Красная папка 2 страница

Он сделал паузу, но ответа не дождался и, сам себе кивнув, продолжил:

– Кругом перед Авдотьей Романовной виноват, сам это признаю и посыпаю голову пеплом. Но даже самый закоренелый злодей и грешник не может быть лишён возможности на исправление содеянного им зла…

– Затем и в Петербург за ней притащились? – язвительно перебил его Родион Романович. – Чтобы посыпать голову пеплом?

Свидригайлов остался все столь же невозмутим.

– И за этим тоже. Имею, впрочем, ещё одну цель, но о ней, с вашего позволения, чуть позже. Пока же сообщу, что положение моё за последние дни сильно переменилось. Супруга моя Марфа Петровна скоропостижно скончалась, так что я теперь совершенно свободен.

Раскольников посмотрел на него с каким-то жадным любопытством.

– Уходили что ли, супругу-то? Вы ведь из душегубов. Я давеча когда сестру провожал, она мне про вас кое-что порассказала.

– Что же? – заинтересовался Аркадий Иванович, пропустив мимо ушей вопрос насчёт супруги.

– Какие про вас слухи ходят. Что вы в бывшей петербургской жизни до худших степеней разврата опускались и что будто бы через вас некая глухонемая девочка четырнадцати лет руки на себя наложила…

– А, это про племянницу моей старой знакомой Гертруды Карловны Ресслих, – светским тоном заметил Свидригайлов. – Несчастное, забитое было создание. Гертруда Карловна – дама довольно жестокосердная, с сиротой обходилась неважно, вот та и… Впрочем, душевно была нездорова, этот факт полицией признан, и дело было закрыто. Что ещё о моих предполагаемых злодействах сообщила вам Авдотья Романовна?

– Ещё про слугу вашего, которого вы насмешками и издевательствами тоже до петли довели, – ухмыльнулся Раскольников – ему, похоже, очень хотелось выбить невозмутимого собеседника из равновесия.

– Было и такое. – Аркадий Иванович безмятежно вздохнул. – Шесть лет назад, ещё до эмансипации. Жил у меня слуга, Филипп. Нравился я ему очень, уж не знаю отчего. Вёл со мной доверительные беседы. Странный был типаж, доморощенный философ. Наподобие принца датского, всё задавался вопросом «быть иль не быть» и так ли уж страшна смерть, чтоб ради неё «сносить удары стрел враждующей Фортуны». Говорил, что после смерти, может, всё самое интересное и начинается. Мол, помрёшь, и в тот же миг вдруг да вновь возродишься в каком-нибудь совсем ином месте, хоть бы в самой Америке. – Удивительно, но Свидригайлову было вроде как приятно вспоминать эту историю. – А я в ту пору ужасно скучал в деревенской глуши. Ну, и начал его поддразнивать. Мол, на словах-то ты герой, а на деле трус и дурак дураком. Уж коли так любопытно, так чего проще бы? И прочее подобное. Только с русской душой шутки плохи, она разумных пределов не знает… Оставил мне Филька мой записку, следующего содержания – я слово в слово запомнил: «Я теперича вона где, а дурак дураком, Аркадий Иваныч, получаетесь вы». Только всего и было. – Свидригайлов потёр пальцами голову сфинкса на своей трости и поглядел Родиону Романовичу прямо в глаза – Ну, насчёт вашего вопроса про Марфу Петровну, чтоб вы не вообразили, будто я уклоняюсь, отвечу: медицинское следствие обнаружило апоплексию, да ничего другого и обнаружить не могло… Раскольников засмеялся.

– Ну, разумеется. И что же вы теперь, новоиспечённый вдовец? К моей сестре руки просить приехали? То есть не поездкой на воды будете соблазнять, а самым что ни на есть законным браком?

Улыбнулся и Свидригайлов.

– Не настолько я глуп и характер Авдотьи Романовны знаю. К тому же она ведь обручена? Не думаю, что господин Лужин в качестве мужа так уж предпочтительнее меня, но это так, a propos, ибо не моего ума дело… Уверяю вас, что не намерен мешать матримониальным планам вашей сестрицы, да и шансов не имею. Настолько далёк от сей мысли, что вскорости думаю сочетаться браком с некоей юной и обворожительной девицей. Уж и согласие получил… – По лицу Аркадия Ивановича промелькнула тень странной, жестокой улыбки. – А что, Авдотья Романовна с вами обо мне много говорила?

– Не обольщайтесь. Весь рассказ не занял пяти минут и не заключал ничего для вас лестного. Сразу за тем про жениха её заговорили. Правда, тут ещё короче вышло…

Раскольников перешёл вдруг от насмешливости к раздражению:

– Сделайте одолжение, позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти…

– С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый… вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тётки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Перед вояжем, я хочу с господином Лужиным покончить. Так сказать, избавить Авдотью Романовну от необходимости идти на такую жертву… ради дорогих ей людей.

Лицо Родиона Романовича дёрнулось, но он ничего не сказал.

– Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, – продолжил Свидригайлов. – Испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей.

– Но вы просто сумасшедший! – вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивлённый. – Как смеете вы так говорить!

– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, ещё глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчётов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принёс несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для неё что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?

– Весьма может быть.

– Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне. Иначе принуждён буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.

– А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного?

Свидригайлов раздумчиво поглядел в потолок, будто не решил ещё, как поступит в таком случае.

В эту-то минуту затишья в беседе дверь приоткрылась, и в неё просунулась физиономия Разумихина.

– Ба, да ты не спишь! – воскликнул он, растворяя створку. – И гость у тебя…

Он с любопытством глядел на Аркадия Ивановича, тот же отвечал ему взглядом очень неприязненным, даже вызывающим и не сделал ни малейшей попытки приподняться со стула.

– Это помещик Свидригайлов, – сказал Раскольников. – Тот самый.

Разумихин тотчас же переменился в лице и воззрился на Аркадия Ивановича с такой свирепостью, что в комнате положительно запахло грозой.

– Вот он, мой истинно счастливый соперник, а вовсе даже не Лужин, – обратился Свидригайлов к Родиону Романовичу, не спуская, однако глаз с Дмитрия. – Знаете вы это иль нет? Только ничего у него не получится, я Авдотью Романовну лучше ихнего знаю. Уж коли пообещала, слово назад не возьмёт.

Весь набычившись, Разумихин глухим голосом спросил:

– Что он тут у тебя делает?

– Хочет, чтоб я его с Дуней свёл, десять тысяч ей сулит. – Раскольников с любопытством переводил взгляд с одного на другого. – Я его за то сумасшедшим обозвал.

– Он не сумасшедший, он подлец! – взревел Дмитрий. – Я его вон вышибу!

И, бросившись на Свидригайлова, стащил его со стула. Однако дальше дело не пошло. Сколько Разумихин ни пытался сдвинуть Аркадия Ивановича с места и подтащить к двери, ничего не выходило, не взирая на всю медвежью силу студента. Свидригайлов стоял как вкопанный в землю, и плечи его, в которые вцепился Разумихин, твёрдостью, пожалуй, не уступили бы железу.

Раскрасневшийся, с выступившими жилами на лбу, Дмитрий, наконец, опустил руки.

– Вы может быть на кулачки со мной намереваетесь? – учтиво осведомился Аркадий Иванович. – Не утруждайте себя. Побить меня можно, но вашей силы, впрочем очень изрядной, на то недостанет. Я ведь в прошлом карточный шулер, и бит неоднократно, так что большой опыт имею. Могу с точностью сказать, что таких молодцов, как вы, для меня понадобится трое, а вот таких, – он кивнул на Родиона Романовича, – человек восемь, если не девять.

– И вправду здоровый, черт, – пробормотал сконфуженный Разумихин.

Свидригайлов все тем же тоном продолжил:

– Ну а коли, будучи представителем образованного сословия, пожелаете разделаться со мной по-благородному, через дуэль, то и этого вам не посоветую. Семь лет безвылазно в деревне просидел, насобачился по лесным орехам стрелять, от скуки-то. Вот из этого предмета. – Он вынул и показал шестизарядный револьвер «лефоше», а затем спрятал обратно в карман. – Да и что я вам дался? Вы бы лучше Лужина Петра Петровича удавили, ведь это ему приз достаётся, не мне.

– Послушайте, петухи, а подите-ка вы оба вон, – сказал Раскольников, поднимаясь с дивана – Надоели. Да и пора мне.

Он надел своё пальто-балахон, сняв его с гвоздя (другой верхней одежды нигде видно не было), взял с подоконника кусок чёрного крепа и повязал на рукав.

– Подите, подите, – повторил он. – Мне на поминки надобно.

– К раздавленному чиновнику? – проявил неожиданную осведомлённость Аркадий Иванович. – Я с вами.

Родион Романович удивился:

– Вас разве пригласили?

– Нет. Но желаю оказать несчастной семье посильную помощь.

С полминуты Раскольников испытующе глядел на помещика, словно пытался разгадать, в чем тут каверза.

– Правда поможете? У них совсем плохо. Ни гроша и надежд на улучшение никаких.

Свидригайлов пожал плечами:

– Деньги-то у меня имеются, не все ль равно на что потратить?

– Хорошо. Идёмте. Прощай, Разумихин.

– Ну уж нет! – вскричал Дмитрий. – Как бы не так! Черт вас знает, о чем вы промеж собой сговоритесь!

Так втроём и отправились.

Глава двенадцатая
СКАНДАЛ

У Мармеладовых готовились к приходу гостей. Всё семейство покойного чиновника, с нынешнего дня нашедшего вечный покой на одном из беднейших городских кладбищ, ютилось в проходной комнате в десять шагов длиной. Огромная квартира эта, как и апартамент госпожи Ресслих, вся состояла из длинной анфилады больших и маленьких помещений, так что в привилегированном положении среди многочисленных жильцов состоял один лишь господин Лебезятников, который занимал две удаленнейшие от входа комнаты, прочие же обитатели, люди самого скромного пошиба, принуждены были мириться с вечно незапертыми дверьми и хождением посторонних взад и вперёд. Из всех этих клеток Мармеладовы ютились в наихудшей, располагавшейся сразу у входа и в прошлые, более благополучные времена этого Вавилона, очевидно, исполнявшей роль прихожей.

Вся убогая наружность комнаты просматривалась прямо из сеней. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеёнчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и в обычное время ничем не покрытый, но сегодня по случаю печального торжества вдова Катерина Ивановна застелила его простыней и расставила поверху разномастные приборы, которые собрала по всей квартире.

Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, лет тридцати, ещё с прекрасными темно-русыми волосами, но с красным чахоточным румянцем на щеках. Она и всегда-то была взвинчена, постоянно находясь в некоем клокотании, то и дело выливавшемся в крик, слезы или истерику, но после произошедшего несчастья совсем сделалась не в себе. Поминутно покашливая, она ещё больше растравляла больное своё горло, ибо не могла молчать и минуты: велела хлопотавшей тут же Соне переставлять с места на место тарелки, вступала в перепалки с проходившими через комнату соседями и покрикивала на детей своих, которые рядком сидели на диване и не сводили глаз со скромного угощения, должно быть, казавшегося им сказочным пиром.

Падчерица поглядывала на Катерину Ивановну с жалостью и страхом, ибо, зная характер мачехи, уж предчувствовала, что нелепая затея с поминками, на которые ушли все полученные от Раскольникова деньги, добром не закончится.

– Дура, дура бестолковая! – раздражительно кричала вдова на Соню. – Приборы толком разложить не умеет! В благородных домах вилку кладут вот так, а ложку вот этак, и тут бы ещё батистовую салфеточку кувертиком свернуть, да где взять салфетки… Не так, не так, дай я! – тут же отпихивала она девушку костлявым локтем. – Ничего без меня не можешь! Вот умру я, недолго осталось, как ты с сиротками управишься? Братика побираться пустишь, а сестрёнки, как ты, на панель пойдут?

Две или три небритые рожи, с предвкушением глядевшие на расставленные по «скатерти» штофы, радостно загоготали, и гнев Катерины Ивановны обратился на насмешников, что дало Соне маленькую передышку.

Пока мачеха бранилась на оскорбителей и грозила, что не позовёт их к столу, девушка нарезала булки и колбасу, разложила покрасивее ранние кислые яблоки и воткнула в пустую бутылку букетик ромашек. Нужно было торопиться, уже подступал назначенный час сбора гостей.

А тем временем в приличнейшем и опрятнейшем из отсеков этой весьма неприличной и неопрятной квартиры Андрей Семёнович Лебезятников развлекал прогрессивным разговором своего временного жильца, того самого Петра Петровича Лужина, с которым читатель уже имел удовольствие встречаться. Приехав в Петербург и пока ещё не обставив своего будущего семейного гнёздышка, Пётр Петрович из видов экономии поселился у своего младшего товарища и подопечного, при котором в не столь давние времена состоял опекуном и потому чувствовал себя вправе обременить.

Андрей Семёнович, впрочем, был только рад, поскольку за время, прожитое в столице, успел до предела наполниться прогрессивнейших идей, которыми ему не терпелось впечатлить провинциального знакомца.

Итак, Лебезятников (худосочный и золотушный человечек малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, которыми он очень гордился, и в очочках на подслепых глазках) с азартом пересказывал Петру Петровичу одну из самых новых теорий общественного устройства, согласно которой выходило, что все люди абсолютно между собою равны и потому каждый из них в отдельности никакой особой самоценности не имеет, зато взятое вместе как биологический вид человечество может сотворить на земле подлинные чудеса.

В качестве научного примера Андрей Семёнович принялся описывать в высшей степени разумную и согласованную жизнь муравьёв в муравейнике, причём ушёл в зоологические подробности, делавшие честь если не его уму, то его начитанности.

Лужин, впрочем, молодого человека не слушал. Он досчитывал на столе купюры из пачки, полученной в банке, и тихонько напевал под нос. Петру Петровичу только что, с час назад, сделалась известна, от того же Андрея Семёновича, история мармеладовского семейства. Повествование о гибели пропившегося чиновника Лужин слушал вполуха, равно как и рассказ о его дочери, пошедшей в проститутки, чтобы содержать семью (в Соне Лебезятников видел прообраз свободной от предрассудков женщины будущего). Но когда молодой человек упомянул фамилию бедного студента, на чьё пожертвование вдова устроила и похороны, и поминки, Пётр Петрович вздрогнул и далее слушал очень-очень внимательно, да ещё и вопросов назадавал, причём особенно интересовался, хороша ли собою желтобилетная девица и точно ли студент отдал ей все свои скудные средства.

– Это он в неё врезался, в гулящую-то, – пробормотал Лужин, как-то по-особенному улыбнувшись. – До чего славно совпало-то… Ну-ну, поглядим-с.

И с того момента настроение у него делалось всё лучше и лучше, так что со временем, как уже было сказано, он даже принялся тихонько напевать.

Досчитав деньги и отложив пачку чуть в сторону, Пётр Петрович прервал болтовню Лебезятникова:

– Послушайте, Андрей Семёнович. У меня всё нейдёт из головы история несчастных ваших соседей. Там ведь полная нищета? И за жильё, поди, платить нечем?

– Нищета полнейшая, и не то что за жильё, а пропитаться завтра не на что. А все же, потакая филистерской морали, ради соблюдения глупейшего обычая, тратят последние копейки на…

– Э, э, остановитесь. – Лужин поморщился. – Лучше попросите-ка сюда эту магдалину, как бишь её. Я желаю с ней поговорить.

Минут через пять Лебезятников возвратился с Сонечкой. Всё это время Пётр Петрович простоял у окна, сцепив пальцы за спиною и громко похрустывая суставами. Гостью он встретил ласково и вежливо, впрочем с некоторым оттенком какой-то весёлой фамильярности, приличной, по мнению Петра Петровича, такому почтённому и солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смысле интересного существа. Он посадил её за стол напротив себя. Соня села, посмотрела кругом – на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на столе.

– Случилось мне вчера, мимоходом, перекинуть слова два с несчастною Катериной Ивановной. – Лужин скорбно потупился и сообщил Соне как некое открытие. – Больна-с. И весьма. А кроме того и в умственном смысле там очень и очень неблагополучно…

– Да, неблагополучно, – поспешила согласиться Мармеладова, очень робея этого важного господина.

Пётр Петрович принял ещё более солидный вид, хотя казалось бы уже и некуда, со значением оглянулся на Лебезятникова и молвил:

– Благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму лично от меня. Однако же имени моего при сём прошу не упоминать…

Он взял из пачки десятирублевый кредитный билет и протянул Соне.

Та вспыхнула, вскочила и залепетала:

– Да, хорошо-с, Бог вас за это-с… А не пожалуете ли к нам на блины? Катерина Ивановна была бы…

– Благодарю за милейший зов, но принуждён манкировать. За множеством неотложных дел. И вообще-с, не смею долее задерживать.

Он тоже поднялся, с самым дружественным видом взял Соню под руку и проводил до дверей, напоследок уже совершенно по-отечески приобняв и сказав на прощанье:

– Бог милостив, сударыня. Как-нибудь образуется.

Во всё время этой сцены Андрей Семёнович стоял у окна, как бы поглядывая в сторону, но и прислушиваясь к разговору. Теперь же он подошёл к Петру Петровичу и торжественно пожал ему руку.

– Я всё слышал и всё видел! Это гуманно! Особенно ваше желание избежать благодарности! И хотя я не могу, по принципу, сочувствовать частной благотворительности, ибо она, не искореняя общественного зла, лишь…

– Э, всё вздор, – досадливо остановил его Лужин. – А вы бы чем языком молоть, лучше сходили бы, наведались к вдовице. А то подумают, что мы с вами нос дерём, нехорошо-с. У меня и вправду дела, – он кивнул на кредитки, – а вам всё равно заняться нечем.

– Я схожу, я непременно схожу. Я, собственно, и собирался…

Лебезятников и в самом деле прямиком направился к выходу.

– Единственно желаю попросить, – сказал ему вслед Пётр Петрович. – Там обязательно явится студент этот, что в магдалину-то втрескался и все свои деньжонки ей вручил…

– Он, может, не из-за того, а просто по человечности, – попробовал заступиться за Раскольникова Андрей Семёнович, но Лужин лишь рассмеялся.

– Именно что по человечности. Вот по этакой, – сделал он жест, мало того что непристойный, но ещё и преудивительный в исполнении столь почтённого джентльмена. – Вы не перебивайте. Как явится студент Раскольников, вы тихонечко выскользните ко мне сюда и дайте знать.

– Зачем? – удивился Лебезятников.

– Это же брат моей невесты Авдотьи Романовны, – как ни в чем не бывало сообщил ему Пётр Петрович. – Она ведь Раскольникова, разве я не упоминал? Только вы брату её отнюдь про меня не сказывайте. Желалось бы сюрпризец сделать, родственный…

Когда Раскольников и два его спутника вошли в квартиру на Садовой, поминки уже не только начались, но и были в разгаре. Он, впрочем, очень быстро наступил, разгар, потому что среди многочисленных мармеладовских соседей большинство имели природную склонность к горячительным напиткам и сразу же очень споро взялись за стаканы.

Первые минут пять Катерина Ивановна до некоторой степени ещё владела общим вниманием, успев рассказать публике о заслугах покойного (ею всецело нафантазированных). Однако когда вслед за тем вдова свернула на любимую свою тему – о том, как богато и чисто она проживала в девичестве у папеньки, и как танцевала танец с шалью в присутствии губернатора, и как к ней сватался князь, потихоньку поднялся нестройный шум, гости зашевелились, оживились и слушать перестали. Катерина Ивановна попробовала повысить голос, но лишь сорвалась в кашель, впала от этого во всегдашнее своё раздражение и начала довольно обидным образом пикироваться с немкой, хозяйкой квартиры, чего делать ни в коем случае не следовало, ибо за жильё давно было неуплачено. И самих-то этих бестолковых поминок устраивать было ни к чему, уже в самом начале вечера почувствовалось, что ничем хорошим они не закончатся.

Появление Родиона Романовича, который извинился, что привёл с собою двоих незваных гостей, на время отвлекло Катерину Ивановну от затевавшейся перебранки.

Она обняла своего благодетеля, посадила его рядом с падчерицей (та, и без того сидевшая тише мыши, теперь вовсе окоченела, залилась краской и очень старалась на Раскольникова не глядеть), Разумихина и Свидригайлова тоже поместила на почётные места, особенно последнего, который был бон-тонно одет и, по замыслу вдовы, мог облагородить своим видом собрание.

Никто не заметил, как тихонько удалился Лебезятников, но зато пропустить момент, когда в комнату вошёл, а точнее вшествовал Пётр Петрович Лужин, не смог бы никто. Створки двери хлопнули, широко распахнувшись, и на пороге возникла эффектная, осанистая фигура в светлом сюртуке. Строгим, даже суровым взглядом оглядев пирующих, которые поневоле притихли, Лужин коротко кивнул Раскольникову с Разумихиным (те оба не ответили), почтительно поклонился вдове, но направился не к ней, а к её падчерице.

– Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, – заметил Пётр Петрович как бы вообще и не обращаясь ни к кому в особенности. – Я даже и рад при публике. Тут случай чернейшей неблагодарности и даже цинизма!

– Я вас не пойму, сударь, – растерялась Катерина Ивановна. – Не угодно ли сесть за стол!

– Не угодно! – отрезал Лужин и отнёсся прямо к чрезвычайно удивлённой и уже заранее испуганной Соне. – Софья… кажется, Ивановна?

– Семёновна, – прошептала та, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.

– Пускай Семёновна. – Он наклонился над нею, взгляд его был полон величавого презрения. – Со стола моего только что, не далее получаса назад, пропал государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Кроме меня и моего молодого друга Андрея Семёновича, к которому я имею полное доверие, в комнату заходили только вы. Если вернёте взятое, дело только тем и кончится. В противном же случае… пеняйте уж на себя-с!

В первые несколько мгновений после этого поразительного объявления вокруг стало очень тихо. Лишь мертво побледнела Соня, да приподнялся со стула Родион Романович. Он, впрочем, попробовал что-то и сказать, но тут заговорили и зашумели все разом, так что слова его были заглушены. Раскольников снова сел.

– Врёшь, врёшь, подлец! – надрывно кричала Катерина Ивановна. – Никогда дочь благородных родителей не опустится до кражи! Это Соня-то? Подлец, подлец!

Мнения среди гостей разделились. Некоторые, из числа уже хорошо подкрепившихся, были рады развлечению и в открытую скалили зубы. Лебезятников застыл у двери с разинутым ртом.

Очень хорош был Пётр Петрович. Он стоял в эффектной позе, сложив руки на груди, и взирал на воровку с благородным, то есть сдержанным негодованием.

Если бы кто-то догадался в этот момент обвести взглядом лица Раскольникова, Разумихина и Свидригайлова, то был бы поражён одинаковым выражением ненависти, с которой эти трое взирали на обвинителя. Однако никаких действий (если не считать попытки Родиона Романовича) пока не предпринимали.

– Тише! – вдруг гаркнул Лужин громовым голосом, да ещё стукнул ладонью по столу. – Иль послать за квартальным?

По различным причинам визит полиции для многих из гостей был бы нежелателен, что Пётр Петрович, человек острого ума, отлично угадал. Сделалось более или менее тихо, лишь давилась кашлем Катерина Ивановна да всхлипывали в своём углу перепуганные дети.

– Мадемуазель, – вновь обратился Лужин к девушке, – подумайте, ещё есть время. Я в присутствии свидетеля выдал вам воспомоществование в размере десяти рублей. Так?

– Так, – беззвучно произнесли её губы.

– Как же у вас хватило совести после сего похитить у меня деньги? – Пётр Петрович скорбно покачал головой. – Есть ли предел глубинам человеческого падения?

Собрав все свои силы, Соня чуть громче, чем прежде, сказала:

– Я не брала-с.

– Не брали-с? Отлично! – Лужин царственным жестом указал на Катерину Ивановну. – Вот вы, сударыня, только что посмели обозвать меня бранным словом. Могу ли я попросить вас вывернуть карманы на платье вашей родственницы?

Но Катерина Ивановна не могла ему ответить, её согнуло в три погибели от кашля, и на платке, которым она прикрывала губы, отчётливо проступили красные пятна.

– Я сама… Сама! – Соня вскочила, отступила шага на два к стене и один за другим выворотила оба свои кармана. – Вот, смотрите!

И все увидели, как на пол падают сначала сложенный холщовый платочек, а за ним скомканная радужная бумажка.

Тут многие вскрикнули.

Пётр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял всем на вид и развернул. Это точно был сторублевый билет.

– Ах, Софья Семёновна, – горько произнёс Лужин, глядя, однако, не на девушку, а на Раскольникова, прямо ему в глаза. – Жалкое, скверное вы существо. Да знаете ли вы, что теперь совершенно в моей власти поступить с вами, как мне будет угодно? Хоть бы и сослать вас в каторгу, потому что желтобилетным воровкам место именно в каторге, а не среди приличных людей-с…

Соня, кажется, его не слышала. Остановившимся от ужаса взглядом она смотрела на выпавшую из её кармана купюру.

– А-а, вот оно что! – закричал вдруг Родион Романович, порывисто поднимаясь. – Софья Семёновна здесь средство, не более! Подлец, как есть подлец! До меня добираешься? Психолог! Чтоб я перед тобой унизился, чтоб за неё просил, да? А ты надо мной раз и навсегда верх взял?

Он кричал и ещё что-то столь же мало внятное большинству окружающих, но Пётр Петрович, услышав на свой счёт «подлеца», с презрительной улыбкой отвернулся.

– Так что, квартального? – сурово спросил он Соню. – Это можно-с. – И внезапно сменил тон, заговорил проникновенно, почти со слёзным дрожанием. – Эх, Софья Семёновна. Что ж вы не захотели сознаться? Позора убоялись? Дело понятное-с, очень понятное-с. А теперь худо. Да не стойте вы! На колени, на колени падите, повинитесь! Быть может, я вас и прощу, сердце-то у меня не камень. Единственно лишь раскаяние искреннее увидеть хочу. Пойдёте ведь по этапу, и что же ваши несчастные родственники без вас? С голоду помрут?

От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо руками.

Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом, опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять минут «подлеца»

– А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул! Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.

– Чувства ваши никому неинтересны, – пожал плечом Лужин. – А фактец вот-с. – Он потряс кредитным билетом. – И свидетелей полна комната Так что, Софья Семёновна, скажете?

А посмотрел при том опять-таки не на неё, а на Раскольникова, и уж с почти нескрываемым торжеством.

Соня, не отнимая от лица рук, вдруг повалилась Петру Петровичу в ноги:

– Простите, – прорыдала она. – Ради них простите!

– Вот вам и ещё одно доказательство, чувствительный господин. Сама созналась! – Лужин кинул взгляд сверху на Сонин затылок. – Простить бы, конечно, можно, так и христианский долг рекомендует, но… Есть ещё и долг гражданский, повелевающий заботиться, так сказать, о чистоте общественных рядов. Или, скажем, ежели бы я в самом деле был подлец, как меня тут аттестовали… Так что, Родион Романович, подлец я или нет? – обратился он уже напрямую, не скрываясь, к Раскольникову. – Нынче вы как меня расцениваете-с? Давеча вы были говорливы. А теперь ничего сказать не желаете?

Родион Романович молчал. Грудь его вздымалась, глаза метали искры, он сделал порывистое движение, как бы намереваясь выбежать вон, но посмотрел на коленопреклонённую Соню и не смог тронуться с места.

Возникла пауза. Множество взглядов было устремлено на студента, все как-то почувствовали, что именно от него зависит исход дела. Мучительная гримаса исказила лицо Раскольникова, он вдруг стал белее мела, повернулся к Петру Петровичу и зажмурил глаза.

Бог весть, что случилось бы в следующую минуту, если б тишину вдруг не нарушил спокойный голос Свидригайлова, до той поры никакого участия в перепалке не принимавшего, а лишь с интересом наблюдавшего за событиями.

– Родион Романович сказать ничего не имеет, – врастяжку произнёс Аркадий Иванович, – зато вон тот господин, судя по его виду, может сообщить нам нечто любопытное.

Он показал на Лебезятникова, по-прежнему торчавшего у двери, и все увидели, что тот стоит сам не свой. Очки так и прыгали на его куцоватом носу, губы пошлёпывали, подбородок дрожал.

Дата добавления: 2015-06-04