Русская революция 3 страница

Товарищи на левой стороне заявляют: «Совершенно верно». Но я опасаюсь, что они не согласятся со мной уже при следующих выводах. Я думаю именно, что если социал-демократии следует избегать механического взгляда на революцию, взгляда, по которому она «делает» революционные вспышки и «назначает» развязку, то ей зато необходимо с двойной силой и решительностью указывать пролетариату ту широкую политическую линию его тактики, которая выясняется только тогда, когда социал-демократия наперед уясняет ему и последний заключительный пункт этой линии — стремление добиться политической власти для осуществления задач нынешней революции. А это опять-таки находится в теснейшей связи со взглядом на взаимную роль либеральной буржуазии и пролетариата в революционной борьбе.

Однако я вижу, что время моего доклада истекает, и мне приходится прервать на середине изложение взглядов по вопросу об отношении к буржуазным партиям. Поэтому прибавлю еще только несколько общих замечаний pro domo sua («про себя» —

лат.

), уясняющих в общих чертах нашу позицию к совокупности спорных вопросов на этом съезде. Товарищи, защищающие разобранные мною только что взгляды, любят особенно часто ссылаться на то, что они именно представляют среди русской социал-демократии истинный марксизм, от имени марксизма и марксистского духа высказываются все эти положения и рекомендуется российскому пролетариату эта тактика. Польская социал-демократия от самого своего возникновения стоит на почве марксова учения и в своей программе, как и в своей тактике, считает себя последовательницей основателей научного социализма и в особенности германской социал-демократии. Поэтому ссылки на марксизм, несомненно, имеют для нас особенно важную цену. Но когда мы видим эти формы применения марксова учения, когда мы видим эту шаткость и эти шатания тактики, когда мы видим эти тоскливые воздыхания к конституционно-парламентарным условиям и к победе либерализма, это отчаянное искание «зацепок» для классовой борьбы посреди грандиозного размаха революции, эти метания из стороны в сторону в поисках за искусственными способами «окунуться в массу» как рабочие съезды, в поисках за искусственными лозунгами «развязать революцию», когда она временно по виду затихла, и это неумение пользоваться ею и стать решительно на высоте, когда она вновь закипает, — когда мы видим все это, тогда невольно хочется воскликнуть: в какую же беспомощную кашу превратили вы, товарищи, марксово учение, отличающееся, правда, гибкостью, но и остротой, но и смертоносностью сверкающего клинка дамасской стали!

В какое хлопотливое кудахтанье курицы, отыскивающей жемчужные зерна на мусорной куче буржуазного парламентаризма, превратили вы это учение, представляющее могучий взмах орлиных крыльев пролетариата! Ведь марксизм содержит в себе два существенных элемента: элемент анализа — критики и элемент деятельной воли рабочего класса как революционного фактора. И тот, кто воплощает только анализ, только критику, представляет не марксизм, а жалкую саморастлевающую пародию этого учения.

Вы, товарищи правого крыла, жалуетесь много на узость, нетолерантность, некоторую механичность взглядов так называемых товарищей большевиков. (Возгласы: «У меньшевиков».) И мы с вами на этот счет вполне согласны. (Аплодисменты.)

Польских товарищей, привыкших думать более или менее в формах, принятых в западноевропейском движении, эта специфическая твердокаменность, пожалуй, еще более поражает, чем вас. Но знаете ли, товарищи, откуда возникают все эти неприятные черты? Для человека, знакомого с внутрипартийными отношениями в других странах, это очень знакомые черты: это типичный духовный облик того направления социализма, которому приходится отстаивать против другого тоже очень сильного направления самый принцип самостоятельной классовой политики пролетариата. (Аплодисменты.)

Твердокаменность есть та форма, в которую неизбежно выливается социал-демократическая тактика на одном полюсе, когда она на другом принимает бесформенность студня, расползающегося на все стороны под давлением событий. (Аплодисменты большевиков и части центра.)

Мы в Германии можем себе позволить роскошь быть suaviter in modo, fortiter in re — твердыми и неуклонными по сущности тактики, мягкими и толерантными по форме, мы можем это потому, что самый принцип самостоятельной революционной классовой политики пролетариата стоит у нас настолько прочно и незыблемо, он имеет такое громадное большинство партии за себя, что присутствие и даже деятельность кучки оппортунистов в наших рядах для нас совершенно безопасна, наоборот, свобода дискуссий и разнообразие мнений прямо необходимы ввиду громадности движения. И если я не ошибаюсь, то именно некоторые вожди русского марксизма не могли нам в свое время простить, что мы в Германии слишком

мало

твердокаменны, что мы, например, не выталкиваем Бернштейна из рядов партии.

Но перенесем взоры из Германии на партию во Франции, и мы найдем в ней, по крайней мере еще несколько лет тому назад, совсем другие отношения. Не отличалась ли гедистская партия

*

в свое время очень значительными странностями твердокаменного характера? Чего стоило, например, заявление нашего друга Геда — которым так старались пользоваться его противники, — что, в сущности, для рабочего класса невелика разница, стоит ли во главе государства республиканский президент Лубе или император Вильгельм II? Не носил ли облик наших французских друзей некоторых типичных черт сектантской прямолинейности и нетерпимости, черт, приобретенных ими, естественно, в долголетнем отстаивании классовой самостоятельности французского пролетариата против расплывчатого и «широкого» социализма всех оттенков? И несмотря на это, мы не колебались тогда ни на минуту — т. Плеханов был тогда вместе с нами, — мы не сомневались, что суть истины на этой стороне и что необходимо поддерживать гедистов всеми силами против их противников. Точно так же мы рассматриваем теперь односторонность и узость левого крыла русской социал-демократии как естественные результаты истории русской партии за последние годы, и мы убеждены, что этих черт нельзя уничтожить никакими искусственными средствами, а что они сами собой могут сгладиться только после того, как принцип классовой самостоятельности и революционной политики пролетариата станет достаточно твердо и победит окончательно в рядах русской социал-демократии. Поэтому мы вполне сознательно стараемся обеспечить победу этой политики — не в ее специфической большевистской форме, а в той форме, как ее понимает и проводит польская социал-демократия, в той форме, которая более всего подходит к духу немецкой социал-демократии и к духу истинного марксизма. (

Аплодисменты

.)

[31]

Заключительное слово

14 (27) мая 1907 г.

Мне приходится прежде всего ответить на некоторые недоразумения, вытекшие из того случайного обстоятельства, что мне пришлось за недостатком времени прервать в своем докладе изложение основных взглядов на отношение пролетариата к буржуазным партиям чуть ли не на половине. Особенно благотворным оказалось для моих критиков то обстоятельство, что я не успела осветить подробнее отношение пролетариата к мелкобуржуазным течениям и специально к крестьянству. Сколько смелых выводов сделано было из этого факта. Я говорил только об отношении пролетариата к буржуазии, а это, по мнению т. Мартова, представляет попросту отождествление роли пролетариата и всех других классов, кроме буржуазии, в нынешней революции, другими словами, это означает тот самый «левый блок», стирающий классовое обособление пролетариата и подчиняющий его влиянию мелкой буржуазии, тот самый «левый блок», который защищают товарищи большевики.

По мнению докладчика из Бунда, из того, что я исключительно занималась политикой пролетариата по отношению к буржуазии, вытекает как раз наоборот со всей очевидностью, что я вполне отрицаю роль крестьянства и «левый блок», становясь таким образом в прямую противоположность к позиции товарищей большевиков. Наконец, другой бундовский оратор повел безжалостность своих выводов еще дальше, заявляя, что говорить об одном пролетариате как о революционном классе — это уже прямо пахнет анархизмом. Как видите, выводы довольно разнообразные и сходятся они только на том, что все они одинаково должны быть убийственны для меня.

Собственно говоря, приходится немного удивляться тому волнению, в которое впали мои критики по поводу того, что я осветила главным образом взаимное отношение пролетариата и буржуазии в нынешней революции. Ведь нет сомнения, что именно это отношение, именно определение прежде всего позиции пролетариата по отношению к его социальному антиподу, к буржуазии, представляет гвоздь вопроса, есть та главная ось пролетарской политики, около которой уже кристаллизуются его отношения к другим классам и группам, к мелкой буржуазии, крестьянству и проч. И если мы приходим к выводу, что буржуазия в настоящей революции не играет и не может играть роли вождя освободительного движения, что она по самой сущности своей политики является контрреволюционной, когда мы, сообразно с этим, заявляем, что пролетариату приходится смотреть на себя уж не как на вспомогательный отряд буржуазного либерализма, а как на авангард революционного движения, определяющий свою политику не в зависимости от других классов, а выводящий ее исключительно из своих собственных классовых задач и интересов, когда мы говорим, что пролетариат не только стремянный буржуазии, но призван к самостоятельной политике, — когда мы говорим все это, то этим самым, кажется, ясно сказано, что сознательный пролетариат должен пользоваться всяким народным революционным движением, подчиняя его своему руководству и своей классовой политике. Специально насчет революционного крестьянства не могло быть ни у кого сомнения, что мы его существования не забываем и ничуть не замалчиваем вопроса об отношении к нему пролетариата. Предложенные съезду несколько дней тому назад польскими товарищами, и в том числе мной, директивы думской социал-демократической фракции высказывались по этому вопросу вполне ясно и точно.

Здесь я воспользуюсь случаем, чтобы хоть в нескольких словах коснуться ближе этого вопроса. Отношение правого крыла нашей партии к вопросу о крестьянстве определяется, как и по вопросу о буржуазии, известной готовой, ранее данной схемой, под которую уже подводятся действительные отношения. «Для нас, марксистов, — говорит т. Плеханов, — трудовой крестьянин, каким он является в современной товарно-капиталистической обстановке, представляет собою не более как одну из разновидностей мелкого независимого товаропроизводителя, а мелкие независимые товаропроизводители не без основания относятся нами к числу мелких буржуа». Отсюда следует, что крестьянин, как мелкий буржуа, есть реакционный элемент общества и кто его считает революционным, тот его идеализирует, тот подчиняет самостоятельную политику пролетариата влиянию мелкой буржуазии.

Приведенная аргументация есть опять-таки классический пример пресловутого метафизического мышления по формуле «да — да, нет — нет, что сверх того, то от лукавого». Буржуазия есть революционный класс, что сверх того, то от лукавого. Крестьянство есть реакционный класс — что сверх того, то от лукавого. Несомненно, данная в приведенной цитате характеристика крестьянина в буржуазном обществе верна, поскольку речь идет о так называемых нормальных, спокойных периодах существования этого общества. И в этих границах она грешит значительной узостью и односторонностью. В Германии все более многочисленные слои не только сельского пролетариата, но и мелкого крестьянства примыкают к социал-демократии и этим доказывают, что говорить о крестьянстве как об одном сплошном и однородном классе реакционных мелких буржуа — это до некоторой степени сухой и безжизненный схематизм. И в этой не дифференцировавшейся еще массе русского крестьянства, которое приведено настоящей революцией в движение, находятся значительные слои не только наших временных политических союзников, но и наших будущих естественных товарищей. И отрекаться от подчинения их уже теперь своему руководству и своему влиянию было бы именно сектантством, непростительным для передового отряда революции.

Но прежде всего механическое перенесение схемы крестьянства как мелкобуржуазного реакционного слоя на роль того же крестьянства в революционный период есть, несомненно, погрешность против исторической диалектики. Роль крестьянства и позиция по отношению к нему пролетариата определяются точно так же, как роль буржуазии, не субъективными желаниями и стремлениями этих классов, а их объективным положением. Русская буржуазия является, вопреки устным заявлениям и печатным программам либерализма, объективно-реакционным классом потому, что ее интересы в настоящей социальной и исторической обстановке требуют возможно быстрой ликвидации революционного движения посредством гнилого компромисса с абсолютизмом. Что же касается крестьянства, то оно — несмотря на всю путаность и противоречивость своих требований, несмотря на весь туманный, отливающий разными цветами характер своих стремлений — является в настоящей революции объективно-революционным фактором, так как, ставя на очередь дня революции в самой резкой форме вопрос о земельном перевороте, оно выдвигает этим самым вопрос, неразрешимый в рамках буржуазного общества, выходящий по самой своей природе за пределы этого общества.

Очень может быть, что как только спадут волны революции, как только земельный вопрос найдет в конце концов то или иное разрешение в духе буржуазной частной собственности, крупные слои русского крестьянства превратятся в явно реакционную, мелкобуржуазную партию вроде баварского бауернбунда (крестьянского союза —

ред

.). Но пока революция продолжается, пока земельный вопрос не урегулирован, он является не только политическим подводным камнем для абсолютизма, но социальным сфинксом для всей русской буржуазии и поэтому самостоятельным ферментом революции, дающим ей, во взаимодействии с городским пролетарским движением, тот широкий размах, который свойствен стихийным народным движениям. Отсюда вытекает и та социалистически-утопическая окраска крестьянского движения в России, которая отнюдь не является плодом искусственного насаждения и демагогии с стороны с.-р., а сопровождала все крупные крестьянские восстания буржуазного общества. Достаточно напомнить крестьянские войны в Германии и имя Томаса Мюнцера.

Но, именно будучи утопическими и безысходными по своей природе, крестьянские движения совершенно не способны сыграть самостоятельную роль и подчиняются в каждой исторической обстановке руководству других, более деятельных и определенных классов. Во Франции городская революционная буржуазия поддерживала энергично восстания крестьянства, так называемую Жакерию. Если в средневековой Германии руководство крестьянскими войнами попало не в руки передовой буржуазии, а в руки реакционного фрондирующего мелкого дворянства, то это потому, что немецкая буржуазия — вследствие исторической отсталости Германии — осуществляла первый фазис своей классовой эмансипации еще только в уродливой идеологической форме религиозной реформации и что по своей слабости она, вместо того чтобы приветствовать крестьянские войны, испугалась их и бросилась в объятия реакции, как теперь русский либерализм, запуганный и пролетарским и крестьянским движением, бросается в объятия реакции. Ясно, что политическое руководство хаотическим движением крестьянства и влияние на него является ныне в России естественной исторической задачей сознательного пролетариата.

И если бы он отказался от этой роли из боязни за чистоту своей социалистической программы, то он оказался бы опять-таки на уровне доктринерской секты, а не на высоте естественного исторического вождя всей массы обездоленных жертв буржуазного строя, каким он является по духу теории научного социализма. Вспомним то место у Маркса, где он говорит о том, что пролетариат призван быть борцом за всех обездоленных.

Но вернемся к вопросу об отношениях к буржуазии. Я не стану, конечно, отвечать серьезно на возражения и критику с бундовской стороны. Вся политическая мудрость Бунда сводится, как оказывается, к чрезвычайно простому положению: не исходя из каких бы то ни было твердых и определенных принципов, пользоваться хорошими сторонами всякого положения. Этой маленькой политической мудростью товарищи из Бунда желают руководствоваться как в отношении к фракциям внутри нашей партии, так и к разным классам в российской революции. Во внутрипартийных отношениях эта позиция сводится, собственно, не к роли самостоятельного политического центра, а к политике, рассчитанной уже наперед на существование двух различных фракций. Перенесенная на широкий океан российской революции, она приводит к совсем плачевным результатам. Здесь политика, защищаемая представителями Бунда, сводится к давно известному классическому лозунгу немецких оппортунистов: к политике «von Fall zu Fall», от случая к случаю, если, если хотите, от падения к падению

*

. (Аплодисменты.) Эта отчетливо выступившая физиономия Бунда важна и интересна не столько для характеристики его самого, сколько потому, что своим союзом и поддержкой меньшевиков на этом съезде Бунд подчеркивает тенденцию политики товарищей меньшевиков.

Тов. Плеханов сделал мне упрек, что я представляю в некотором роде улетучившийся марксизм, парящий над облаками. Тов. Плеханов, любезный даже тогда, когда это не входит в его намерения, сделал мне в данном случае действительно комплимент. Марксисту для того, чтобы ориентироваться в ходе событий, необходимо обозревать отношения, не ползая по низам ежедневной и ежечасной конъюнктуры, а с известной теоретической высоты, и та вышка, с которой следует обозревать ход российской революции, есть интернациональное развитие классового буржуазного общества и достигнутая им степень зрелости. Тов. Плеханов и его друзья упрекали меня горько, что я рисую столь заманчивые и блестящие перспективы нынешней революции, как будто российскому пролетариату предстоят одни беспредельные победы.

Это совершенно неверно. Мои критики приписывают мне в данном случае совершенно чуждый мне взгляд, будто пролетариату возможно и следует развернуть во всю ширь и со всей решительностью свою боевую тактику только под тем условием, что ему гарантированы наперед одни победы. Я нахожу, напротив, что плох тот вождь и жалка та армия, которые принимают сражение только тогда, когда победа заранее в кармане. Наоборот, я не только не думаю сулить российскому пролетариату ряд несомненных побед, а думаю скорее, что если рабочий класс, верный своему историческому долгу, будет все более расширять и делать все более решительной свою боевую тактику сообразно с все более разворачивающимися противоречиями и все более расширяющимися перспективами революции, то он может попасть в весьма сложные и полные трудностей положения.

Более того, я думаю даже, что если российский рабочий класс окажется на высоте своей задачи, т. е. будет доводить своими выступлениями ход революционных событий до самого крайнего предела, допустимого объективным развитием общественных отношений, то его почти неминуемо ждет у этого предела крупное временное поражение. Но я думаю, что российский пролетариат должен иметь мужество и решимость идти навстречу всему, что ему готовит историческое развитие, что он должен в случае необходимости, хотя бы ценою жертв, сыграть в этой революции по отношению к мировой армии пролетариата ту роль авангарда, раскрывающего новые противоречия, новые задачи и новые пути классовой борьбы, какую сыграл французский пролетариат в XIX веке.

Я думаю, что российский пролетариат должен руководиться в своей тактике вообще не расчетами на поражение или победу, а выводить ее исключительно из своих классовых исторических задач, помня, что поражения пролетариата, вытекающие из революционного размаха его классовой борьбы, есть только местные и временные формы проявления его мирового движения вперед, взятого в целом, что эти поражения есть неизбежные исторические ступени, ведущие к окончательной победе социализма. (Аплодисменты.)

Из писем друзьям

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

*

[Варшава], 2 января 1906 г.

[…] Пишу коротко, так как времени очень мало. До сих пор пыталась сориентироваться в состоянии работы и в общей ситуации, а теперь сама бросаюсь в работу. Хочу двумя словами охарактеризовать ситуацию (но только

для вас):

всеобщая забастовка, можно сказать,

не удалась,

особенно в Петербурге, где железнодорожники даже не взяли разгона, чтобы провести ее. […] Настроение везде колеблющееся и выжидательное. Но причина всего этого — то простое обстоятельство, что

одна только всеобщая стачка

свою роль уже отыграла. Теперь решение способна принести только непосредственная всеобщая уличная борьба, однако подходящий для нее момент еще должен быть лучше подготовлен. Значит, такая выжидательная позиция может еще продлиться некоторое время. Если только какой-нибудь «случай», новый манифест или что-либо подобное не приведет к внезапному, спонтанному взрыву. В общем работа и настроение очень хороши, только надо разъяснить массам,

почему

нынешняя забастовка оказалась внешне «безрезультатной». Организация быстро растет повсюду, но страдает от общей неопределенности положения. Больше всего хаоса в Петербурге. В Москве положение значительно лучше, и московская [вооруженная] борьба подняла общероссийскую тактику на новую ступень. […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава], 11 января [1906 г.]

В данный момент положение таково: с одной стороны, все чувствуют, что приближающаяся фаза борьбы будет фазой вооруженного rencontres (здесь: «столкновения» —

франц.

). Узнала о Москве многое и самое

радостное.

(Как только получу совершенно точные и надежные сведения, напишу вам.) Пока могу лишь сказать: Москву надо считать скорее победой, чем поражением. Вся пехота бездействовала, точно так же и казаки! «Боеспособны» еще только кавалерия и артиллерия. Потери на стороне револ [юционеров]

минимальны.,

все огромные потери понесло гражданское население, то есть совершенно непричастные люди, потому что солдатня просто в ослеплении открывала огонь по ним и уничтожала частные дома. Результат: все гражданское население — в ярости и бунтует! Оно в массовом порядке дает деньги на вооружение рабочих. Из

руководящих

революционеров в Москве не погиб почти

никто.

Только эсеры совершенно попали впросак на первой «закрытой» конференции, причем в самом же начале. Всю борьбу вела социал-демократия. С другой стороны, запланированы Дума и выборы. Что это за подлый избирательный закон, ты знаешь. К тому же военное положение отмене

не

подлежит!! Казалось бы, при таких условиях

участие

в выборах — дело еще более запретное, чем в Булыгинскую думу. Так на же тебе: социал-демократия в Петербурге решила принимать

участие в выборах,

причем снова с сумасбродным надуманным планом: следует избирать на всех четырех ступенях (ведь в провинции выборы четырехступенчатые!!). Но на основе всеобщего (несуществующего) избирательного права. Далее, избираться должны только выборщики вплоть до высшей ступени. Однако они должны

не

избирать депутатов Думы, а… овладеть государственной властью в провинции. Черт те что, даже не могу воспроизвести эту ерунду! Это — «победа» над ленинцами [новых] искровцев, которой они очень гордятся. К сожалению, мне не удалось своевременно выехать в Петербург, а то я им эту «победу» малость подсолила бы. […]

Уже написала здесь брошюру об общей ситуации и задачах, которая находится в печати

*

. Кроме того, на этой неделе должна начать сотрудничать в одном

немецком

еженедельнике для Лодзи и в одном

профсоюзном

еженедельнике. Поэтому с нетерпением жду информационный бюллетень

*

и другие профсоюзные газеты (австрийские!). […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава], 5 февраля 1906 г.

[…] Давненько не давала я знать о себе, и вы, верно, справедливо сердитесь на меня. Но оправданием мне служит тот непрерывный водоворот и та «ненадежность существования», от которых тут страдают теперь постоянно. Не могу достаточно хорошо описать здесь все подробности, но главное это: невероятные трудности с типографиями, ежедневные аресты и угроза расстрела Для схваченных. Такой дамоклов меч в течение ряда дней висел над двумя нашими товарищами, но, кажется, тем дело ограничится. Несмотря ни на что, бодро продолжаем свою работу, проводим крупные собрания на фабриках, чуть не каждый день пишем и печатаем новые листовки, и, несмотря на все препятствия, все-таки газета выходит почти ежедневно. Совсем недавно прошла небольшая конференция в Финляндии [в Таммерфорсе], в которой приняли участие все партии. Это было новое издание идеи «блока», и она, разумеется, провалилась. Но при этом хотя бы представился случай получить более подробное представление о положении вещей в Петербурге. Однако, увы, картина — сущая насмешка над недавней корреспонденцией из Петербурга в «Leipziger Volkzeitung»! Неописуемый хаос в организации, фракционный скандал вместо объединения и всеобщая депрессия. Пусть это останется между нами. Впрочем, не воспринимайте это слишком трагично. Как только придет снова свежая волна событий, и люди там станут выступать бодрее и энергичнее. Беда лишь в том, что они все еще так колеблются и

сами по себе

так неустойчивы. […]

Безработица, voila la plaie de la revolution («вот в чем открытые раны революции» —

франц.

), и никакого средства для ее регулирования! Но при этом (польские) массы проявляют такой безмолвный героизм и такое классовое чувство, которое мне хотелось бы показать милым немцам. Например, рабочие повсеместно

по собственному почину

еженедельно отчисляют однодневный заработок в пользу безработных. Там же, где работа сокращена до четырех дней в неделю, устраивают так, чтобы никто не был уволен, а все работали на пару часов в день меньше. Все это делается столь просто и гладко, как нечто само собою разумеющееся, что партию даже об этом извещают только от случая к случаю. Притом чувство солидарности и братства с

русскими

рабочими развито так сильно, что невольно вызывает удивление, хотя именно мы основательно поработали для развития этого чувства.

Интересное завоевание революции: на всех предприятиях возникли «самочинные», избранные рабочими комитеты, которые решают все вопросы об условиях труда, приеме, увольнении и прочем. Предприниматель фактически перестал быть «хозяином в собственном доме». […] Всего этого за границей не знают. Там полагают, что борьба прекратилась, тогда как она ушла вглубь.

Неудержимо развивается также

организация.

Несмотря на военное положение, социал-демократия упорно строит профессиональные союзы, притом по всей форме: с печатными членскими книжками, марками, уставами, регулярными собраниями и т. п. Ведут работу так, как будто политическая свобода уже имеется. И полиция оказывается, конечно, беспомощной против такого массового движения. […]

ЛУИЗЕ И КАРЛУ КАУТСКИМ

[Варшава, 13 марта 1906 г.]

Мои самые любимые!

В воскресенье, 4-го вечером, судьба настигла меня; я арестована. Я уже завизировала свой паспорт для возвращения [в Германию] и уже приготовилась выезжать. Но ничего не поделаешь. Надеюсь, вы не примете это слишком близко к сердцу. Да здравствует ре… [волюция]! — со всем, что она с собой несет. В некотором роде мне даже приятнее сидеть здесь, чем дискутировать с Парву-сом. Меня обнаружили в довольно неприятном положении, но об этом молчок. Сижу здесь в ратуше, где стиснуты в одну кучу «политические», уголовники и душевнобольные. Моя камера — просто дар небесный в этом комплексе (обычная одиночка, рассчитанная в нормальное время на одного человека), вмещает четырнадцать «постояльцев», к счастью только политических. Дверь в дверь с нашей — еще две большие двойные камеры, человек по тридцать в каждой, все вперемешку. Но это, как мне здесь рассказали, условия уже райские: прежде такие камеры вмещали по шестьдесят человек, и спали они посменно, по паре часов за ночь, в то время как остальные «гуляли». Теперь мы все спим просто по-королевски: на дощатых нарах поперек, зажатые, как сельди в бочке. И все это хорошо, если вдобавок не случается чего-либо из ряда вон выходящего, как, например, вчера, когда нам подбросили новую сожительницу — буйнопомешанную еврейку: она в течение 24-х часов своими воплями и беготней по всем камерам держала нас в таком напряжении, что некоторых политических довела до истерики. Сегодня мы от нее избавились, у нас только три тихопомешанных.

Прогулок во дворе здесь вообще не знают, но зато камеры открыты настежь целый день, так что можно гулять по коридорам, толкаться среди проституток, слушать их милые песенки и разговорчики, а заодно вдыхать аромат так же широко открытых отхожих мест. Но все это — лишь для характеристики условий, а не моего настроения, которое, по обыкновению, превосходно. Пока я не раскрыта, но вряд ли это продлится долго, так как мне не верят. Дело в общем и целом серьезно, но ведь мы живем в бурные времена, когда «все сущее гибели своей достойно», а потому я вообще не верю в долгосрочные векселя и обязательства. Так что будьте в добром расположении духа и плюйте на все. В целом дело у нас на моем веку шло

Дата добавления: 2015-06-04