоятельства по отношению к подлинному событию, если они не противоречат его представлению об обычном механизме этого события.

Дело в том, что событие может протекать по-разному, и в то же время каждый раз — обычным, то есть заурядным, встречающимся в жизни путем. Следователь не всегда однозначно представляет себе течение события (отсюда и множественность версий на начальном этапе расследования, то есть тогда, когда обычно обнаруживаются инсценировки) и его последствия. Одно и то же с уголовно-правовой точки зрения событие может протекать по-разному и оставить разные следы, причем эти следы также могут расцениваться и как следы преступления, и как изменения обстановки, не связанные с ним. Поясним сказанное примером.

Совершено убийство. Потерпевший оказывал сопротивление, в ходе которого были повреждены некоторые предметы обстановки. Эти повреждения позволяют сделать вывод о механизме преступления. Но убийство могло быть совершено тем же способом и также с преодолением сопротивления потерпевшего, однако предметы обстановки при этом могли остаться неповрежденными. И третий вариант: потерпевший непосредственно перед посягательством на него случайно уронил цветочные горшки с подоконника, и они разбились. Это обстоятельство никак не было связано с последующим событием преступления, но его последствия вполне могут быть расценены и как признаки борьбы, и как изменения обстановки, не связанные с убийством.

Аналогичная ситуация возможна и при инсценировке преступления. Инсценированный признак вполне может соответствовать представлению следователя о ходе подлинного, скрываемого инсценировкой, события и не расцениваться им как негативное обстоятельство, хотя фактически он будет признаком не действительного события, а инсценировки. Точно так же не все обстоятельства, расцененные как негативные и действительно противоречащие представлению следователя об обычном ходе вещей в данной ситуации, на самом деле являются признаками инсценировки.

Инсценируется кража из помещения первого этажа, имеющего неоткрывающиеся окна и дверь с врезным замком. Исполнитель инсценировки разбивает оконное стекло, имитируя тем самым проникновение в помещение через окно, и оставляет прикрытой, но не запертой входную дверь (“преступник ушел через дверь”). При осмотре обнаруживается, что взлом окна произведен изнутри помещения. Может ли этот факт расцениваться как негативное обстоятельство, указывающее на инсценировку? Да, может. Но теперь представим себе иную картину события.

Кража действительно совершена. Преступник проник в помещение через дверь, скажем, воспользовавшись выкраденными ключами, которые он впоследствии вернет на место. Дверь за собой он прикрыл, но не запер. По каким-то причинам он не смог покинуть помещение, уйдя через дверь, и вынужден был поэтому выдавить изнутри стекло и вылезти через окно. Обстоятельство, расцененное как негативное, теперь таковым не является.

Более того, обстоятельство действительно может быть негативным по отношению к картине подлинного события и в то же время не быть признаком инсценировки. На это правильно указывает С. И. Медведев, который перечисляет случаи, когда возможны подобные неверные оценки обстоятельств события.

“Нельзя, однако, считать, — пишет С. И. Медведев, — что негативные обстоятельства, выявленные в процессе расследования (а чаще уже при осмотре места происшествия), говорят только об инсценировке. Это мнение может создаться в случаях, если: 1. Неправильно объяснены их существенные связи с событием преступления. Негативные обстоятельства могут появиться в деле в результате случайных причин, не связанных с преступлением, или внесены впоследствии лицами, не имеющими отношения к этому происшествию... 2. Позитивное обстоятельство хотя причинно связано с событием преступления, но под воздействием других причин, как имеющих, так и не имеющих связи с событием, трансформируется в негативное... 3. При совершении совокупно­сти преступлений признаки и обстоятельства одного из них могут переплетаться, смешиваться с признаками другого преступления и будут ему противоречить. Разграничив же преступления, можно дифференцировать и обстоятельства”[761].

Из сказанного следует вывод: негативные обстоятельства не исчерпывают собой всего круга признаков инсценировки, поэтому ее разоблачение требует не простого сопоставления инсценированной обстановки места с представлением о том, как это место должно было бы выглядеть, если бы здесь действительно произошло инсценированное событие. Необходим детальный анализ самой инсценированной обстановки, выяснение и проверка всех связей между ее элементами, обнаружение признаков искусственности этих связей и т. п., то есть операции по разоблачению инсценировки “изнутри”, исходя из дефектов и просчетов, допущенных исполнителем инсценировки при реализации своих замыслов[762]. Это особенно важно при разоблачении инсценированных инсценировок преступления.

Инсценирование инсценировки заключается в том, что преступник, совершив преступление, затем создает обстановку, наводящую на мысль, что преступления совершено не было, а оно инсценировано. Действия преступника при этом выражаются в нарочитом преувеличении следов подлинного события, добавлении к ним инсценированных следов, создании типичных признаков инсценировки. Так, совершив действительно кражу, преступник затем инсценирует все атрибуты “грубой работы” вора, нетипичные для действительной кражи: наносит явно не вызывающиеся необходимостью повреждения предметам обстановки, учиняет демонстративный беспорядок и т. п.

С. И. Медведев неправильно раскрывает смысл инсценирования инсценировки, иллюстрируя его таким примером: “Совершив кражу из магазина, преступник создает признаки, по которым было бы видно, что произошла не кража, а хищение ценностей материально-ответственным лицом, инсценировавшим кражу”[763]. Но здесь нет инсценирования инсценировки, это обычная инсценировка другого преступления с целью скрыть преступление, имевшее место в действительности.

От ложных инсценировок следует отличать ошибочное представление о наличии инсценировки, якобы скрывающей иное преступление. Последнее бывает тогда, когда обстановка места происшествия ошибочно расценивается как инсценированная и выдвигается версия о совершении преступления, которого в действительности не было и которое якобы скрывается этой мнимой инсценировкой. Известен случай, когда на месте происшествия в магазине следователь обнаружил взломанный дверной замок и лужу водки на полу торгового зала. В магазине была обнаружена недостача водки. Обстановка была расценена как инсценированная с целью создания видимости кражи для покрытия предполагаемого хищения. В действительности оказалось, что водку украли подростки, содержимое бутылок частично вылили в торговом зале магазина, а частично на улице, посуду сдали, а на вырученные деньги приобрели радиодетали.

Е. В. Баранов удачно связывает возникновение признаков инсценировки преступления со стадиями процесса инсценирования — созданием мысленной модели инсценировки в сознании правонарушителя, реализацией замысла и подготовкой аргументации на случай разоблачения инсценировки. Соответственно возникновение признаков инсценировки на первой стадии связано с неправильным представлением о характере инсценируемого события, с незнанием закономерностей следообразования, на второй стадии — с неточностями при реализации замысла, на третьей стадии — с ошибками, характерными для первых двух стадий, и несоответствием объяснений инсценировки[764].

Не представляется возможным привести исчерпывающий перечень признаков инсценировки. Пожалуй, можно лишь сказать, что признаки инсценировки в целом характеризуются своей демонстративностью, избыточностью или явной недостаточностью, разнородностью, то есть принадлежностью к разным системам признаков различных видов преступлений.

Признаки инсценировки могут являться и признаками скрываемого преступления, поскольку свидетельствуют о способе его сокрытия. Такую же двойную роль могут играть и так называемые улики поведения.

Под уликами поведения в теории уголовного процесса понимают либо “действия обвиняемого, направленные на сокрытие истины... с целью избежать ответственности за совершенное им преступление”[765], либо “поведение обвиняемого после совершения преступления, обусловленное фактом совершения им преступления”[766], либо “действие или бездействие обвиняемого (подозреваемого), которое, не входя в состав преступления, может оказаться причинно связанным с его совершением, а потому указывает на возможную причастность к нему обвиняемого”[767].

К уликам поведения обвиняемого, по мнению А. И. Винберга, Г. М. Ми­ньковского и Р. Д. Рахунова, относится заведомая ложность показаний, фальсификация доказательств; данные, свидетельствующие о знании им определенных обстоятельств расследуемого события; данные о том, что обвиняемый при обыске отказался добровольно выдать отыскиваемую вещь, заявив заведомо ложно, что ее у него нет; данные о том, что обви­няемый преднамеренно уклоняется от явки к следователю или в суд[768].

Дополняя и детализируя этот перечень, Г. Н. Мудьюгин называет следующие доказательства поведения: ложь (как в процессе расследования, так и вне его рамок); умолчание о невыгодном факте; заведомо ложное неопознание; инсценировки как комплекс искусственно созданных доказательств, уничтожение или сокрытие вещественных доказательств, документов, одежды и вещей потерпевшего; меры, принимаемые для непосредственного уклонения от уголовной ответствен­ности (тайный отъезд, изменение фамилии и пр.); поступки и высказывания, в которых проявляется осведомленность о событии, характере и обстоятельствах преступления и которые могли быть известны лишь лицам, виновным в его совершении[769]. Некоторые виды улик поведения называют М. С. Строгович, Б. Н. Коврижных, С. И. Медведев, А. И. Ковалев и другие авторы[770].

Улики поведения играют роль признаков инсценировки, когда связаны с материальными следами инсценировки единым замыслом, либо служат средством разоблачения инсценировки. В иных случаях их можно оценить как непосредственные признаки преступления. В таком, например, качестве выступают такие действия при расследовании краж, как приобретение ценных вещей, создание крупных вкладов в сберкассах и банках, изменение образа жизни и т. п.[771]

Дата добавления: 2015-06-04